55. Могилев — Псков, 2 марта 1917 года

Около трех ночи подошел царский поезд. В его окнах — ни огонька. Двери заперты. Цабель постучал костяшками пальцев в окно второго вагона, где было купе дежурного флигель-адъютанта. Из-за занавески высунулась заспанная и всклокоченная голова Нарышкина. Он удивленно посмотрел на группу у вагона и исчез. Через несколько минут отворилась дверь, и Нарышкин в шинели, фуражке вышел на перрон.

— Тише, господа, в поезде все спят… — попросил он.

— Как спят?! — удивился Дубенский. — Я ведь посылал письмо… Тосно и Любань захвачены мятежными войсками!

Нарышкин молчал. Поскольку он был известен отнюдь не быстрыми мыслительными способностями, все вошли в вагон и пошли по коридору в ту сторону, где было купе Воейкова. Проводник доложил, что дворцовый комендант спит.

— Господи! Почти под дулами пулеметов! Вот завидное спокойствие идиота! — негодовал Дубенский. Постояв у закрытой двери, генерал-историк отправился к Федорову. Лейб-медик был уже одет, но позевывал со сна.

Вышли на платформу. К ним вскоре присоединились флаг-капитан Нилов, герцог Лейхтенбергский, флигель-адъютант Мордвинов. Пришел и гофмаршал князь Долгорукий. Общество поеживалось от холода и возбуждения. Вспыльчивый Нилов ругал последними словами Воейкова, узнав, что ему еще в Бологом была передана записка Дубенского, которой он не придал никакого значения.

Словно по вызову, появился на платформе и адресат его проклятий. Господа в генеральских шинелях столпились вокруг маленького Воейкова и загалдели, словно цыгане на конской ярмарке.

— Ничего не понимаю, — отмахивался от них дворцовый комендант, говорите кто-нибудь один!

Цабель изложил ситуацию, Дубенский дополнил предложением повернуть назад, на Бологое, а оттуда — мчаться в Псков, чтобы быть в гуще войск, верных императору.

Вызвали лейб-камердинера Телятникова.

— Его величество не спят, — коротко сообщил он. Воейков отправился в салон-вагон Николая. В темной гостиной стоял царь. Он повернулся от окна, когда вошел дворцовый комендант.

— Что случилось?

— Ваше величество, в Царское невозможно проехать через Тосно, там мятежники.

— Как же поедем?

— От Бологого можно через Дно или Псков…

— Хорошо, поедем на Дно…

Николай сам заметил, что словосочетание звучит двусмысленно и мрачно. Его передернуло. Воейков поклонился и вышел.

Он не решился повторить фразу императора перед господами и только бросил: «Едем в Псков!»

Цабель отправился к начальнику станции отдавать приказания насчет порядка следования литерных поездов. Решено было теперь идти царскому поезду впереди, а свитскому — сзади. Перецепили паровозы. Синие вагоны с золотыми вензелями покатились под мерцающими звездами в обратную сторону…

Бологое проскочили, не останавливаясь. Только в Старой Руссе стало известно, что на узловой станции их ждали и хотели остановить. Даже показали телеграмму неизвестного лица, который просил передать поручику Грекову, что литерные поезда повернули назад в Бологое. Железнодорожным жандармам пришлось немало поработать кулаками и прикладами винтовок, чтобы очистить пути и не дать железнодорожникам остановить царский поезд.

Зимний рассвет встречали в Старой Руссе. Паровоз брал здесь воду. Воейков воспользовался стоянкой и отправился в комнату телеграфиста. По прямому проводу он вызвал станцию Дно и узнал, что туда только что прибыл генерал Иванов со своим эшелоном. Дворцовому коменданту доложили, что генерал по дороге усмирил несколько поездов с солдатами, а станция Дно очищена им от мятежников и туда можно беспрепятственно пройти.

Именно это Воейков и изложил Николаю в его салон-вагоне.

Император явно не спал всю ночь. Его лицо было бледно. Зеленый шелк стен бросал на него мертвенные холодные блики.

— Отчего же так медленно двигается Николай Иудович?! Ведь он должен быть в это время в Царском! — недовольно спросил Николай Воейкова.

