Черный тополь

VII

Сторона Предивная бурлила. Заговорили все враз о делах нового председателя; некоторые считали: круто-де берет в гору, как бы гужи не оборвал.

Вожжи он натянул, уселся по-хозяйски, и – давай, давай, поехали! Ленивых брал за хребтовину, прижимал к земле; праздное слово ронял скупо; если говорил, попадал в точку. Зароды сена, поставленные рабочими леспромхоза на колхозной земле, отобрал без лишних разговоров; сено перевозили к фермам, к зимникам. Директор леспромхоза протестовал, надрывая голосовые связки, грозился поставить вопрос на бюро райкома, да все это шло стороной, мимо Степана.

Вскоре после общего собрания вернулись на МТФ семь коров, списанных по настоянию Фрола Лалетина и задарма отданных «нужным людям». Секретарь райкома, зачастивший в Белую Елань (хоть и далеко она от райцентра), выслушивая то одного обиженного, то другого, подбадривающе поддакивал Степану: «Так держать, майор!»

Маслобойку со всем оборудованием пришлось сбыть одному из степных колхозов в обмен на племенных телок и тонкорунных овец, каких на стороне Предивной и в глаза не видывали. Шерсточесальную машину, освободив от ржавчины, вернули сельхозснабу, а взамен привезли веревки, хомуты, вожжи и всяческую хозяйственную утварь.

С зорьки, едва начинало отбеливать, Степан шел уже по деревне, заворачивая то на бригадный баз, то на МТФ, то в кузницу. Иные подозрительно поглядывали из окон на председателя, почесываясь, кряхтели.

А Степан шел тугим армейским шагом, всегда подтянутый и строгий, в мундире без погон, а если поливало дождичком – ходил в шинели под ремнем, будто он находился в армии. И если какая из любопытных бабенок, глянув в окошко, встречалась с цепким, вытягивающим взглядом председателя, ей становилось не по себе.

– Ишь, лешак, до нутра прохватывает!

– Вроде как сквозь стены видит.

– Оботрется, может. Павлуха начал тоже с крутого поворота, да скоро обмололся.

– Михея Замошкина вроде берет за хребтовину.

– Да ну? Самого Михея?

– И-и, не совладает! Замошкины – отродясь охотой промышляли. Што им колхоз!

Неуемная сила гвардейца Степана незаметно проникла в каждый двор, лезла в застолья, заставляла ссориться мужиков с бабами, снох с золовками, старух с дочерьми. «Выбрали же себе на голову майора, чтоб ему лопнуть!» – говорили одни. «Привыкли за последние годы вразброд жить, вот и не нравится! – возражали другие. – Понятное дело – ему без нас успеха не добиться: однако и нам без настоящего руководителя колхоз не поднять – факт».

Первое время бригадиры Павлуха Лалетин и Филя Шаров летали по деревне от дома к дому, звали, тревожили, требовали. И люди шли – на запоздалый сенокос, на уборку подоспевших хлебов, на закладку силосных ям, на строительство зерносушилки.

Мало-помалу вся Белая Елань, до того тихая да сонная, стала заметно просыпаться. VIII

Завернула беда и к хитроумному Михею Замошкину, медвежатнику-одиночке, откачнувшемуся всей семьей от колхоза, промышлявшему добычей зверины, орехов, ягод и торговлишкой.

Ни сам Михей, еще ядреный, ни его сын Митька, ни сноха Апроська, ни глухая дочь Нюська ни разу не вздохнули над колхозной пашней, но пользовались землею колхоза. Поставили в Татарской рассохе три зарода сена, насадили в поле картошки чуть ли не с гектар, растили поросят, трех овец, холили добрую корову, четырехлетнего бычка. И корова, и бык возили в надворье сено, дровишки.

Прежние председатели прикладывались к Михею со всех сторон, да ничего не вышло. Нажимали на совесть, на сознание, но все это покрылось у Михея такой толстой броней, что ничего не помогло.

До Михея стороной дошло, что Степан-де готовит ему полный притужальник; что члены правления колхоза единогласно решили выселить за пределы Белой Елани семьи Михея Замошкина и Вьюжниковых. Михей хотя и не верил в законность решения правления, но заметно встревожился: «А чем черт не шутит!» Откомандировал сына Митьку в район по начальству и прежде всего к братцу, Андрюхе Замошкину, начальнику райфо.

На неделе навестили Михея правленцы – Степан, Павлуха Лалетин и Вихров.

Апроська возилась с поросятами. Рослая и еще сильная старуха готовила на огромной каменке в пузатом чугунке какое-то варево для супоросной свиньи, сам Михей, ворочая могучими лопатками, мастерил здоровущую колотушку из березового чурбана, какой бьют по стволу кедра, – скоро ведь дойдут орехи.

Степан прошел в ограду первым, не вынимая рук из карманов армейского серого плаща, осмотрелся, захватив единым взглядом пол-усадьбы, вместе с согнутой над каменкой спиной старухи, с толстыми ногами Апроськи, а тогда уже встретился с настороженным взглядом Михея.

