Черный тополь

V

Над Татар-горою курилось марево. Пели комары, ровно сверлили невидимые дырочки в воздухе. Комолая корова махала хвостом, как маятником. Красный петух, натаптывая землю на одном месте, подзывал растрепанных куриц к обнаруженному в мусоре ячменному зерну.

На высоком крыльце дома Егора Андреяновича в ряд, тесно друг к дружке, сидели предивинские старики.

На середине ограды чернели рядками расставленные ульи, где под присмотром сторожевых пчелок отдыхали великие труженицы. Над крышей вавиловского дома курился ароматный дымок: Аксинья Романовна пекла пироги с таймениной. Вечор улов был богатый. Старики выбродили Малтат вдоль и поперек, перетаскивая лодку на себе с отмели на отмель. Добыли пудов девять рыбы – тайменей, ленков, хариузешек, а завтра, в воскресенье, приглашая друг друга на пирог, разопьют медовуху. Тем паче – у Егора Андреяновича сын приехал.

Хлопнула калитка. К крыльцу подбежала соседская молодка, Манька Афоничева, с кудряшками на висках, большеротая, в пестрой юбчонке.

– Слышали новость? – спросила она, еле переводя дух, переступая с ноги на ногу. – Демида Боровикова арестовали. Сказывают: это он поджег тайгу и пчеловода на кижартской пасеке убил.

– Не врешь?

– Сичас в сельсовет прискакал участковый Гриша. Коня так взмылил, что ажник… Ух!

Старики сразу задвигались, заговорили:

– Вот тебе и Демид Филимонович!

– Давай, валяй все на Демида, – кинул Зырян, выпустив струйку едучего дыма из трубки. – Тайга горит – Демид, пчеловода убили – Демид. А хватит ли у него рук и ног, чтоб совершить подобное? Есть ли доказательства, что это работа Демида? Оно с первого взгляда кажется, что Демида как бы обошла судьба: крутанула сверх всякой возможности. А с другой стороны – мужик он прямого характера.

С Зыряном все согласились. Нельзя же, в самом деле, все таежные беды валить без всяких доказательств на Демида.

Санюха Вавилов поднялся, плюнул и, никому ничего не сказав, ушел. Настороженный взгляд среднего брата Васюхи пощупал его сутулую спину.

– Чо с Санькой? – спросил столетний отец Андреян Пахомович.

– Вроде Настасью вспомнил, – кинул Егор Андреянович. VI

Головешиха всегда поспевала на горячие блины. То ли у нее нюх был так устроен, то ли природа одарила ее особенным чутьем, но она никогда не опаздывала. Как где проглянет новинка – явится ли кто из района с важными делами, прогремит ли где семейная драма, излупит ли мужик бабу или баба мужика, – все ведомо Головешихе по первоисточникам.

Не успел майор Семичастный вынуть ногу из стремени, а участковый Гриша осмотреть левое копыто мерина, на которое он припадал всю дорогу, как Головешиха была уже тут как тут. Успела вовремя. И еще издали, не доходя до конторы колхоза, она просияла приветливой улыбочкой, а подойдя, поздоровалась с Семичастным.

– Засекся мерин-то? – обратилась она к участковому. – Если засекся – дай погляжу. В лошадях толк имею. – И, смело подойдя к лошади, оглаживая вислый зад ладонью, взялась за ногу. – Ногу, Карька! Ногу! – И конь покорно повиновался, дав Головешихе ногу. – Нет, не засекся, а хуже. Мокрость у него по венчику копыта. А подкова избилась.

Маленький Семичастный с бледным сухим лицом и горбатым носом, разминая ноги, сказал, что Авдотья Елизаровна, как видно, мастерица на все руки. Она ли не угощала майора в чайной свежими ватрушками из отбивной муки, пышными шаньгами, пельменями в пахучем бульоне? Не только майор Семичастный, но и многие приезжающие из района, не раз угощаемые Головешихой, нараспев хвалили ее, как совершенно необыкновенную женщину, хотя и знали, что она «с душком».

Вот почему, покуда Семичастный разговаривал с Головешихой, никто не вышел на крыльцо дома правления колхоза, хотя в конторе в этот час сидело немало мужиков. И Забелкин, и Вьюжников, и Павел Лалетин – предколхоза, и бухгалтер колхоза Игнат Вихров-Сухорукий, и оба брата Черновы – Митюха и Антон. Мужики смотрели в окно, видели, как Головешиха, отойдя с майором в сторону, о чем-то оживленно разговаривала.

– Сейчас Головешиха просветит начальника…

– А потом котлетками попотчует.

– Ну и житуха у ней! Как сыр в масле катается!

– Кому быть повешенному, тот до самой веревки катается как сыр в масле, – сказал Вихров-Сухорукий.

– Это ты правильно сказал. Токмо не всегда сбываются повешенья. Другая стерва до смерти катается в масле, и хоть бы хны!

– Всякое бывает, – поддакнул Павел Лалетин.

А разговор между майором Семичастным и Головешихой был не из тех, что говорят во весь голос.

