Честь и Долг

12. Петроград, середина декабря 1916 года

Послы короля Британии Бьюкенен и Республики Франции Палеолог вышли из кабинета российского министра иностранных дел, что в здании у Певческого моста. Они только что впервые встретились в ведомстве незабвенного Сазонова с назначенным вчера на его пост Николаем Николаевичем Покровским. Оба посла испытывали одинаковое чувство удовлетворения, которое еще больше сближало их, старых друзей по Балканам, где они много преуспели в антирусских интригах до великой войны. И Бьюкенен, и Палеолог за последние недели приложили много сил, чтобы убрать Штюрмера, бывшего одновременно и премьером, и министром иностранных дел. Разумеется, британский посол обделывал свои дела в полной тайне через агентуру СИС и ее главу в Петрограде сэра Самюэля Хора, а экспансивный француз чуть ли не в каждом салоне, где он бывал, клялся свалить этого «немецкого камергера», как тогда называли Штюрмера, хотя он не был немцем по крови, а только по фамилии.

Главная новость — сам Покровский показался им хорошего свойства. Шестидесятилетний бывший государственный контролер выказывал полную преданность Антанте. Естественно, что как только послы узнали о назначении шефа внешнеполитического ведомства, они навели о нем необходимые справки.

Советники и секретари, побеседовав со своими русскими знакомыми, немедленно доложили, что тридцать пять лет Покровский был занят финансами и государственным контролем, но его никогда не коснулась даже и тень подозрения в казнокрадстве. О делах внешних и дипломатии у него нет никакого представления. «Оно и хорошо, — синхронно подумали послы. — Легче будет склонять его к интересам Британии и Франции и опутать комплиментами».

Новый министр — человек осторожный, умный и трудоспособный. В личных отношениях — высоких качеств, душевный и скромный, с известной долей насмешливого лукавства. Состояния у него нет, он обременен большой семьей и жизнь ведет простую и приличную. «Это уже довольно плохо, — также одинаково решили послы, — ибо женщину ему, наверное, не подставишь, да и в махинации не увлечешь».

Но все равно, Покровский был лучше, чем злодей Штюрмер, про которого говорили, что он своим креслом премьера обязан Распутину. Правда, слухи эти возникли с подачи послов, но в конце концов и сами союзные дипломаты глубоко поверили, что все так и было…

Теперь, когда швейцар в богатой ливрее выпустил союзников-послов на Дворцовую площадь, их встретил солнечный день, довольно редкий для декабрьского Санкт-Петербурга, легкий морозец и приятное похрустывание снежка. Возносилась в голубое небо Александрийская колонна, и даже темно-красный фасад Зимнего не казался столь мрачным, каким он выглядел под серым небом.

Послы решили пройтись по Миллионной до своих особняков и отпустили экипажи с секретарями. Бьюкенен и Палеолог были не только любителями прогулок. Они хотели на воздухе обсудить последние события, которые начинали стремительно разворачиваться.

— Никогда не обращал внимания, — вдруг сказал Палеолог, сворачивая к Эрмитажу, — что Зимний дворец словно окрашен кровью!..

— Мой друг, в вас говорит литератор, будущий член Французской академии! — польстил Палеологу Бьюкенен, отлично зная о литературных претензиях коллеги. Один из агентов сэра Хора давно приносил фотокопии со страниц дневника французского посла.

Польщенный француз, чтобы перевести разговор в интересовавшее обоих русло, обратился к новому образу. Атланты из сердбольского гранита, украшающие портик Нового Эрмитажа, привлекли его внимание.

— Разве что только эти мужи поддерживают теперь дом Романовых!

Сухой и чиновный ум Бьюкенена поразился живости воображения француза, что британский посол и не преминул отметить вслух. Палеолог был падок на лесть, даже грубую, и не увидел за нею подготовку старого друга к выуживанию сведений.

Как истинный дипломат, Бьюкенен не спешил приступать к сути дела, старясь «разогреть» говорливого Мориса.

— Как вам понравился мистер Покровский, мой дорогой Палеолог? — улыбнувшись так, словно он произносит слово «чииз»[8], спросил британский посол.

