Час пробил

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ДАВНЕЙ ИСТОРИИ (1 АВГУСТА-2 СЕНТЯБРЯ 1945 ГОДА)

Гурвиц лежал на животе в высокой зеленой траве. Рядом раскинулись Байден и Уиллер. Поросшее высокой густой травой поле примыкало к взлетной полосе аэродрома.

Трое капитанов только что закончили очередную летную тренировку. Начало августа выдалось жарким. Они отдыхали. Какая-то птичка сидела на крыле самолета-разведчика. Она смешно покрутила головой и запрыгала по кругу как раз в том месте, где обычно старательно рисуют опознавательные знаки.

— Интересная штука жизни, — сказал Байден, он запрокинул голову и смотрел в синее небо, откуда только что прилетела их птичка без опознавательных знаков. — Интересная!

— Да ну? — с притворным удивлением спросил Гурвиц. Это было самое любимое его выражение. Гурвиц понимал, что собеседнику, любому, приятно услышать искреннее «Да ну?» после тирады, которой он только что разразился.

Капитан Уиллер вытянул длинные ноги, прикрыл глаза и, казалось, не принимал никакого участия в беседе.

— Точно тебе говорю, интересная, — заглотнул крючок Байден. — Почему я так сказал? Ассоциации! Поверишь, лежу сейчас: и трава, и запахи, и небо точь-в-точь такие же, как у нас дома. Если протянешь руку вправо, то наткнешься не на твою лысину, а знаешь на что?

— Знаю. — Гурвиц перевернулся. — Знаю. Наткнешься на бабу, верхняя пуговица блузки которой расстегнута, а ветер — наш парень — так поработал, что юбка…

— Болван, — беззлобно сказал Байден и привстал на локтях.

Он был уверен, что Гурвиц далеко не болван, и именно поэтому спокойно произносил это слово, понимая, что тот не обидится.

— Как думаешь, выберемся отсюда? Иногда мне кажется — да, иногда — нет.

— Умник, — глаза Гурвица смеялись. — Сам спросил, сам ответил. Так и держи дальше: сам спросил — сам ответил, сам вляпался в историю — сам ответил, сам оказался без монет — сам ответил, сам бросил бабу, которая тебя любит, — сам ответил, сам наплевал в душу старым родителям — сам ответил…

Байден ослабил шнуровку ботинок и тихо проговорил:

— Думаешь, придется отвечать за это? — он кивнул в сторону самолета.

Гурвиц молчал. Уиллер открыл глаза и зло бросил:

— Говорите лучше про баб! Когда начинают обсуждать проблемы морали, меня тошнит.

— Если тошнит, — миролюбиво предложил Гурвиц, — отойди в сторону и делай свои дела — поле большое.

Уиллер резко поднялся и пошел к самолету. Даже в военной форме он был удивительно городским человеком и в поле выглядел нелепо, как будто сию минуту всевластная рука швырнула его сюда, вырвав из потока людей, несущегося в Нью-Йорке по сорок второй улице.

— Странный парень, — сказал Байден.

— Не странный, а честный.

— Мы тоже честные, — обиделся Байден.

Гурвиц схватился обеими руками за голый череп, сжал его, как бы выдавливая из головы то, что он сейчас скажет.

— Мы? Мы — честные. Но мы из тех честных, что всегда находят себе оправдание. А он, — Гурвиц кивнул в сторону

Уиллера, который бродил в отдалении, — не находит. Даже не ищет. И вся разница. Знаешь, сколько мерзостей сделано честными руками? Может, думаешь, все злодеи человечества мерзавцы? Ничего подобного! Из ста процентов злодеев девяносто девять искренне уверены, что творят добро. Чистый мерзавец — явление! Я бы даже сказал, высокоморальное явление. Почти ангел, богоподобное существо. Чистый мерзавец честен в главном — он ни от кого не скрывает, что он мерзавец. Честные мерзавцы — вот кто страшен. Понимаешь? Честные мерзавцы.