– Вот он где, подлюга, выродок, прятался! – скрипнула Головешиха, скроив мину ненависти. – Дайте мне его. Дайте. Я из него по жиле всю жизнь вытяну! За всю тайгу, за все миллионы кубов леса!..

– Потише, Авдотья Елизаровна!

– Кипит! Внутри все кипит!.. Как она, голубушка, горела!..

По улице шли босоногие ребятишки, остановились, сгрудились в кучу, как табунок жеребят-стригунков, посмотрели на майора Семичастного, а потом на Головешиху и, завернув в проулок, закричали в разноголосье:

Головня горит, воняет,

Головней свиней гоняют,

Головня, Головня,

Головешиха свинья!..

Майору стало неудобно, что рядом с ним идет эта Головешиха, и он, поспешно смяв начатую беседу, скупо отмахнулся от участия Головешихи, сказал, что ужинать зайдет в чайную, и пошел в контору колхоза. VII

А на Санюху Вавилова снова напала хандра. Черной лапой сдавила глотку – не продыхнуть. Как узнал, что Демида арестовали, места себе не находил. Тыкался по надворью из угла в угол, а все без толку. Принялся было доклепывать кадку под солонину Настасье – обруч лопнул, пнул ее ногой, развалил совсем. Полез на крышу, хотел зашить дыру в сенцах – давно протекают, и тут беда: угодил молотком по большому пальцу. В сердцах, что все из рук валится, бросил молоток с крыши и полез в погреб за самогонкой.

Пил всю ночь, а чуть свет заявил Настасье Ивановне:

– Теперь, Настя, простимся, стал быть. Честь по комедии.

– Куда же ты собрался? – испугалась Настасья Ивановна.

– К властям потопаю. С повинной. Статья такая подошла. Уф, как запетлялся, якри ее, а!

– Да ты чо, ополоумел или как?! Это братаны все твои тебя с ума сводят. Мало ли чо они не наговорят! Собака лает – ветер носит. Ежлив тайги не поджигал, бандитов не укрывал – в чем же твоя вина? Образумься, говорю!

Но Санюха уже вполне образумился.

– Стал быть, про то и говорю, что своим умом пришел в полную чувствительность. Не объявил гада одного, теперь невинный человек должен за это страдать, вот оно какие дела!.. Им что! А на мой шиворот давит. Михайла был прав.

И больше Санюха ничего не сказал. Ушел с повинною.

Шила в мешке не утаишь. Обязательно наружу вылезет. В деревне все на виду. Ни одно событие не укроется от зорких глаз досужих сплетниц, пока не закружится от дома к дому стрижиными петлями.

Погнула Агния свою гордую голову, когда узнала, что Демид открыто схлестнулся с Анисьей. Везде их видели вместе. И сама Анисья будто улетела в Каратуз. Ишь, заступница какая нашлась!.. Почему Анисья, а не она, Агния?

Обидно и горько до слез Агнии! Не она ли ждала его? Сколько слез под тополем вылила?! Несчастливая она, несчастливая!.. И Полька… Как сдурела опять. Совсем выпряглась, ничего по дому делать не хочет. Днюет и ночует у Боровиковых ворот. Анфиса Семеновна согрешила с нею, никакого сладу!

Ну нет! Этому не бывать! Она еще покажет Демиду Филимоновичу! Он еще узнает, какая бывает Агния!..

Прямая, полногрудая, в нарядном платье, простоволосая, пышущая злобой, она летела по улице, ничего не видя перед собой. Красные круги расплывались у нее перед глазами. Ну будто бык в ярме! Доколе везти этот воз?! А не лучше ли разметать все в пыль и прах, раскопытить в порошок! К чертовой матери такую жизнь, не давшую ей счастья!..

Поравнявшись с домом Боровиковых, еще от ворот она кинула, как булыжником, что-то делающей на крыльце Марии Филимоновне:

– Проходимцы!

Марию так и подбросило, будто под ней взорвалась бомба. На голову выше полнеющей Агнии, она молча уставилась на нее непонимающими глазами.

– Агния! Ты что?…

– Не Агния я тебе, слышишь? Никто! И сейчас же, сию минуту подавай мне мою Польку! Чтоб ноги ее с этого часу в вашем доме не было! Слышишь, Маруська! Проходимцы несчастные!.. Ишь чего удумали! Отобрать у меня мою Полюшку!..

– Тю! Сдурела. Да ее и не было сегодня у нас.

– Я вам покажу еще, как измываться над Агнией! Не выйдет! И откуда он свалился в деревню? Лучше бы подох там, в Германии!

– Агния! Опомнись! И не стыдно тебе? Давай поговорим по-хорошему…

– По-хорошему? С вами по-хорошему?! – Ноздри тонкого носа Агнии раздулись. – Пусть теперь с ним прокурор говорит по-хорошему. Или вот доченька Головешихи… Ишь чего задумали! Обмануть меня! Отобрать у меня дочь! Какие у него особенные на то достоинства? Может, те, что там, на фронте, когда другие кровь проливали, он показал спину со страху?!

