Честь и Долг

44. Петроград, 24 февраля 1917 года

Ранним утром полицейские наблюдатели поспешили послать в департамент полиции успокоительные сообщения: во всех рабочих районах к воротам заводов и фабрик потянулись цепочки людей. Но спустя полчаса последовали тревожные донесения. Рабочие приходили на свои предприятия, но к работе не приступали, оставались, как правило, во дворах и митинговали.

Большевистские агитаторы работали вовсю. Ораторы на заводских митингах звали на улицу, призывали идти на Невский — традиционное место политических манифестаций.

Над широким потоком людей, начавшим свое безостановочное движение уже в утренние часы, поднимались полотнища, белые или красные, на которых написаны лозунги, одинаковые для всех частей города: «Долой войну!», «Долой монархию!», «Да здравствует демократическая республика!», «Хлеба!» Толпа вела себя почти спокойно, лишь звучали революционные песни. Чувствовалась руководящая рука.

Трамваи не ходили ни на Выборгской, ни на Петроградской сторонах, ни в Нарвском и Московском районах. Лишь на Васильевском острове, куда стихия пока не докатила свой грозный вал, внешне было тихо и спокойно.

На Сампсониевском и Безбородковском проспектах молодые рабочие останавливали трамваи, отбирали у вагоновожатых ручки реостатов, приводивших в движение ведущие вагоны, чтобы не дать конной полиции и казакам лавой ударить по демонстрации. Иногда целый трамвайный поезд сталкивали на бок с рельсов.

Чем дальше от окраин, тем больше перемешивались колонны на подходах к Литейному мосту. Но неуклонное стремление на Литейный проспект, чтобы достичь Невского, руководило всеми демонстрантами.

Черно-белые линии Литейного моста были перечеркнуты серой шеренгой шинелей — по приказу градоначальника Балка две роты запасного батальона Московского полка были поставлены в оцепление рядом с полицией.

Черное, словно литое тело демонстрации, над которой реяли красные флаги и транспаранты с лозунгами, подползло и уперлось в цепь полицейских и солдат. Приказа стрелять не было, передние ряды рабочих беззвучно приблизились к солдатам, стали лицом к лицу. «Серые герои» ощутили заметный напор и психологическое давление. Они медленно стали отступать. Медленно, но неотвратимо шла за ними толпа. Вдруг она взорвалась криком «ура!», и тысячи людей смяли одно из крыльев оцепления.

Раздались первые выстрелы. Это у одного из городовых отказали нервы, и он выпустил несколько пуль в толпу. Были убиты рабочий и молодая работница. Это вызвало взрыв негодования. Раздался грозный гул голосов, в полицейских полетели гайки, припасенные заранее камни и железки. Под их градом городовые вынуждены были отступить. Путь демонстрации на Садовую и Невский был открыт.

Студенты и курсистки шли особой колонной. Они, как и все, распевали революционные песни и размахивали красными знаменами, неведомо кем приготовленными. Все шли к Знаменской площади у Николаевского вокзала.

Когда на Знаменской площади стало невозможно протолкнуться, вокруг памятника Александру Третьему начался митинг. Давящая громадная фигура царя возвышалась над площадью на слонообразном коне с массивной мордой. Конь стоял на квадратном тяжелом пьедестале. Про этот памятник говорили, что знаменитый скульптор, его создатель, заложил в нем не благостную идею самодержавия, как требовала царская семья, а создал образ давящей мертвечины военно-полицейского режима. Сложили даже фрондерскую «загадку»: «Стоит комод, на комоде — бегемот, на бегемоте — обормот!..»

Теперь «обормот на бегемоте» бесстрастно взирал со своего «комода» на бурлящую толпу, пламенеющие над ней красные флаги и лозунги «Долой самодержавие!», «Долой войну!».

Государственная дума, где второй день шли прения по продовольственному вопросу, была окружена солдатскими караулами. Узнавая о волнениях в городе, в зале заседаний шушукались, злорадствуя над правительством. «Думская общественность», хотя и взволнована, но была уверена, что все недовольство произрастает на чисто продовольственной почве и что вместе с правительством удастся загнать народную реку обратно в ее тесные берега. Представители фракций обменивались колкостями и упреками, «трудовик» Керенский обрушился на Милюкова…

В штабе Петроградского особого военного округа на Дворцовой площади генерал Хабалов созвал экстренное совещание. Генерал пригласил министра внутренних дел Протопопова, всех старших полицейских начальников и уполномоченного правительства по продовольствию Петрограда Вейса. Было приказано следить за распределением муки по пекарням, за булочниками — чтобы не утаивали продукт.

Генерал Беляев, военный министр, посоветовал по телефону генералу Хабалову стрелять поверх толпы из пулеметов, но тот забоялся последствий.

Протопопов сам проявил активность и приказал произвести аресты революционеров по предложенному охранкой списку. «Ликвидация» большевистских организаций, а заодно и «гвоздевских», была намечена на ночь — «самое светлое время дня», шутили жандармы…

Приказа стрелять отдано не было.

В Царском Селе, в Сиреневой гостиной Александровского дворца, государыня возбужденно ходила из угла в угол. Ее нервический мозг чувствовал угрозу, но она надеялась, что это испытание лишь подтолкнет Ники к более решительным действиям. Ее душа разрывалась: сын и две дочери заболели корью, теперь она не сможет поехать к Ники и внушить ему правильные действии. Телеграмма о болезни детей пошла в Могилев…

Утренний доклад Алексеева государю продолжался до часу дня, но говорили о пустяках. Вокруг, в кабинетах и коридорах, уже шушукались о событиях в Петрограде. В полдень пришла шифровка из столицы о том, что с утра забастовало 200 тысяч рабочих, о демонстрациях и о том, что в помощь полиции направлены казачьи части. После завтрака кто-то рассказал о стычке рабочих с полицией на Знаменской площади и о том, что казаки оттеснили полицию, помогли демонстрантам.

Как самое большое событие этого дня царь отмечает в дневнике собственное награждение бельгийским орденом «Военный крест». В письме Александре Федоровне сообщает: «Мой мозг отдыхает здесь. Ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания». Никто из приближенных не рискнул доложить царю, что было уже известно из переговоров со столицей. То, что требовало от него не только обдумывания.

В письме, полученном Николаем из Царского Села, Аликс кипела против Думы: «Ты должен дать почувствовать свой кулак. Они сами просят этого. Сколь многие недавно говорили мне: «Нам нужен кнут!» Это странно, но такова славянская натура… Твоя жена, твой оплот — неизменно на страже в тылу… Чувствуй мои руки, обвивающие тебя, мои губы, нежно прижатые к твоим, вечно вместе, всегда неразлучны…»

Самодержцу думалось вяло: «Слава богу, что я теперь здесь, в Могилеве… Все решения принимает Алексеев. Добрый косоглазый друг…»