— Судя по его заявлению, он поддерживает царя как атлант! — продолжал навеянный Эрмитажем образ французский посол. — Он не типичный русский, вынес Палеолог категорическое суждение.

— А как же вы себе представляете типичного русского? — снова улыбнулся в седые с желтизной усы сэр Джордж.

— Многие русские, я сказал бы, почти большинство русских, настолько нравственно неуравновешенны, что они никогда не довольствуются тем, что у них есть, и ничем не могут насладиться до конца, — затараторил посол, сев на любимого конька. — Им постоянно нужно что-то новое, неожиданное; нужны все более сильные ощущения, более сильные потрясения, удовольствия более острые. Отсюда их страсть к возбуждающим наркотическим веществам и грубому алкоголю, ненасытная жажда впечатлений и большой вкус к отступлениям от морали…

Бьюкенен внимательно слушал и, хотя, как гордый бритт, ни в грош не ставил ни один народ, кроме своего, которому все должны повиноваться, не мог разделить оценки французского посла; русские солдаты, по сути дела, спасли Францию от разгрома в первые дни войны.

Палеолог между тем продолжал источать красноречие.

— Я уже как-то говорил вам, милорд, что у русских нет точного представления о пространстве, что они вообще довольствуются неопределенными расчетами, приблизительными цифрами. Не менее смутно и их представление о времени…

«Ого, ты судишь, мой друг, о русских по их великим князьям и аристократии, с которой слишком любишь общаться, — думал сэр Джордж. — Если бы ты был поближе знаком с такими русскими промышленниками, как Коновалов, Терещенко, Путилов, вероятно, очень скоро изменил бы свое мнение…»

— Эта неспособность представить себе отношения между фактами во времени еще больше чувствуется у безграмотных, составляющих массу. И этим замедляется вся экономическая жизнь русского народа…

«Недалекие люди эти французы, — шагал с вежливой улыбкой на губах британский посол, внимательно слушая галльские излияния. — Если бы это было так, то Россия не выросла бы за считанных два десятилетия в мощную промышленную державу, представляющую уже грозную конкурентную силу самой Британии. Еще немного, и она пойдет развиваться, как Соединенные Штаты. Если ее не остановить смутой, не столкнуть ее динамичную буржуазию с дворянством, землевладельцами, заинтересованными в германском рынке, то она станет опаснее и Германии, и Франции…»

«Пора переводить его на более реальные рельсы, а то французский локомотив умчит бог знает куда…» — решил Бьюкенен и подбросил топливо в антирусский огонь Палеолога:

— Я согласен с вами, мой друг, что русские — пессимисты. Я недавно обедал с Коковцевым и Путиловым. Бывший председатель совета министров, соперничая в пессимизме с крупнейшим промышленником, говорил: «Мы идем к революции», а Путилов возражал ему: «Нет, мы движемся прямо к анархии!» Путилов прибавил к этому, что русский человек не революционер, он анархист. А это — большая разница. Если у революционеров есть воля к восстановлению, то анархист думает только о разрушении…

— Кстати, вам не сообщали ваши великосветские друзья, что на днях будет убит Распутин?.. — спокойным тоном, словно речь шла о рядовом спектакле, завершил вопросом свои построения Бьюкенен.

— О да, слухи об этом носятся буквально в воздухе… — подхватил кость Палеолог. — Барон Врангель, адъютант его высочества великого князя Михаила, брата царя, рассказал мне, что неоднократно докладывал своему шефу о скандалах в Думе, о негодовании императорской семьи против старца Григория Новых…

— Зовите его лучше Распутиным, как все, — перебил коллегу Бьюкенен.

— …Врангель говорил Михаилу со слов всей дворянской элиты и о том, что положение могло бы быть спасено дружным выступлением всей императорской семьи против царицы. Если великие князья in pleno[9] заявят государю об опасности, о необходимости уступить общественному мнению, то гроза разразится без молнии. Но царский брат сначала ответил на это шуткой, он предложил адъютанту тотчас поехать к Распутину и поговорить с ним, но затем серьезно и печально сказал: «Мне лучше написать государю, хотя я и не умею письменно выражать свои мысли…» Бедняга не только не способен их выражать на бумаге, но и устно! Зато барон показывал мне черновик, который он подготовил вместе с Маклаковым для Михаила… Это, по сути дела, была платформа всей аристократической и либеральной оппозиции… Они хотят, чтобы брат царя предъявил ее самодержцу.