— Ваше величество, мне передали, что генерал был сам этим крайне удивлен. Проснувшись в шесть утра, он думал, что прошел пятьсот верст и уже в Семрино, а оказалось, что эшелон сделал всего двести верст…

От Старой Руссы императорский поезд пошел не так быстро, как раньше. Во-первых, не по уставу он был теперь первым и на паровоз пришлось посадить офицера с солдатами железнодорожного полка. Во-вторых, путь здесь не был очищен от других поездов предварительными телеграммами, и, следовательно, приходилось останавливаться на мелких станциях. Темнело, когда прибыли в Дно.

Здесь уже ждала депеша от Родзянки. Председатель Думы умолял государя принять его в Дно, куда он немедленно выезжает для доклада и обсуждения мер по спасению отечества. Подсчитали, что Родзянке ехать часов пять.

— Ждем только свитский поезд, — сказал Николай.

Когда второй литерный подошел и стал бок о бок, в царском вагоне словно полегчало: все-таки свои близко…

Из Дна свитский литерный вышел, как и полагается, первым. Вскоре отправился и царский. Воейков, попыхивая неизменной сигарой, с упоением рассказывал в своем купе, как Николай Иудович своим грозным видом усмирял разнузданную «серую скотину» на станциях. «На колени!» — кричал им спаситель отечества, и толпы солдат падали ему в ноги.

— Тем самым, — буркнул ехидно Нилов, — он избавлял солдатиков от военно-полевого суда, а себя — от столкновения с ними!.. Все равно нам висеть скоро на фонарях! — подытожил он ситуацию…

К Пскову свитский литерный подошел в потемках, около шести. Из темноты к ярко освещенному перрону выплыли синие вагоны, выплеснули из себя господ в генеральских шинелях, офицеров, конвой и укатили на запасный путь, чтобы освободить место для царского. Военные и штатские в невысоких чинах, без почетного караула, собирались на платформе для встречи царя. Они неохотно вступали в разговор со свитскими, явно сторонились их. Только один пожилой военный чиновник, сегодняшним утренним поездом прибывший из Петрограда, многословно рассказывал встревоженным придворным, как толпа разгромила и сожгла дворец графа Фредерикса.

Через полчаса, когда надлежало прибыть царскому поезду, на дебаркадер вышел из подъехавшего авто генерал Рузский, главнокомандующий Северным фронтом, его начальник штаба Данилов и адъютант граф Шереметьев. Тут же прибыл и литерный поезд. Почти неслышно он подкатил к платформе. Из царского вагона спустили обитый ковриком трап, у которого встали двое конвойцев.

Худой и строгий, в очках, чернявый генерал Рузский походил на ученого скворца. Выскочил флигель-адъютант и, взяв под козырек, доложил:

— Ваше высокопревосходительство! Его величество останется в вагоне и на платформу не выйдет… Государь император просит пожаловать вас к нему.

Рузский и его штабные вошли в вагон. На них пахнуло дорогим одеколоном и теплом. Услужливые руки лейб-слуг приняли шинели и фуражки. Открылась дверь в салон, отделанный зеленым шелком. Николай встретил их стоя. Он был в темно-серой черкеске, отделанной серебром, с кинжалом на поясе. Лицо его потеряло румянец, усы поникли, глаза заволокло печалью. Но, странно, в словах его не просвечивало и тени беспокойства.

Государь не садился, гости тоже стояли, но не по стойке «смирно», как полагалось бы перед самодержцем.

В нескольких словах император рассказал, как его поезд был остановлен в Малой Вишере и как он оттуда решил повернуть к ближайшему аппарату Юза, то есть сюда, в Псков. Он просил Рузского доложить о положении на Северном фронте и добавил, что ждет сюда председателя Государственной думы Родзянко, чтобы получить от него сведения о том, что происходит в Петрограде.

— Сообщения о происходящем в Петрограде и Москве получены мною сегодня из Ставки, — холодновато, без подобострастия отчеканил Рузский. — Угодно вашему величеству принять о них доклад?

— Угодно, — коротко ответил царь. — Доложите их мне сегодня в девять, после обеда.

