Честь и Долг

64. Минск, конец марта 1917 года

Помощник генерал-квартирмейстера штаба Западного фронта Соколов не скрывал своих взглядов на революцию. Кое-кто из офицеров перестал даже подавать ему руку. Его это мало смущало. Тем более что многие из уважаемых им людей явно радовались тому духу свободы, перемен, которым повеяло из Петрограда. Его прямой начальник и товарищ генерал Лебедев, сослуживцы по штабу полковники Шапошников и Петин, многие другие офицеры явно симпатизировали революции, которая, как они понимали, одна была способна освободить Россию от рутины и бюрократии, гнили и казнокрадства.

Соколов вел долгие беседы с Павлом Павловичем Лебедевым, с Борисом Михайловичем Шапошниковым, и убеждался, что прогрессивно мыслящие люди есть и в верхах царского офицерства. От товарищей, успевших побывать в эти бурные дни в Петрограде, Алексей узнал, что революцию признали и поддерживают два бывших царских военных министра — генералы Поливанов и Шуваев, начальник Главного артиллерийского управления генерал Маниковский, военно-морской министр Григорович, многие другие хорошо известные ему генералы, адмиралы, офицеры армии и флота.

Верный своей привычке разведчика смотреть в корень явления, Алексей старался добывать всеми правдами и неправдами большевистские листки и газеты, ибо уже твердо усвоил, что именно в них дается наиболее глубокий анализ событий и фактов, печатаются статьи вождя большевиков Ленина, без знакомства с которыми невозможно истинное понимание окружающего мира и логики его развития.

Пользуясь своим служебным положением — контрразведка была подчинена генерал-квартирмейстеру — Соколову удалось получить конфискованные в окопах военно-полевыми жандармами номера «Правды». Алексей с трудом дождался вечера, когда он мог без помех открыть драгоценные листки и взяться за их чтение. В двух последних номерах — от 21 и 22 марта ему бросились в глаза одинаковые заголовки: «Письма из далека». «Письмо 1. Первый этап первой революции» — прочел Соколов подзаголовок.

«Первая революция, порожденная всемирной империалистской войной, разразилась. Эта первая революция, наверное, не будет последней… — читал Алексей. Он сразу с головой погрузился в логику ленинской мысли. Удивительно, что Ленин начал свое письмо с того самого вопроса, который почти целый месяц мучил и Соколова: — Как могло случиться такое «чудо», что всего в 8 дней, — срок, указанный г. Милюковым в его хвастливой телеграмме всем представителям России за границей, — развалилась монархия, державшаяся веками и в течение 3 лет величайших всенародных классовых битв 1905–1907 годов удержавшаяся несмотря ни на что?»

Ленинский стиль, стиль выдающегося мыслителя, сразу взял в плен Соколова. По привычке он хотел остро отточить карандаш, чтобы подчеркивать самое важное, но важное в ленинском письме было все. Каждое слово ложилось в мозг читателя ясной информацией или выводом, и вывод этот делался как бы твоим собственным.

Он еще не вполне разобрался в том, что такое «классовая борьба», о которой писал Ульянов-Ленин, что следует понимать под «классовыми отношениями», но он жадно впитывал логику мысли великого человека.

Он дошел до предложения, которое словно электрическим разрядом высветило для него то, чему он сам был свидетель и в чем чуть было не стал соучастником. Ленин писал:

«Эта восьмидневная революция была, если позволительно так метафорически выразиться, «разыграна» точно после десятка главных и второстепенных репетиций; «актеры» знали друг друга, свои роли, свои места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политических направлений и приемов действия».

«Неужели Ульянов в далекой эмиграции догадался о заговоре военной верхушки против царя? — мелькнула мысль у Соколова. — Неужели за тысячи верст он увидел из одних только газетных сообщений все тайные пружины заговоров, которые плелись в Петрограде и на фронте?! Вот это истинный гений!» — поразился Алексей.

Он читал и полностью соглашался с ленинским выводом о могучем и всесильном «режиссере» — войне, который многократно ускорил течение всемирной истории. О том, что поражения расшатали весь старый правительственный механизм и весь старый порядок, озлобили против него все классы населения, ожесточили армию, истребили в громадных размерах ее старый командный состав заскорузло-дворянского и особенно гнилого чиновничьего характера, заменили его молодым, свежим, преимущественно буржуазным, разночинским, мелкобуржуазным…

Алексей опять взял карандаш и не удержался от того, чтобы не подчеркнуть строки, поразившие его высшим критерием истины:

