Час пробил

ОДИННАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Пекло нещадно. Казалось даже, море дымилосъ. Блондинки, из тех, что ведут неравный бой с солнцем по шесть — восемь часов в сутки, скрылись в тень. Если играющий в шахматы брал ферзя, его пальцы ощущали жар нагретого дерева. Особенно пекли ладьи, чьи плоские тупые головы задерживали больше тепла. С округлых голов пешек солнце соскальзывало, пешки оставались самыми прохладными и сохраняли трезвость суждений, которую уже утратили титулованные фигуры.

— Так, так и так. Сюда нельзя, сюда нельзя и назад нельзя! Мат!

Партнер Лихова откинулся на спину. Он был хорошо воспитан и как мог демонстрировал полное безразличие к победе. Его привела Жанна. Сказала: новый сосед по столу, обещающий режиссер. Как выяснилось, он не поставил еще ни одного фильма — впрочем, иначе он и не был бы обещающим, — однако это не нанесло видимого ущерба его самочувствию. В шахматы он играл неплохо, носил белые шорты и любил вводить всех в свое кинематографическое видение мира.

— Помните, у Антониони? Холодильник летит вверх тормашками, и из него сыплется всякая снедь. Особенно поражают бананы. Почему? Потому что я их люблю. В его фильмах много чистых цветов, резкие тени. Фильм цветной, а как будто черно-белый. Конечно, у него возможности. Все решает сценарий. Я возьмусь делать фильм только по сценарию, от которого по телу побегут мурашки. Деньги меня не интересуют. Чуть больше, чуть меньше, все одно — голытьба. Я должен видеть фильм, читая сценарий. А где их взять — мурашки? У меня они бегут, когда я слушаю пионерские песни моего детства: «Взвейтесь кострами, синие ночи», «Капитан, капитан, подтянитесь», «Делай так, делай так и вот так». Жаль, песню нельзя экранизировать. Хотя, — поправлял он себя, — сейчас можно экранизировать что угодно.

Режиссер обладал звонким, чуть металлическим тенором, и время от времени, по его повелительному призыву, посреди знойного пляжа костром взвивался отважный капитан и, даже глазом не моргнув, делал так и вот так. Память у режиссера была старческой, он пересказывал наизусть фильмы своего детства. Особенно «Подвиг разведчика».

— Да, — говорил он, — Микки Блейман. А? «Как разведчик разведчику скажу: вы — болван, Штюбинг, и не вздумайте шутить. Кто завалил прекрасно налаженную довоенную агентуру Кройзе, Шахматова? Фон Руммелъсбург не прощает предателей! Итак, у кинотеатра «Арс», и не вздумайте шутить, Штюбинг».

Он входил в раж и громко кричал:

— «Наш корабль не вышел из Триеста из-за английской подробной лодки». — «Почему же вы сразу не сказали об этом?» — «Вы бы мне все равно не поверили». — «Да, не поверил бы!»

— Почему дядя кричит? — спрашивал маленький мальчик. Он бегал по пляжу без трусиков и давал пищу для бесконечных дискуссий о том, правы ли его родители, позволяя отпрыску с младых ногтей игнорировать общественное мнение. . -

— Дядя больной! — отвечала мама и плавными движениями втирала в себя крем для загара, а может, и от за, гара.

Мама была не права. Преданный кино певун-шахматист был, скорее, восторженным и не очень удачливым во всем, что не касалось игр на пляже. Сейчас он лежал на животе, его лопатки остро торчали, вызывая желание приступить к съемке фильма о детском приюте времен Диккенса.

— Как вы думаете, Эндрю, скоро ли все полетит к чертовой матери? — Он перевернулся, открывая впалую грудь без признаков растительности.

— Вы о чем?

— Мы же на пороховой бочке, Эндрю! Если пересчитать ядерные арсеналы только двух гигантов на обычную, но самую сильную взрывчатку — тринитротолуол, то на каждого из более чем четырех миллиардов жителей Земли, начиная от грудных младенцев и кончая глубокими старцами, запасено по пятнадцать тонн. Вот она натирается кремом и не знает, что причитающиеся пятнадцать тонн числятся за ней с неотвратимостью рока. Не знает!

Он ткнул пальцем в мамашу голого карапуза.

— Дядя больной, — шепнула мамаша карапузу, — поди к папе, скажи, чтобы сбегал за пепси, отнеси ему рублик. Быстрее.

Мальчик убежал. Режиссер снова уткнулся в песок, и тут же послышалось:

Если в море мы будем купаться и акулы на нас нападут, мы не будем дрожать и пугаться, перебьем мы акул в пять минут. Мы кинжалы подымем вот так! Мы канаты накинем вот так!

Веселее, моряк! Веселее, моряк! Делай так, делай так и вот так!

Потом он умолк на час, около двенадцати резко поднялся и, как будто продолжая только что прерванный разговор, выдал:

— Беранже. Вот это песни! Снять бы фильм про Беранже: «Беранже — человек без дна и певец бездны».

Наверное, он не простил длинноногой мамаше оскорбление, наверное, он все слышал. Он подскочил к ней, присел на корточки и прокричал: «Мы только куклы, стар и мал. И в этой оперетке господь одну лишь нитку дал любой марионетке».

Женщина брезгливо посмотрела на него и повертела пальцем у виска.

Вечером, на втором часу молчаливой прогулки с мужем взад и вперед по аллее вдоль моря, она изречет: «Ты совершенно безразличен ко мне, а между прочим, сегодня на пляже, когда ты мотался за водой, ко мне один приставал. Очень даже ничего…»

Но это вечером. Днем же, отпив из принесенной мужем запотевшей бутылки, она, не глядя на него, заметила:

— Теплая гадость. Что за нитки торчат из твоих пла—

вок? Не сопи и отодвинь от меня живот — и так жара невозможная. Где Коленька? Пойди посмотри.

— Я устал, — ответил муж.

— Ну конечно! Он устал. Телячьи нежности.

Наташа плавала в прозрачной воде и смотрела на пляж, стараясь отыскать среди множества тел и голов Лихова. Она увидела его, только когда режиссер поднялся, тощей фигурой обозначив место их лежки.

Неплохой парень этот режиссер. Фат немножко. И большой родинкой на щеке напоминает доктора Барнса. Странно, такие разные люди, а чем-то похожи.

Наташа нырнула, раскрыв глаза и увидела стайку рыбешек. Стайка бросилась направо, потом резко свернула налево, снова направо и замерла-в нерешительности. «Куда ж нам плыть…» — вспомнилось пушкинское. Рыбки определенно этого не знали. «А я? Я знаю? К Лихову? Ой, ли-шеньки-лихо, что со мной будет? Влюбилась, дурища…»

Она вынырнула и, не торопясь, то и дело подставляя лицо солнцу, поплыла к берегу. У самого края воды замерла. Лежала, перебирая ногами, и маленькие прохладные волны набегали на спину. Когда она подняла голову, над ней, заслоняя солнце и подпирая плечами небо, стоял великан.

— Полежи со мной, — Наташа похлопала по воде ладошкой.

Великан развернул в улыбке губы и плюхнулся рядом, сразу превратившись в обыкновенного человека с облупленным носом и выгоревшими на солнце ресницами.

— Скоро домой, — пробурчал разжалованный из великанов Андрей.

Она вцепилась в берег, как бы стараясь предотвратить неизбежное. «Я не хочу терять!»

— Андрюш, а полковник Макбрайд вправду сошел с ума?

Лихов пожал плечами, взял маленький обточенный камешек и постучал по раздувшемуся от самодовольства булыжнику.