Рузский и Данилов поняли, что сейчас им следует выйти. В свитском салоне обер-гофмаршал князь Долгорукий передал им приглашение к обеду в семь часов.

— Что же вы теперь посоветуете? — кинулся к длинному Рузскому коротышка Воейков. Генерал уже надевал шинель. Он посмотрел на дворцового коменданта сверху вниз через железные, как у волостного писаря, очки и негромко ответил:

— Сдаваться на милость победителя…

— Что он сказал? Что он сказал? — обратились все присутствующие к Воейкову.

— Сдаваться на милость победителя… — покрылся багровой краской дворцовый комендант.

— Вот и оперлись на фронт генерала Рузского, — погрозил кулаком вслед главкосеву адмирал Нилов.

За обедом говорили о пустяках. Государь спрашивал, пришла ли весна во Псков и много ли снега на улицах осталось. Генерал Данилов отвечал, что скоро, дня через два, сани можно будет заменить колясками да телегами. По разговору о погоде поняли, что государь не желает говорить о серьезных вещах прилюдно. Обед прошел быстро. Вставая из-за стола, Николай просил Рузского прийти с докладом через час.

И снова в том же зеленом салоне встречает Рузского Николай. Оба бледны. Но в отличие от государя Рузский не пытается скрыть свое беспокойство и даже некоторую растерянность. Он уже получил сегодня от Алексеева телеграмму, которую и излагает для начала верховному главнокомандующему. В ней сообщается, что Москву не удалось изолировать от революционных событий. Генерал Мрозовский, главнокомандующий Московским военным округом, доложил, что в Москве стачка захватила почти все предприятия, рабочие вышли на улицы с красными флагами и лозунгами. Мрозовский не постеснялся слов «в Москве полная революция», «воинские части перешли на сторону восставших». Алексеев сообщал также, что в Кронштадте произошли революционные события, убит комендант порта адмирал Вирен, что Балтийский флот признал Временный комитет Государственной думы.

Рузский изложил мнение Алексеева о том, что беспорядки могут перекинуться на другие центры, нарушить железнодорожное сообщение, в том числе и воинское. Прекратится подвоз продовольствия, наступит голод. Все это поведет к обострению революции и выходу России из войны.

«Пока не поздно, — читал вслух телеграмму Алексеева генерал Рузский, необходимо немедленно принять меры к успокоению населения и восстановить нормальную жизнь в стране. Подавление беспорядков силою при нынешних условиях опасно и приведет Россию и армию к гибели. Пока Государственная дума старается водворить возможный порядок, но если от вашего императорского величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдет в руки крайних элементов, и Россия переживет все ужасы революции. Умоляю ваше величество, ради спасения России и династии, поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему составить кабинет. В настоящую минуту это единственное спасение. Медлить невозможно, и необходимо это провести безотлагательно».

Пока читал Рузский, у Николая на лице не дрогнула ни одна черточка. Но внутренне он весь кипел.

«Как! Теперь и эта единственная опора и надежда — армия, наш «косоглазый друг» Алексеев — тоже включились в политику! Начальник штаба способствует «общественности» получить конституцию и независимое от меня министерство! Неслыханно! И я не могу показать своего гнева, ибо Северный фронт остается теперь единственной надеждой!»

Видя спокойствие царя, Рузский тоже взял себя в руки. Теперь он докладывал бесстрастно. Он говорил о том, что помощник начальника штаба верховного главкомандующего генерал Клембовский по прямому проводу из Ставки передал просьбу генерала Алексеева и великого князя Сергея Михайловича о том, чтобы принять срочно меры, изложенные в телеграмме. Лицом, пользующимся доверием, Сергей Михайлович назвал Родзянку, отметил Рузский. Доложил главкосев и телеграмму на имя Фредерикса, отправленную Брусиловым. Прославленный полководец излагал через министра двора просьбу царю «признать свершившийся факт и мирно и быстро закончить страшное положение дела»…

Царь молча раздумывал. Было видно, что он твердо стоит на самодержавном принципе и не желает его уступать. Он даже стал спокойно доказывать Рузскому, что юг России был бы против всякого конституционного решения.