— Хочешь сказать, что мы честные мерзавцы? — Байден взмок еще больше, чем обычно.

— Пошел к чертям, — устало сказал Гурвиц. Он посмотрел на сжавшегося друга. — Как бы тебе объяснить? Людям с капитанскими погонами, в принципе, противопоказано решать, кто мерзавцы, а кто — нет. Такая роскошь даже полковникам не по зубам…

— Значит, только генералам? — Байден промокнул лоб платком.

— Нет, не генералам, малыш, а тем, кто решает судьбы генералов. Решает вот так, — с этими словами он сорвал пучок травы, вытер подошвы ботинок, отшвырнул комок в сторону и уточнил на тот случай, если бы Байден его не понял: — Считай, что каждая травинка в этом пучке — генерал! Усек, о ком я говорю?

— Наверное, я так ни черта ни в чем п не разберусь, — сокрушенно выдавил Байден.

— Да ну? — Глаза Гурвица снова смеялись. — Честность. Нечестность. Все зависит от точки отсчета, от системы координат. В антимире позитрон — частица со знаком минус. Тут ничего не поделаешь.

— А универсальной системы координат не существует? — безнадежно спросил Байден.

— Я что-то не слышал пока, а если и услышу такое, то считай, на земле появились мерзавцы экстра-класса.

Подошел Уиллер. В руках он держал букетик неизвестных полевых цветов. Этот человек обладал мрачным чувством юмора. Он протянул букетик Байдену:

— От благодарного человечества — мистеру Байдену, столь своевременно решившему наболевшие нравственные проблемы нашего планетарного муравейника. Леди и джентльмены, — Уиллер сделал театральный жест, — прошу любить и жаловать мистера Байдена! Он — прекрасный человек! Прекрасный стрелок-радист! Самое замечательное

его качество заключается в том, что он никогда не задает лишних вопросов начальству. Утром мистер Байден чуть-чуть потренировался, пострелял по баночкам с краской в море, причем пострелял неплохо, а на досуге он хочет узнать, где же пролегает грань, отделяющая добро от зла.

«Хорошие ребята, — думал Гурвиц. — Сделать, конечно, ничего не могут, но каждый петушится по-своему. Хочет быть лучше, чем есть. Что может быть естественнее? Всего лишь нормально — стремиться к лучшему. Жаль, что они не понимают одной мелочи: решаем не мы, а если бы решали и мы, ничего бы не изменилось. Ничего. Каждый обладает неотчуждаемым от рождения правом быть свободным и стремиться к счастью. Прекрасные слова. Мир лопается от прекрасных слов и от грязных дел. Слова и дела эти идут рука об руку. Такое впечатление, что, когда взрывается бомба и оставляет воронку, мы заделываем ее словами, сыплем их вместо щебенки, заливаем, будто асфальтом, елеем пустой благонамеренности — и нет воронки. Нет, как не бывало. Гладь. Снова бомби и снова заделывай. Снова и снова».

— Хочешь? — Байден протянул шоколад.

Гурвиц отломил кусочек и положил в рот.

— Резко сбрасываешь высоту, — проговорил Уиллер, — большие перегрузки…

— Большие перегрузки полезны человеку, он должен быть под напряжением. — Гурвиц невозмутимо дожевал шоколад.

— С точки зрения медицины… — попробовал возразить Уиллер, но Гурвиц перервал его:

— Я имею в виду социальную медицину. В медицину я не лезу. Медицина — твое дело. Пилотирование — мое. Стрельба, — он толкнул Байдена в спину, — дело нашего друга. У каждого свое дело. Запомни, Уиллер: одно из наибольших достижений человека — умение не совать нос не в свое дело.

Байден вытер рот платком, стряхнул крошки и с букетом в одной руке и шоколадом в другой пошел к самолету.

