Час пробил

СЕДЬМОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Погода окончательно испортилась. Подруга Жанна, пользуясь метеообстановкой, стала приходить чаще. Андрей поймал себя на банальной мысли, что человек ко всему привыкает. Если нет другого выхода и раздражитель неизбежен, надо постараться, чтобы последний перестал быть таковым. Когда Наташа крутила носом и скептически оценивала покрой его брюк, он напоминал ей: если вам не досталось то, что нравится, надо сделать так, чтобы вам нравилось то, что досталось. Бернард Шоу! А почему Лихов полагал, что только ей нужно это помнить? Вот и нет. И ему это вовсе не помешает. Наоборот. Он смотрел на подругу Жанну и уговаривал себя, что ничего особенно отталкивающего в ней нет. Ну, не умна! Подумаешь. Кто вообще знает, что такое умный человек? Ну, вульгарна. А может, и нет? Может быть, просто он — воинствующий ханжа. Ханжа в личине человека с широкими взглядами. Жуткая разновидность… Он поежился. А что? Вовсе не исключено. Вовсе.

Больше всего раздражало, как быстро Жанна сходится с людьми, самыми разными. Ему это давалось лишь усилием воли, когда требовали обстоятельства. И бывало обидно, с какой поспешностью окружающие принимают на веру роль простака, которую он на себя в таких случаях брал. Правда, так он думал вне работы: сослуживцы за глаза называли его «кремень». Лихов недоум, евал: почему?

Сегодня днем у них с Наташей возникла перепалка, абсолютно пустопорожняя, беспредметная. Перепалка бытового оттенка. Кто-то что-то положил не туда, или взял не оттуда, или рассыпал, пролил, не учел, не предположил, не подумал о другом… Вот-вот, кажется, именно таким был подтекст — не подумал о другом. Кто о ком не подумал, вспомнить уже трудно, но резкие слова и неизвестно откуда берущаяся обоюдная свирепость поразили и того и другого.

Они сидели молча. Молчание такого типа может вылиться в бурное примирение или в окончательный разрыв. За минуту до того как отчаяние ли, или смелость и безрассудство заставят кого-то из них произнести первые слова, совершенно невозможно предположить, что же произойдет.

Каждый думал о том, что сейчас лучше всего нейтральное начало. Ничего не значащая фраза. Максимально бесцветная, не имеющая отношения ни к одному из них. Ему казалось, что он зачеркивает телетайпно всплывающие в голове варианты: нет, не то, и снова не то, не подходит, опасно — она может неверно меня понять… и тогда срыв, ожесточение, гибель отношений.

У нее меньше терпения или требования не настолько жесткие, как у него. Она садится вполоборота. Понятно почему. Вот-вот могут брызнуть слезы. Не хочет, чтобы он видел ее плачущей. Не только потому, что в слезах она растерянна и беспомощна, но и потому, что краснеют глаза и исчезает привлекательность. Потом, когда все так или иначе образуется, он забудет ее беспомощность и растерянность, но красные глаза забыть непросто, непросто забыть неожиданно проглянувшее несовершенство лица.

— Гурвиц, Байден, Уиллер, экипаж самолета, и Розенталь, Харт, доктор Барнс — одни и те же люди? — У нее подрагивают губы, руки теребят конец махрового пояса.

— Одни и те же.

— Почему они изменили фамилии?

— Обстоятельства заставили. — Он рад, что разговор начался именно так. Нехудший вариант. Еще несколько фраз — и опасность останется позади. Оба понимают, что с каждой фразой общего разговора призрак разрыва тускнеет. Он, как злой джинн из доброй сказки, втягивается в бутылку. Каждый из них хочет, чтобы это произошло поскорее.

И когда над дьявольским сосудом будет куриться лишь легкий дымок, кто-то из них схватит пробку и заткнет выход джинну. Посиди-ка там до следующего раза, дружочек!

— Какие обстоятельства?

— Серьезные. Очень серьезные.

— Значит, Элеонора докопается, чем связаны в прошлом эти трое? — Она поворачивается и смотрит ему прямо в глаза. Она уже не боится расплакаться. Еще чуть-чуть, и пора хвататься за пробку. Андрей думает: «Из-за чего я завелся? Она не хочет мне зла. Нет. Она хочет, чтобы у нас все было хорошо».

— Помнишь, как она прикидывала, отчего это такие разные люди любят одну и ту же марку пива. Все трое воевали на Тихом океане, все трое неохотно говорят об этом. Она цепкая, Элеонора. Если она поняла, что у троих — Харта, Розенталя и Барнса — общее прошлое, то она узнает и все остальное.

— При чем здесь Дэвид Лоу? При чем здесь покушение, происшедшее через тридцать пять лет после окончания войны. Почему так много людей вовлечено в историю с Дэвидом Лоу?

— Помнишь, ты говорила, что «Харту» (не тому, что в Роктауне, а Харту нашего разлива) сказали в беседке: мы все повязаны. Это правда. Мы все связаны. Часто кажется: в каких-то событиях мало участников, а в других много. Неверно. Все участвуют во всех событиях. Не всегда можно поверить в такое: каждый из нас — нитка огромного полотна человеческого бытия. Выдергивать нити из него безнаказанно никому не удается. Иногда наше участие очевидно, иногда скрыто. Всегда можно соединить цепью смерть маленького мальчика в штате Нью-Мексико, маленького мальчика, который пил радиоактивную воду, и скандал в Роктауне. И эта цепь не будет искусственной. Другое дело — в ней много звеньев. Но каждое из них крепко спаяно с другим, спаяно навсегда.

Выглянуло солнце. Ненадолго. Оно согрело комнату. Хоть немного, но согрело. Пусть на тысячную долю градуса, но температура стала другой.

— Он навсегда останется прикованным к постели?

Себя она уже не жалеет. Понятно. У нас, как ей кажется, все налаживается. Она тут же начинает жалеть разбитого параличом Лоу.

— Какое несчастье. От чего происходят все несчастья?

Андрей поднимается. Снова выглядывает солнце. Они идут навстречу друг другу: он и солнце, которое радо возможности заявить о своем существовании.

— Все несчастия происходят от непонимания сторон. Сторонами могут быть кто угодно и что угодно. Он и она, две научные школы, племена, нации, страны, народы, живое и неживое, вчерашнее и сегодняшнее.

— А президент что, один решал: бросать или не бросать бомбу?

— В мемуарах он писал: именно его «да» решило спор. А генерал, контролировавший тогда научные работы над секретным оружием, заметил: «Президент не так уж много сделал, сказав «да». В те времена потребовалось бы огромное мужество, чтобы сказать «нет».

— Почему?

— На разработку атомной бомбы угрохали почти два миллиарда. Если бы война закончилась без ее применения, трата денег могла показаться бессмысленной. А от насмешки до осуждения — один шаг.

— Опять деньги, — вздохнула Наташа.

— Не просто деньги — денежные мешки. Готовые на всё, чтобы продемонстрировать миру свою власть.

— Я скучаю. — Первая улыбка. — Скучаю без продолжения. Нельзя надолго оставлять Элеонору.

— Нельзя, — соглашается он.