Доклад никем не прерывался до половины одиннадцатого, когда адъютант принес генералу новую телеграмму, только что полученную от Алексеева. Начальник штаба, связанный с «общественностью», словно чувствовал за полтысячи верст, что его коллеге-генералу не хватает аргументов для убеждения государя. Но положение менялось час от часу. Теперь Петроград уже не принял бы и премьера Родзянку. Поэтому в новой депеше Алексеев настойчиво указывал на необходимость «немедленного издания высочайшего акта, могущего еще успокоить умы», даровать ответственное перед народом министерство. В той же телеграмме Алексеев передавал проект такого манифеста, подготовленный в Ставке, и умолял императора подписать его.

Николай колебался. Он понимал, что отказать фактическому главнокомандующему армией — генералу Алексееву — и другим генералам, в том числе и Рузскому, почти невозможно. За ними стоит реальная сила, которую еще недавно он считал целиком своей. Теперь эта сила ломала и сгибала его волю. И он ничего не мог противопоставить ей. Он был в плену у своей собственной армии. Но он ждал новых сообщений из Петрограда. От генерала Иванова, так отличившегося в 1907 году. Теперь Иванов уже должен расчистить для него путь в Царское Село, а затем приняться и за бунтовщиков в Петрограде. Он еще не знал, что Иванов, побывав в Царском Селе на станции Александровская, уже переставил паровоз в хвост своего эшелона с георгиевскими кавалерами и катит назад, а Вырицу, ввиду невозможности противостоять и царскосельскому гарнизону, перешедшему на сторону восставшего народа, и полкам, идущим из Петрограда на выручку товарищам в Царском Селе.

Николай надеялся почти на чудо: какая-либо боевая часть силой оружия «вразумит» всех этих смутьянов. Уж тогда-то он по-другому заговорит с генералами, которые позволяют себе давать ему, самодержцу, подобные советы.

— Оставьте меня, — спокойно произнес Николай. — Я подумаю и напишу ответ.

Через час Рузский, возвращавшийся в царский вагон из штаба, где был аппарат Юза, перехватил на платформе Воейкова.

— Вот, иду отправлять телеграфом манифест о Родзянке, — похвастался дворцовый комендант.

Рузский взял у него бланк, прочитал и отказался возвращать.

— Здесь я рассылаю телеграммы, — строго заявил он.

Зажав листок в руке, генерал вошел в царский салон. Он отбросил всякий этикет и возмущенно заявил царю о том, что его телеграмма не содержит и упоминания об «ответственном» перед Думой министерстве, а вместо этого изъятие ряда важнейших министерских постов из назначаемых Думой. Генерал снова и снова повторял о том, что Ставка не может отвечать за дальнейший ход войны и даже за безопасность его величества перед лицом революционного народа, если он не дарует ответственное министерство…

Наконец Николай окончательно сдался и попросил Рузского оставить его на несколько минут. После краткого одиночества он передал Рузскому текст, в котором сообщалось о его согласии на ответственное министерство во главе с Родзянкой.

Немедленно депеша была передана в Ставку. В Могилеве ее принял генерал-квартирмейстер Лукомский, который вместе с дипломатическим агентом Ставки Базили быстро подготовил и отправил в Псков соответствующий проект манифеста. А из Пскова, чуть успокоенного решением царя, полетела депеша генералу Иванову за подписью Николая:

«Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать».

Николай Романов думал, что своим манифестом Родзянке он успокоил народное возмущение. А что касается новоявленного диктатора Николая Иудовича Иванова, то Николай Александрович полагал его уже почти приступившим к карательным действиям. Но пока решил «гусей не дразнить».

Лишь в первом часу ночи генералы штаба Северного фронта покинули царский вагон. Конвойцы убрали трапик с ковром. В зеркальных окнах погас свет. Николай Романов, пока еще государь всея Руси, и малыя, и белыя, и прочая, и прочая — отошел ко сну. Он всегда спал крепко, когда принимал какое-нибудь определенное решение. Так и теперь. Он решил продолжать бороться с генералами и с Думой.

Загрузка...