Сорочьи глаза Михея дрогнули, не выдержали поединка со Степановыми черными смородинами. Он поднялся и повернулся к председателю.

– Как же вы дальше соображаете жить, Михей Васильевич? При колхозе числитесь с тридцатого года, а на колхоз давным-давно не работаете?

– Мало ли кто числится.

– А у тебя, Апроська, сколько трудодней? – спросил Павлуха.

– А што мне с трудоднями, целоваться или как? Они меня не кормят!

Павлуха осекся, глянув на Степана. «Изучает обстановку, черт лобастый».

Работать со Степаном оказалось нелегко. Взвешивай каждое слово. В бытность Павлухи председателем контора колхоза смахивала на проходной двор. Люди сидели тут днями и вечерами, потчуя друг друга побасенками; дымили, бросали окурки на пол, на что Павлуха не обращал никакого внимания, сам постепенно обрастая грязью и податливо устремляясь на первый зов «побеседовать за пол-литрой». При Степане с первого же дня контора превратилась в штаб. Никаких праздных разговоров. Ни окурков, ни плевков.

– Нету антиресу при колхозе, – сипел Михей. – Мой антирес при тайге. Не просим же мы хлеба?

Глаза Степана сузились.

– Хлеба не просите, но живете-то на колхозной земле, – сказал парторг Вихров. – Если исключим из колхоза общим собранием, учтите – и участок огорода отберем, и картофельное поле, и все зароды сена. Числитесь колхозниками, а промышляете в тайге.

– По договору промышляем. И мясо-зверину сдаем, и шкурки – как белок, так и зверя всякого.

– Договор имеете?

– И договор есть.

– Покажите.

Михей развел руками:

– Вот Митька привезет из района.

– Не было у вас никакого договора! – утвердил Вихров. – И какой может быть договор, когда вы член колхоза? Мы же вас не отправляли в охотничество.

– Как не отправляли? – уцепился Михей. – Вот Павел Тимофеевич пусть подтвердит: само правление, когда он, значит, хозяином был, разрешало нам работать для промысла.

– Кто разрешал? – опешил Лалетин.

– Да ты же сам и разрешал.

– Я?

– Апроська, позови Нюську. Пусть она скажет.

Павлуха обалдело уставился на Михея:

– Как же Нюська может знать, что я говорил, если она грохота пушки не услышит?

– Нюська-то? – Михей облегченно перевел дух, почуяв слабинку наступающей стороны. – Ты, кажись, засматривался на Нюську-то, Павлуха. Аль запамятовал? То-то и оно! Разговор имел с ней. – И, глянув на Степана, заискивающе пояснил: – Сколь раз вел с ней собеседование. Она ему говорит, а он ей на бумажке ответы пишет. Вот на бумажке ейной ты и написал, что ежели, мол, Михей Васильевич промышляет охотой, то правление колхоза не против охотников. Для охотников тайга – плацдарма. А теперь што жа, в обратную сторону? Ишь как! Бумажки-то я еще вечор подобрал с твоими записями на вопросы Нюськи. Хотел вот показать Егорычу, что, значит, не по своему норову ударились мы в тайгу. По закону! Как ты был власть колхозная – ты и разрешения давал. А што дело у вас расклеилось с Нюськой, так здесь моей вины нету.

Лалетин, потупя голову, молчал. Он здорово влип! Как же он не предусмотрел уничтожить те записки?

– Спомнил? – сверлил басок Михея.

Павлуха выцарапывал из уголка глаза сорину, морщился.

– Где там запропастилась Апросинья? – засеменил Михей к крыльцу.

– Ты што же, Егорыч, делаешь с нами? – напомнила о своем существовании старуха. – Я ить довожусь тебе сватьей.

– Ясен вопрос? – спросил у Степана Вихров.

– Все ясно, – заговорил Степан. – Человек спиной повернулся к социализму, ко всей советской власти, какие могут быть разговоры?

С крыльца избы, по-молодому прыгая через ступеньки, летел Михей с «пустяками Павлухи». Передал пару бумажек Степану, хитро сощурился.

Вот что прочитал Степан в первой бумажке:

«Нюсечка, напрасно волнуешься. Отец и брат твой – охотники самые первые. Их дело таежное – пусть живут. А если ты дашь согласие быть моим другом жизни – простору хватит для всех нас. После перевыборов я займу должность начальника участка леспромхоза. Или пошлют меня директором совхоза. Как скажешь, так и жить буду. А не говори, что мои слова про любовь одни пустяки. Я бы тебе день и ночь писал про любовь».

Степан поморщился, будто хватил ложку тертой редьки.

В другой записке было написано:

«Зря волнуешься, Нюся. Мало ли чего не треплют по деревне. Я председатель и никакого протеста не имею против Михея Васильевича. А бабьих сплетен никогда не переслушаешь. Скажи: кто тебе говорил, что я покрываю твоего отца?»