— Ты куда? — крикнул Гурвиц. Он снова лежал на животе, болтая согнутыми в коленях маленькими кривыми ногами в непропорционально больших ботинках.

— Послушаю, чего творится. Может, война кончилась, а мы философствуем курам на смех.

Он подошел к самолету, залез в кабину, положил букетик на колени и согнулся над блоками радиоаппаратуры.

— Ты что-то сегодня не в духе! — не поднимая головы и чуть тронув за плечо Уиллера, спросил маленький лысый капитан.

«Хорошо, если бы Уиллер не ответил. Говорить не хочется. Спросил просто так. Вырвалось случайно. Молчит. Умный мужик. Тонкий, страдает. Лабильная психика. Очень эмоционален, но держится блестяще. Переживает из-за того, что нам предстоит. А зачем? ЗачехМ переживать? Не мы — так другие, не другие — так третьи. Была бы воля, чья-то сильная воля, а исполнители всегда найдутся. К тому же па войне, как на войне. Людовик Четырнадцатый не только баб тискал в альковах, но и велел написать на жерлах пушек: «Последний довод королей». Французы такие вроде мирные ребята, а Наполеон говаривал: «Большие батальоны всегда правы». А разве не правы? Большие батальоны? Большие полки? Большие корабли? Большие бомбы? Большие люди? Большие всегда правы, Уиллер, и ничего тут не поделаешь, хоть тресни».

Байден что-то кричал из кабины и размахивал руками. Гурвиц вскочил, толкнул Уиллера в бок и, указывая на самолет, сказал:

— Пойдем послушаем!

Уиллер выругался. Он лежал, широко раскинув руки, и так и не шелохнулся.

Гурвиц, смешпо перебирая ножками, устремился к самолету, протиснулся в кабину, сел в кресло пилота. Приемник надрывался. Когда Гурвиц подбегал к самолету, Байден еще поддал мощности.

Приемник громыхал: «Английский флот осуществил блестящую операцию. Сверхмалая подводная лодка «ХЕ-3» с плавбазы «Бонавепчер» потопила японский крейсер «Такао». Сообщаем подробности операции. Из бухты Бруней две сверхмалые подводные лодки были доставлены на буксирах подводными лодками типа «S» в район, находящийся примерно в сорока милях от якорной стоянки тяжелых крейсеров. В шесть часов утра 30 июля «ХЕ-3» начала самостоятельный переход к объекту атаки по известному фарватеру в минном поле. Лодка шла в надводном положении со скоростью пять узлов. При обнаружении судов противника погружалась. Пройдя охраняемые ворота бомбового заграждения в подводном положении под перископом, в двенадцать часов «ХЕ-3» обнаружила крейсер «Такао». Около двух часов пополудни лодка, маневрируя, легла под корпус крейсера. Через шлюз боевой пловец вышел из лодки и прикрепил магнитные мины к днищу корабля. Дополнительно был сброшен двухтонный заряд аннатола. Заряды и мины были взорваны. 31 июля после того, как лодка «ХЕ-3» оказалась вне пределов досягаемости противника. Крейсер «Такао» получил серьезнейшие повреждения и вышел из строя».

— Ишь, англичане, — рассмеялся Байден, — начали со слов «потопили», а кончили скромно — «вышел из строя».

— Ничего, ничего. Приврать все любят. Тут только давай. Так или иначе, а крейсер ухлопали, никуда не денешься. Что хорошо, то хорошо. Эти клопы «ХЕ», вообще работают дай бог. Перерубили «джапсам» все кабели связи в море. Хочешь не хочешь, а выходи в эфир. Тут и наши не дремлют: все перехватывают. Если знаешь намерения противника, пусть не все, но многие, — ты сверху. — Взгляд Гурвица упал на букет. — Выброси их к дьяволу. — Он схватил поникшие цветы и вышвырнул из кабины.

Байден не то чтобы рассердился, а пережил несколько неприятных мгновений. Он не любил цветы, но и не мог понять резкости Гурвица.