– Ополоумела баба!

– А, не нравится?…

Агния еще что-то кричала сумбурное, торопливое, не обращая внимания на собирающийся народ. Единственное, чего она хотела, так это навсегда оторвать от Демида Полюшку, чтоб он к ней и пальцем не прикасался. Выкинуть Демида из памяти, как горькую полынь-траву.

– Глядите, разошлась как холодный самовар! – вдруг раздался голос подошедшей Груни Гордеевой. Она гнала по дороге телят на водопой и не могла удержаться, чтобы не узнать, в чем дело. Рука Груни, как гиря, легла на плечо, а карие, с черными бисеринками возле зрачков глаза уставились в пылающее лицо Агнии, насмешливые, задорные. – Что ты разоряешься здесь? Кто он тебе, Демид Боровиков? Сват, брат, кум или муж про запас?…

– Два мужа сразу припожаловали. Вот она и бесится – не знает, которого выбрать, – раздался чей-то голос.

– Дура ты, дура! Как я вижу, – сказала Груня Гордеева. – А еще в техникуме училась.

От такой отповеди у Агнии перехватило дух. Не помня себя, она выбежала из калитки Боровиковых и, придя домой, заперлась в горнице, упала на подушки, разрыдалась.

– Ну, уймись ты, уймись! – гладила ее по вздрагивающим плечам Анфиса Семеновна. – Полюшка давно дома. И не у Боровиковых она была вовсе, а в школе. Учительше помогала.

А в этот момент кто-то вошел в избу. Анфиса Семеновна выглянула в филенчатую дверь и, заслонив собой Агнию, растерянно проговорила:

– Степан Егорович?

Агнию будто кто-то толкнул в грудь.

Полюшка, подняв голову, вздернув круто вычерченные бровки, уставилась на широкоплечего человека в кителе, ростом чуть не под матицу полатей, в фуражке с карнизиком козырька и черным околышком. Она сразу узнала Степана Егоровича и застеснялась. Анфиса Семеновна захлопотала по избе, тыкаясь то в один, то в другой угол, подала стул Степану, пригласила сесть, но он почему-то не сел, а, сняв фуражку, запустив растопыренные пальцы в смолисто-черную заросль волос, провел ладонью со лба до затылка и все смотрел на Полюшку. Его верхняя губа неприятно подергивалась.

– Полюшка? Какая же ты большая! Невеста прямо.

Всматриваясь в Полюшку, Степан хотел увидеть в ней Агнию, хоть бы какую-нибудь отметину – губы, нос, волосы. В Полюшке все было особенное, не от Агнии, а от другого, и это другое – было чужим, враждебным.

Полюшка потупила голову и поспешно вышла из избы в сени. Степан вздохнул и выпрямился. Быстрым взглядом перебегая с предмета на предмет – по шторинам, столу, никелированному самовару с чайником на конфорке, по полотенцам на столбике русской печки, по кухонному столику с кринками, чугуном, алюминиевыми кастрюлями, по ухватам, уткнувшимся в прожженный пол кути, – он словно что-то искал, усилием воли подавляя тревогу нарастающего чувства встречи с Агнией.

Он знал, что Агния здесь, рядом, в горнице, за приоткрытой дверью. Он ощущал это горящей кожей лица, потеющими ладонями. Он знал, что и она там, в горнице, стоит, наверное, сама не своя, не зная, как они взглянут друг на друга.

…Минута казалась часом. Ему стало жарко. Кровь жгла уши, подглазья, но он взял себя усилием воли в руки. Агния!..

Сейчас он увидит ее всю в рамине дверей – высокую, с чуть пригнутой черной головой, прижатыми ладонями к груди, в бордовом платье. Увидит ее смугловатую кожу, мягкий вздрагивающий подбородок, прямой нос с раздувающимися ноздрями, словно ей не хватало воздуху, раскрытый рот со льдинками верхних широких зубов и глаза – тревожные, немигающие, с накипающей слезой. Воздух в небе стал горячим, воротник гимнастерки жал шею.

Клетчатая бумазейная спина Анфисы Семеновны на миг заслонила Агнию, потом закрылась филенчатая дверь, и они предстали друг перед другом, мужчина и женщина, законные супруги, в сущности, до сих пор незнакомые друг другу…

Секунду они молча смотрели в глаза один другому. Ее щека и лоб, подрумяненные багрянцем солнцезаката, были красными, будто по ним кто мазнул кровью. Какая-то страшная сила тянула Степана к Агнии. Он подался вперед, хотя ноги его, одеревенев, не сдвинулись с места. Потом он машинально провел широкой ладонью по носу, губам, подбородку. Она что-то хотела сказать, но, безнадежно махнув рукой, захватив зубами прядь скатившихся волос, вдруг не то засмеялась, не то заплакала, вздрагивая плечами и пригнув голову.

– Вот пришел взглянуть на Андрюшку… Агнюша!.. Что ты!.. – пробормотал Степан и, широко шагнув к ней, обхватил ее всю за плечи, прильнул щекою к ее шевелящимся от всхлипывания лопаткам…