Степан протянул записки Михею:

– Храни. Или брось.

– Што? – пригнул голову Михей.

– Ерунда – все эти любовные записочки.

– Само собой. – Михей вздохнул, пряча в карман записки.

– А дело тут серьезное. Вопрос поставим на общем собрании колхоза.

Челюсть у Михея отвисла. Как-то сразу он почувствовал, что в надворье вошла такая сила, которая действительно может скрутить самого Михея. И что эта сила сомнет его, изжует и вышвырнет вон из привычной кормушки. А куда? «Куда-х-та-тах», – голоснула рядом курица со взъерошенными перьями.

– Кыш, погань! – пхнул Михей курицу.

На возвышении крыльца показалась Апроська, а за нею Нюська, в ситцевом цветном платье, с открытым, напряженно слушающим и разглядывающим взглядом больших светлых глаз. Она медленно сошла по ступенькам.

Сомкнув брови, Степан в упор глядел на Нюську.

«Что он на меня так смотрит?» – беспокоилась Нюська, подняв брови. Она еще не знала, кто этот человек в армейском плаще, плечистый, с пристальным взглядом черных глаз. Она даже не знала, что Павлуха Лалетин, ее бывший поклонник, уже не председатель колхоза. Ей никто ничего не написал о переменах в деревне. А какие-то перемены есть! Она это поняла по встревоженному состоянию отца.

– Что случилось, Павел Тимофеевич? – спросила Нюська, по обыкновению протянув Павлухе маленькую записную книжку с карандашом.

Павлуха кивнул на Степана, а книжки не взял.

– Пожалуйста, напишите, что случилось, – попросила Нюська Степана, вручая книжку.

– Она что, и вправду глухая? – спросил Степан.

– Ни звука! Четыре года как оглохла. От простуды. Вот и говорю, – начал было Михей, но Степан, раскрыв книжку, зажав ее в ладони левой руки, написал:

«Думаем решением правления колхоза „Красного таежника“ исключить из колхоза вашу семью и выселить ее за пределы Белой Елани. Сегодня состоится общее собрание колхозников. Устав артели диктует: тот, кто не трудится в артели, тому нечего делать на колхозной земле. Председатель колхоза Вавилов».

Нижняя губа Нюськи передернулась, лицо потемнело, и девушка, едва сдерживаясь от слез, тревожно и жалостливо глядя на Степана, торопливо забормотала:

– Я так и знала! Так и знала! Как можно так жить! А мне всегда писали, что все правильно. Ничего не правильно! И вы тоже, Павел Тимофеевич! Я хочу работать и жить в колхозе, как все! Чем я виновата, скажите, пожалуйста! Я хочу работать при МТФ. Почему не разрешили мне? Скажите, почему?

– Ты что, и в самом деле не разрешал ей работать на МТФ?

Лалетин сдвинул фуражку на лоб:

– Да какая же из нее работница? Она же как пень глухая.

Девушка внимательно следила за губами. Заметно побледнела и со слезами в голосе проговорила:

– Ну и что же, что я глухая? Если я глухая, значит мне места нет в жизни? Да? За что меня выселять? Или за то, что я не согласилась быть женою Лалетина? Я комсомолка, понимаете? Я, может, еще вылечусь.

И глаза Нюськи впились в губы Степана. Она ожидала ответа. Вытащив из кармана гимнастерки свою записную книжку, Степан написал:

«Если будете работать на МТФ, приходите сегодня на общее собрание колхоза к восьми вечера, обсудим ваше заявление».

– Погодите, погодите, – опомнился Михей. – Это што же выходит, на выселку меня? Как вроде кулака?

– С какой стати как кулака? Просто вам придется убраться с колхозной земли. Единоличных наделов колхоз не дает.

Степан знал, что если он этого не сделает немедленно, сейчас же, тогда и другие, глядя на Михея, окончательно откачнутся от колхозной работы. Он вспомнил про письмо от имени всех колхозников района. И по тому письму дано обещание вырастить стопудовый урожай, сдать мясо, молоко, овощи в срок, а стопудового урожая не предвидится, а из района жмут: душа через перетягу, а обязательно должно быть выполнено! Нет, такие Михеи – только помеха в хозяйстве. Окончательный разор!..

– Да што вы, ребята? Да я… как же так? Ежли новое правление решение приняло, чтоб работать нашей семье, да мы с моим удовольствием. Хоть завтра выйдет на работу Апроська.

– Так и есть! – покривилась Апроська. – Нужен-то мне ихний колхоз!

– Цыц ты, кадушка! – топнул Михей.

– Подумаешь, – мотнула головой Апроська и пошла себе в избу.

Михей растерянно топтался на одном месте, просил правление «воссочувствовать ему», принимая во внимание его прежние заслуги. Степан ответил, что заслуги эти, видно, слишком долго принимались во внимание, что на одних заслугах в рай не проедешь, что решит судьбу Михея – собрание.