— В кабине не должно быть ничего лишнего, — миролюбиво разъяснил пилот. — Абсолютно ничего. Мой принцип, старина. Против цветов я ничего не имею. Даже рассчитываю ими любоваться впоследствии, когда кончится эта кутерьма.

В приемнике засвистели помехи, потом диктор продолжил: «У него двое детей и маленький домик в графстве Сассекс. Вот что он сказал вашему корреспонденту…»

— Это про парня, который прикрепил мину. Держу пари. Они это обожают. — Гурвиц протер приборы и внимательно посмотрел на жгут красных проводов, стянутых металлической скобой. — Выключай. Сейчас начнут травить. Кой черт нам слушать про его детей. Вот если бы они рассказали про его жену, а лучше — про то, что она там поделывает, пока он прикрепляет мины, а так… — он махнул рукой.

Байден послушно повернул черную ручку. Раздался мягкий щелчок: откровения отца двоих детей из графства Сассекс так и остались навсегда не известными капитанам Гурвицу и Байдену.

Медленно подошел Уиллер. От расположенного вдалеке гофрированного алюминиевого ангара к самолету устремилась открытая машина. Она была выкрашена буро-желтой краской, положенной пятнами, и, когда тронулась от стены кустов, показалось, поехал один из них, на удивление редкий по форме.

— А вторую что, потопили? — спросил Байден.

— Какую вторую? — Гурвиц явно не понимал, о чем речь. А он не любил не понимать кого-либо или чего-либо. Считал: скверная фигура — да, лысина — да, тупость — нет, ни в коем случае. Быть тупым уродцем — катастрофа. Быть умным и не очень привлекательным — пикантно. — Ты о чем? — уточнил он.

— Они же сказали, что отбуксировали две маленькие подлодки, а потом про вторую ни слова. — Байден щелкал блестящими тумблерами: проверял работу вечно перегревающегося блока питания.

— А-а! — с облегчением улыбнулся пилот. — Там же два крейсера стояли в проливе Джохор. Два. Этот «Такао» и еще «Наси». Видно, англичане хотели уговорить оба. Послали две «малышки». Со вторым ничего не вышло. Они о второй «малышке» — ни слова. Логично. Сообщение должно иметь товарный вид. Зачем своими руками в свою же бочку опускать ложку дегтя? По-моему, незачем.

— Я ничего не слышал про второй крейсер, — откровенно признался Байден.

— Газеты надо читать, — с явным превосходством заметил Гурвиц. — Если господь бог придумал газеты, то, надо полагать, для того, чтобы их читали.

Уиллер стоял у крыла и внимательно прислушивался. Потом поморщился, потрогал пятно на щеке и выпалил:

— Чушь!

— Что чушь? — повернулся к нему пилот.

— Все чушь! В особенности чушь, что надо читать газеты. Читать надо книги судеб, и чем скорее, тем лучше.

— Читай на здоровье, — пожал плечами Гурвиц. — Я вообще за чтение. Лишь бы человек читал. Неважно что: хочешь — газеты, хочешь — книгу судеб, хочешь — подписи в порнографических журналах. Лишь бы читал, а не нажимал вот сюда, — и он показал на блестевший от смазки пулемет Байдена.

Байден часто думал, что Гурвиц — знает он это или нет — профессиональный миротворец. Поссориться с ним без его на то соизволения было совершенно невозможно. Гибкий малый, ничего не скажешь. Хорошая голова. Лысая, но хорошая. Подумав об этом, Байден улыбнулся.

Гурвиц тут же улыбнулся в ответ:

— Рад, господа, что у всех прекрасное настроение. Ничто так не важно для успешного исхода операции, как хорошее настроение ее участников.

— А я думал, хороший стул важнее, — мрачно заметил Уиллер.

Не могу не согласиться, доктор. Я чуть было не упустил из виду важную составную часть хорошего настроения.