«Но если поражения в начале войны играли роль отрицательного фактора, ускорившего взрыв, то связь англо-французского финансового капитала, англо-французского империализма с октябристско-кадетским капиталом России явилась фактором, ускорившим этот кризис путем прямо-таки организации заговора против Николая Романова… Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и «связями», давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать «сепаратным» соглашениям и сепаратному миру Николая Второго (и будем надеяться и добиваться этого — последнего) с Вильгельмом II, непосредственно организовывали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова… Если революция победила так скоро и так по внешности, на первый поверхностный взгляд — радикально, то лишь потому, что в силу чрезвычайно оригинальной исторической ситуации слились вместе, и замечательно «дружно» слились, совершенно различные потоки, совершенно разнородные классовые интересы, совершенно противоположные политические и социальные стремления. Именно: заговор англо-французских империалистов, толкавших Милюкова и Гучкова с К° к захвату власти в интересах продолжения империалистской войны… с другой стороны, глубокое пролетарское и массовое народное (все беднейшее население городов и деревень) движение революционного характера за хлеб, за мир, за настоящую свободу».

Впервые Алексею удалось так зримо увидеть закулисную историю того, что рядилось перед ним в тогу истинного патриотизма и любви к Отечеству. Он понял, что питерские рабочие и солдаты самоотверженно боролись против царской монархии за свободу, за землю для крестьян, за мир, против империалистской войны. В то время как англо-французский капитал в интересах продолжения и усиления этой бойни ковал дворцовые интриги, устраивал заговор с гвардейскими офицерами, подстрекал и обнадеживал Гучковых и Милюковых, подстраивал совсем готовое новое правительство, которое и захватило власть после первых же ударов пролетарской борьбы, нанесенных царизму.

У Соколова словно открывались глаза, когда он читал Ленина. Никогда еще так ясно он не понимал окружающий его мир, как теперь, когда он читал письмо к человеческому разуму, пришедшее из далека. Из захолустного и провинциального швейцарского городишки, каких десятки Соколов повидал за свои командировки. И гордость за то, что человек, написавший столь нужное ему сейчас письмо, тоже русский, тоже патриот своей родины и своего народа, желающий переделать мир так, чтобы он стал местом жизни счастливых и свободных людей, овладела Алексеем.

Соколов долго сидел, переваривая прочитанное. Потом аккуратно вырезал оба отрывка из газеты, скрепил их и спрятал в свой сейф. Он решил непременно перечитать их еще раз и при случае отправить в Петроград, домой. Настя, конечно, могла прочитать «Письма из далека» и без него, но теперь ему очень хотелось обсудить с ней некоторые строки…

Далеко за полночь вышел он из здания бывшей гимназии и решил пройти до гостиницы «Бристоль» пешком. На несколько секунд он замешкался на крыльце, застегивая верхнюю пуговицу бекеши. Вдруг от дровяного сарая грянул выстрел, и пуля сбила с него фуражку. Алексей упал с крыльца в тень, словно подкошенный пулей, и постарался приземлиться так, чтобы можно было достать браунинг. Услышав выстрел, показался часовой. Из подъезда выскочил военный жандарм внутренней охраны штаба. Они все смотрели в сторону дровяного сарая, выходившего задней стеной во двор дома на соседней улице. В ночной тишине за сараем послышался лошадиный всхрап, затем стук копыт рванувшегося с места наметом коня.

— Ушел! — с сожалением плюнул под ноги жандарм.

Алексей встал из-за крыльца, поднял фуражку с простреленной тульей, отряхнул ее от снега, надел.

— Хороший стрелок! — спокойно сказал он. — С семидесяти сажен попасть в фуражку — это высокий класс…

— А говорили недавно в контрразведке, что всех немецких шпионов в городе повыловили!.. — с упреком сказал жандарм в чей-то адрес. — Рапорт писать, ваше превосходительство?..

— Доложи коменданту штаба на словах о происшествии… — приказал Соколов. Он положил браунинг во внутренний карман бекеши и вышел на улицу. Хотя и центральная, она была полупуста. Часовой удивленно посмотрел вслед генералу: надо же! Только что стреляли в него, а он без охраны, даже без адъютанта или ординарца пошел себе в темень спокойно, словно к теще на блины…

Алексей действительно не ощущал опасности. Его захватили совершенно иные чувства. Он только что прикоснулся к огромному и величественному миру революции. Она наполнила собой все его сознание. И когда комок свинца, пробив фуражку, толкнул его воздушной волной, страха за жизнь не появилось. Однако через несколько минут на ночной улице холодный разум подсказал, что могут быть и другие стрелки.

«Жаль, что теперь не погуляешь один поздним вечером… — подумал Соколов. — Все-таки они не оставили меня в покое… А я-то думал, что события в Петрограде отвлекли от моей скромной персоны внимание господ заговорщиков, но, видимо, я чем-то им крупно досадил…»