— Хм, я слышал об этом документе, — пробурчал своим басом Бьюкенен и после небольшой паузы, необходимой ему для размышлений — говорить или не говорить, — изрек: — Надеюсь, дорогой коллега, вы согласитесь со мной, что великий князь Михаил мог бы быть идеальным регентом или конституционным монархом в этой стране… Он не столь упрям и не одержим идеей самодержавия, как его венценосный брат…

Английское посольство и его агентура давно уже вели работу в этом направлении. Теперь глава британской миссии хотел скоординировать свои действия с союзником.

— Да, его высочество мне весьма симпатичен. Для России нужен именно такой властитель — здоровья некрепкого, ума невыдающегося, неисправимый оптимист, человек, не искушенный в политических интригах… При нем эта огромная империя явно не стала бы претендовать на внешнюю экспансию, ее легко было бы сделать вечным стражем и противовесом Германии… Михаил был бы вполне управляем, — высказал свою точку зрения Палеолог.

На углу Мошкова переулка их приветствовал господин из пролетавшего мимо авто, в котором Бьюкенен узнал князя Путятина, коменданта царскосельских дворцов. Оба посла поклонились, хотя мотора и след простыл.

— Князь квартирует здесь неподалеку у брата, — проявил осведомленность Бьюкенен. — В его квартире, в доме двенадцать — вот тут, с правой стороны, в доме с пилястрами, часто собирается цвет петербургской оппозиции…

Французский посол, желая проявить большую осведомленность, поведал коллеге, что еще 1 ноября в Ставку к царю приехал великий князь Николай Михайлович и после напряженного разговора, в котором он от имени и матери, и сестры царя, и других членов семьи Романовых предупреждал Николая о том, что трон накануне новых потрясений, вручил письмо, в котором призывал двоюродного брата освободиться от влияния «темных сил», имея в виду Распутина. Бьюкенен выслушал это с видимым интересом, хотя знал значительно больше, причем от самого Николая Михайловича, часто бывавшего в английском посольстве и бывшего за его столом исключительно искренним. Конечно, не виски и джин развязывали язык великому князю во время встреч с послом Британии. Тезка царя искал поддержки у Бьюкенена в своих интригах, которые он вел в надежде воссесть на российский престол хотя бы и с помощью англичан.

Сэр Джордж не только знал, но и сам способствовал тому, чтобы письмо сходного содержания направил царю и великий князь Георгий Михайлович. Он проявил немалую заботу, чтобы великие князья Кирилл Владимирович и Николай Николаевич — также претенденты на российский престол — тогда же побывали в Ставке и упрашивали Николашу дать стране «ответственное министерство», ответственное не перед царем, а перед Думой, и тем самым превратить империю в конституционную монархию, выпустив революционный пар из котла, грозящего взрывом.

Бьюкенен немало дивился экспансивности и явной неосведомленности французского посла, который не мог или не хотел связать воедино все факты и слухи, наполнявшие декабрьский, предрождественский Петроград. Но Бьюкенен внимательно слушал.

Послы продолжали свой путь и были теперь недалеко от Мраморного дворца. Сославшись на своего осведомителя из «передовых» кругов, Палеолог отметил, что и другие социальные силы готовятся не к фразе, а к решительной схватке с самодержавием. Особенно активна здесь социал-демократическая партия и, в частности, ее крайне левая фракция — большевики.

К удивлению Бьюкенена, знания посла Франции оказались поверхностны — он утверждал, что столпами движения являются три депутата Государственной думы — Чхеидзе, Скобелев и Керенский, явно переоценивая адвоката Керенского.