— Черт с вами! — Уиллер взмахом руки надвинул пилотку на глаза и наконец улыбнулся.

К самолету подъехала машина. Все трое перелезли через низкие бортики. Шофер дал газу, машина понеслась ио прямой.

Самолетом кто-нибудь займется? — обратился к шоферу Гурвиц,

— Да, сэр, — ответил водитель. — Сейчас подъедут ребята из технической службы. Опи задержались из-за машины. Забарахлил мотор.

— Ничего собе техническая служба! — процедил Уиллер. — Если у них барахлит мотор машины, что же ожидает двигатель самолета?

— Ничего страшного, сэр. В смысле самолета пе опасайтесь. Все будет о’кей. Машина — обиход, а самолет — работа. Сами понимаете, одно дело — предмет обихода, другое — ваша работа.

— С удовольствием выпил бы сегодня, — мечтательно произнес Байден.

— После десятого августа можно будет плавать в выпивке, а пока надо потерпеть, — Гурви. ц расстегнул клапан и вынул из него смятую бумажку.

— Откуда знаешь, что после десятого? — усомнился Байден.

— Как-никак я старший, — Гурвиц разгладил бумажку на коленях и начал читать, всем видом показывая, что больше разговаривать нс наморен.

В тысячах километров от несущегося по летному полю автомобиля, па Окинаве, в маленьком домике с бамбуковыми карнизами молодой полковник, чей малыш пил из ручья в Нью-Мексико, дожевывал очередной кусок ананаса. Рядом сидел переводчик.

— Все же зря «джапсы» отказались от капитуляции, — заметил полковник.

— Ну, как сказать. — Капитан Марден блаженствовал: отношения с полковником стали почти родственными.—

Как сказать, сэр. Неприлично, чтобы сам микадо открыл величественные врата Японии¹.

— Думаю, врата в Японию скоро взломают. — Полковник встал, с удовольствием втянул запах огромного букета, поставленного незаменимым сержантом. — Наш президент мужественный человек: он не побоится сказать «да».

Машйна с тремя офицерами остановилась у ангара. Двое — Байден и Уиллер — пошли в одну сторону, Гурвиц — в другую: его вызвало начальство.

Вечером троица отдыхала в глубоких брезентовых креслах. Жара спала. Воздух стал прохладным. Прохлада несла успокоение. На коленях у Гурвица была разложена подробная карта. Он появился с ней после обеда. Уиллер потягивал сок из высокого стакана, в котором плавали кусочки льда. Байден свой стакан уже опорожнил и сейчас с удовольствием слушал, как его дружок из соседней части делился воспоминаниями о любовных похождениях. Дружок часто взвизгивал от хохота, и тогда раздавалось: «И тут я ей сказал…» Что же он сказал, никому, кроме Байдена, не посчастливилось узнать, потому что дружок сразу же после этих слов переходил на приглушенное квохтанье.

«Скоро начнется, — размышлял Уиллер. — Знать бы — что. Гурвиц на удивление серьезен. Сегодня впервые вспомнил, что он — старший экипажа. Что он так тщательно изучает? Даже шепчет от напряжения».

Губы Гурвица шевелились. Уиллер прислушался. До него долетали обрывки фраз и какие-то странные названия.

— Бухта. Гора Инасаяма, — шептал Гурвиц, — река Ураками, католическая церковь Ураками тэнсюдо. Дополнительные ориентиры на правом берегу бухты: при подлете с востока — католический собор Оура тэнсюдо, конфуцианский мавзолей Косибе, в самой глубине бухты в месте впадения реки — городской рыбный рынок Гёси…

— Что бормочешь? — Уиллер тронул пилота за плечо.

Гурвиц вздрогнул, посмотрел на врача и проговорил: — Подходим к финишу.

— Где финишная лента? Кто ее натянет?

Уиллер придвинулся ближе, ему показалось, что Гурвица бьет легкая дрожь.

— Наша финишная лента в Нагасаки. Натянем мы.

Игра слов, титул микадо буквально переводится с японского как «величественные врата».

Сами. Спрашивать ни о чем не надо. Пока все. Завтра дадут окончательные инструкции.

Байден покатывался от хохота: аховые похождения! Гурвиц уткнулся в карту. Уиллер был профессиональным врачом. У него уже развился нюх на смерть. Он чувствовал ее неистребимый' запах. Он не знал, что ожидает их через несколько дней. Но можно смело предположить: их усилия обойдутся кому-то дорого.

Утром следующего дня, после очередного посещения начальства, Гурвиц собрал экипаж. Пилот был подтянут п подозрительно немногословен.

— Будут бомбить японские города. Целей несколько. Еще в мае было выбрано четыре города. Среди них Нагасаки. Все решит метеорология. Для бомбометания нужна прямая видимость.

Байден смотрел прямо перед собой. Сама серьезность: он легко переходил от благодушия к сосредоточенности. Ему все было безразлично. Он столько раз бомбил цветные квадратики, раскинувшиеся далеко-далеко внизу, что сообщение Гурвица не могло его ни насторожить, ни тем более потрясти. «Хуже, чем в Дрездене, не будет. Нет, не будет. Невозможно, чтобы было хуже. У нас самолет-разведчик, значит, роль всего лишь вспомогательная. Кто, чем, кого будет бомбить, меня интересует мало».

Уиллер прикоснулся к родимому пятну. Он делал это всегда, когда нервничал;

— Там скопления войск или важные военные объекты?

— Естественно, — пожал плечами Гурвиц. — Иначе кто бы и зачем затеял эту бомбардировку?

Он держал в руках ту же карту, что и вчера вечером. Она была свернута в маленькую тонкую трубочку.

— Дай посмотреть, — попросил Уиллер.

Гурвиц неохотно протянул карту. Бумага была шероховатой, крупнозернистой и теплой, наверное, оттого, что руки пилота давно сжимали ее. Врач развернул трубочку: подробный план Нагасаки. В самом центре городской застройки красовался заштрихованный кружок, к нему тянулись две пунктирные линии.

— Что означает пунктир? — Врач еле заметно улыбался.

— Курсы, с которых можно заходить на цель. — Гурвиц смотрел под ноги.

«Кружок в центре города и есть цель?» — хотел спросить Уиллер, но не спросил — и так очевидно.

Через плечо врача заглянул Байден и, дурачась, пропел:

— Насколько я понимаю, перед нами центр дивного города?

Тут Уиллер нс выдержал — кривлянье Байдена докопало его — и, словно Гурвиц обидел его лично, с вызовом бросил:

— Хочешь сказать: здесь большие скопления войск? — Уиллер ткнул пальцем в красный кружок.

— Не умничай! Понял? — Гурвиц сорвался. Он выхватил карту из рук врача и пошел к самолету.

Через несколько минут начинался очередной тренировочный полет.

«Редкое явление! — подумал Байден. — Гурвиц выпустил пар!»

С тех пор они больше не говорили о предстоящей операции. Они совершали по два вылета в день, отрабатывая заходы с востока и с запада. Уиллер свирепел, выслушивая бесконечное бормотание Гурвица: «Остров Накадори. Промахнулись! Нужно было заходить восточнее». Илп: «Видишь, палец торчит — полуостров Нагасаки. Вышли божественно. Тютелька в тютельку. Теперь вверх по пальцу километров шестьдесят, и город под нами. Хоп-ля».

Байден ловил музыку. Он любил джаз. Особенно Гленна Миллера. Его гнали десятки радиостанций. «Какой композитор! Летчик. Какая музыка!» — с восторгом говорил Байден и смотрел на фотографию Миллера, прикрепленную к приемнику. Милое, интеллигентное лицо в очках без оправы. Миллер был близорук. Впрочем, для самого Миллера это обстоятельство не имело уже ровным счетом никакого значения. Его самолет поднялся где-то над Ла-Маншем, чтобы больше никогда не приземлиться. Музыка осталась. Вселяющая радость, часто веселая, пногда тапнетвенная, иногда беспечная.