Посла Британии больше всего волновало бурно растущее рабочее движение в России и влияние Ленина, нашедшего убежище в Швейцарии. Его экономические и политические советники точно подсчитали, что за истекший год забастовки достигли небывалого подъема. Было отмечено согласно сведениям департамента полиции 273 крупные стачки. И две трети из них происходили в Петроградском и Московском промышленных районах, там, где особенно жестоко и изощренно действовали полиция и охранка. Это сильно беспокоило англичан. Подстегивая события, они спешили с перестановками на вершине пирамиды власти, лишь бы вся пирамида не была обрушена рабочим и крестьянским сословиями.

Палеолог, не замечая, что «старый друг» слушает его вполуха, коснулся еще одного предмета, который весьма заинтересовал его коллегу. Справа были видны казармы Павловского полка, и, словно получив от них какие-то флюиды, Палеолог перешел к рассказу о положении в Петроградском гарнизоне.

— Я недавно был в Мариинском театре на балетах «Египетские ночи», «Исламей» и «Эрос». В антракте мне захотелось курить, и я отправился в вестибюль ложи министра двора. Там я встретил генерала, назовем его В. Он великолепный патриот, и мне удалось недавно оказать ему услугу. Так вот, я спросил его, верно ли, что армия в столице серьезно заражена революционной пропагандой. Представьте, милорд, этот доблестный вояка согласился. Он сказал буквально следующее: «Действительно, дух гарнизона Петрограда нехорош. Недавно, например, когда случились беспорядки на Выборгской стороне, солдаты отказались стрелять в бунтовщиков. Военные власти хотят направить на фронт все эти запасные полки и команды, заменив их надежными… Надо было бы начинать с всеобщей чистки — ведь их, этих ненадежных, прежде всего слишком много…»

Генерал назвал ужасающую цифру, у русских, наверное, слишком много солдат. Бедный Париж! Мы считаем каждого раненого, чтобы вновь послать его на фронт, а здесь, в российской столице и ее окрестностях, то есть в Царском Селе, в Павловске, Гатчине, Красном Селе, Петергофе, прохлаждается не менее четверти миллиона солдат! Они почти ничему не учатся, ими безобразно командуют. Солдаты в Петрограде скучают и развращаются. Если они и служат для пополнения кадров, то не действующей армии, а самой настоящей анархии! И кто это придумал?! Следовало бы оставить в столице лишь тысяч 30–40 отборных войск и гвардии да полстолько казаков… — закачал головой француз и возбужденно выпалил: — Вы знаете, милорд, мой бравый генерал закончил на очень пессимистической ноте: «Если бог не избавит нас от революции, то ее произведет армия!»

Тщедушный Бьюкенен еле поспевал за разгорячившимся экспансивным французом. В знак согласия он непрерывно кивал крупным носом, торчащим из-под каракулевого пирожка, делавшего его профиль похожим на петушиный. Они почти дошли уже до английского посольства.

Будучи хорошо воспитан, сэр Джордж пригласил коллегу на чашку чая, зная, что тот приглашения не примет и помчится составлять шифровку своему президенту о новом российском министре иностранных дел и о том, что сэр Джордж Бьюкенен полностью разделяет его идеи о необходимости более энергичной помощи оппозиционным кругам.

Мистер Бьюкенен не стал настаивать на своем приглашении, ему тоже не терпелось обсудить с мистером Хором, полковником Ноксом и советником О'Берни мысли, возникшие у него во время прогулки с коллегой. Эти мысли были о том, что надо бы активизировать фронду против царя в великокняжеских и великосветских салонах.

Не забыл он и промышленников, среди которых довольно близкими ему были Рябушинский и Путилов. Что касается Коновалова и Терещенко, то молодой генеральный консул в Москве Брюс-Локкарт, любимец всего посольства, уже давно, еще до их переезда в Петроград, передал этих господ на связь британской разведке как перспективных политических деятелей.

Забот у Бьюкенена в эти горячие дни, когда все в столице чувствовали приближение чего-то огромного, волнующего, необыкновенного, было много. Он даже не пошел провожать своего друга до французского посольства, а самым теплым образом раскланялся с ним у подъезда собственной резиденции.