Рано утром шестого августа бомбили Хиросиму. Погода стояла великолепная, начинался жаркий день. В восемь часов пятнадцать минут утра над городом взорвалось ЭТО.

Утром седьмого августа центральное помещение храма Кодайдзи в Нагасаки пересек сухонький старичок. Он обогнул семиметровую статую Будды, посмотрел на божество и, не оглядываясь, вышел. В нескольких сотнях метров от храма продавались газеты. Он купил одну. Вернулся к храму, остановился у гробницы Такасима Сюхан, первого в Японии специалиста по западному вооружению. Такасима Сюхан познакомил соотечественников с войной по-христпапски. Странное совпадение: у гробницы знатока западных армий

старичок раскрыл газету. В ней сообщалось: «На Хиросиму сброшена новая бомба. Имеются большие разрушения». Вместо слов зажигательная бомба, которые часто появлялись в сводках новостей, стояло: новая бомба.

Вечером восьмого августа члены экипажа ГУБ (Гурвиц, Уиллер, Байден — находка Гурвица; душеГУБы — корректировка Уиллера) почти не разговаривали друг с другом. Гурвиц углубился в книгу. Уиллер колдовал над какими-то шприцами и пузырьками. Байден листал журнал. Он уставился на фотографию ослепительной блондинки. Долго вертел глянцевый разворот перед собой и, ни к кому не обращаясь, выдавил: «Ух!»

Гурвиц отложил книгу в сторону, посмотрел на блондинку. Уиллер только что закончил возню с медицинским саквояжем. Он посмотрел на пилота и понял, что тому тоже паршиво. Уиллер подумал: «Я несправедлив к коротышке. Бедняга не может сделать того, чего сделать не может, мы не властны осуществлять выбор».

— Что читаем? — дружелюбно спросил врач.

— Восстание на Кюсю. 1637 год. Восстание под христианскими лозунгами. Еще, триста лет назад они рассчитывали, что христиане им помогут. Почему-то про христиан всегда думают, что они обязательно помогут. Про иудеев так никто не думает. — Гурвиц улыбнулся. — В Нагасаки были массовые казни. На площадях были установлены плахи с головами казненных. Вдоль дорог, ведущих от побережья в глубь острова, стояли деревянные кресты с распятыми на них японцами-христианами. Вокруг Нагасаки много скал с расщелинами. Из них бьют минеральные источники. Кипящие источники. — Гурвиц на мгновение замолчал и продолжил: — Людей варили заживо. Варили в облаках сернистых испарений. Расщелины называли Большой и Малый ад.

Никто никогда не ожидал, что Байден, тем более склонившийся над фотографией роскошной блондинки, способен на замечание типа:

— Завтра Большой, Малый и еще черт знает какой ад повторятся.

И тем не менее Байден сделал такое замечание. Все умолкли.

Вечером восьмого трое еще раз осмотрели самолет. В кабине стояли два металлических контейнера, которых раньше не было.

— Что это? — Байден пнул ногой один из них.

— Посмотри, — устало кивнул Гурвиц.

Байден открыл контейнер и увидел аккуратно уложенные пачки разноцветных листовок. Он взял одну из них, нежнорозовую, как постельное белье.

— Что это? Что здесь написано? — Байден ткнул в иероглифы, отпечатанные на листовке, и вопросительно посмотрел на Гурвица.

Тот протянул руку, взял листовку, повертел и безразлично швырнул в контейнер.

— Что написано? Ничего особенного, всего два слова: ЧАС ПРОБИЛ. — Он плюнул в темноту. Снизу донеслось нечленораздельное ворчание, что-то зазвенело. — Кажется, я попал в темя технику.

Ночь пролетела незаметно. Так думал каждый из членов экипажа о напарниках, на самом деле это была самая долгая ночь для всех троих.

В одиннадцать часов утра девятого августа над Нагасаки раздалось мерное гудение бомбардировщика. А еще через две минуты в небе вспыхнуло ЭТО. Вся равнинная часть города вдоль русла реки Ураками была сметена ураганом огня. Превратились в пыль 2652 дома, 5441 — был разрушен…

По свидетельству очевидцев — их показания подтверждены и внесены в документы — за час до бомбардировки над городом пролетел самолет-разведчик и сбросил тысячи разноцветных листовок. Они весело кружились над городом, как большие тропические бабочки. Бумажные прямоугольники медленно опускались на землю. Когда первый из них достиг ее поверхности, стали видны слова: ЧАС ПРОБИЛ.

С земли невозможно разглядеть экипаж самолета, даже если самолет летит не очень высоко. Никто не знал в лицо тех, кто сбросил на город разноцветные листовки.

— Хорошо, что «джапсам» наподдали. — Полковник дотронулся носком ботинка до водостока из бамбука. — Это мадаке, капитан, или нет?

Капитан Марден после первого неудачного разговора с полковником о бамбуке стал осторожнее и ответил примерно так:

— Черт его знает.

Полковник удовлетворенно улыбнулся: капитан, как видно, нашел самую удачную форму ответа.

Вечером полковнику позвонили и просили откомандировать капитана Мардена. Полковник для порядка упирался, скорее по инерции, чем из-за того, что Марден был ему ну—

жсп. Без переводчика он мог обойтись, без собеседника — нет, вот в чем дело.

В середине августа Марден покинул Окинаву и отбыл в распоряжение генерала Макартура.

Над токийским заливом кружили чайки, задевая гладь моря белоснежными крыльями. С высоты птичьего полета линкор «Миссури» казался игрушечным корабликом с орудийными стволами не толще спички. На палубе корабля суетились какие-то люди. По ковровой дорожке к столу шли небольшие фигурки в черных цилиндрах и черных фраках. Все сгрудились. Люди в белых мундирах напоминали белых чаек на привязи.

Марден вообще не любил толчеи, особенно когда тебя оттирают в сторону нахальные ребята с блицами и кинокамерами в руках. Поэтому он стоял в стороне. Капитан прислонился к ограждению палубы и мечтательно смотрел в покрытую дымкой даль. Рядом остановился человек в строгом сером костюме, с проседью на висках. Он затянулся тонкой голландской сигарой, стряхнул длинный столбик пепла и неловким движением задел капитана.

— Простите, капитан, — сказал он медленно, как говорят людям, которых когда-то встречали, облик которых стремятся вспомнить и никак не могут. Капитану тоже показалось, что он где-то видел этого человека.

— Сэр Генри! — крикнул молодой офицер, пробегавший мимо. — Поздравляю вас, сэр Генри. Скоро домой! Вы, как никто другой, много сделали для сегодняшней церемонии.

Мужчина с сигарой устало усмехнулся.

В этот момент человек небольшого роста, с желтоватой кожей и глубоко посаженными глазами, прикоснулся к полям черного цилиндра, поспешно отдернул руку и поставил подпись под актом безоговорочной капитуляции. Война на Тихом океане закончилась.

Громада линкора чуть подрагивала. Было второе сентября 1945 года. Закончилась вторая мировая война.

Чайка пронеслась совсем близко от Мардена, и он подумал: летают чайки, далеко на Окинаве полковник жует ананас, скоро многие начнут возвращаться домой, и все пойдет своим чередом. Капитан стоял, крепко сжав поручни, и пристально всматривался в горизонт. Совершенно случайно оказалось, что капитан Марден смотрел именно в сторону Нагасаки, но увидеть он ничего не мог. Даже по прямой расстояние между Токийским заливом и бухтой Нагасаки никак не меньше тысячи километров.