Честь и Долг

53. Петроград, 1 марта 1917 года

В толчее митингов и людских водоворотов в коридорах Таврического дворца Анастасия издали увидела Михаила Сенина. Он выделялся в толпе рано поседевшими волосами, энергичным молодым лицом, гладко выбритым и румяным. Темно-карие глаза резко контрастировали с его белоснежной, густой шевелюрой, а длинный кривоватый нос придавал лицу саркастическое выражение. Невысокого роста, без шапки, одетый в черное суконное пальто с бархатным воротником, Сенин, как писалось в полицейских протоколах, «особых примет не имеет». Тем не менее любой человек почти сразу выделил бы его из множества людей. То ли он источал особую энергию, то ли белые волосы отличали его, а может быть, острый блеск его живых глаз.

Сенин тоже увидел Настю и стал пробираться к ней. Несмотря на деловитость и крайнюю революционность, бросавшую его то и дело в подполье, Сенин не забывал светлого романтического июньского дня, когда Алексей Соколов представил его своей невесте, замечательно красивой девушке с синими глазами, ставшей через несколько минут его венчаной женой. Еще больше он зауважал и по-товарищески полюбил Настю, когда узнал от партийцев, что Анастасия Соколова сочувствует большевикам, выполняет партийные поручения и помогает комитетчикам в хранении нелегальной литературы.

Сейчас Сенин был особенно рад снова видеть Настю здесь, в Таврическом дворце. Они не виделись всего сутки, но сколько уже пролетело событий, как далеко зашла революция в своем неукротимом движении. Создан Совет, в него вошло много большевиков. Хотя они со своими сторонниками не составляют еще большинства в Совете, но успешно отстаивают здесь, в Таврическом, дело народа. Важно и то, что в Совет избраны сотни солдат, что этот революционный орган народной власти стал называться Советом рабочих и солдатских депутатов.

— Начинается заседание Совета… Пойдемте на хоры, в бывшую ложу прессы… — предложил Сенин. По левой лестнице они прошли на балкон. Места у барьера были все заняты, и приходилось вставать, чтобы видеть ораторов и президиум.

— Эвон махонький, чернявенький, с глазками-бусинками, энто меньшевик Суханов, — комментировал бородатый солдат с винтовкой меж колен. Он, вероятно, проводил долгие часы на всех заседаниях Совета и поэтому, словно заведующий протоколом, знал в лицо всех, занимавших сейчас места в президиуме.

— А тот вон, махонький, с козлиной бородкой, да бровки насуплены — энто собственнолично председатель Чхеидзе, Николай Семеныч, — показывал солдат корявым пальцем. — А вот ентот, тоже с бородой, но посветлее, обратно же весь взъерошенный, — энто эсер Чернов будут…

Слушатели вертели головами, разглядывая переполненный Белый зал.

— А вот они, — показал солдат на идущего быстрым, энергичным шагом довольно высокого сухощавого мужчину с иссиня-черной бородой, такими же усами, прямым острым носом и в шелковой шапочке, — господин социал-демократ Николай Дмитрич Соколов будут, который во все дела вникают…

При слове «Соколов» Настя вздрогнула, ей показалось, что солдат показывал на человека, похожего на Алексея. Однако между Соколовым присяжным поверенным и Соколовым — генералом не было ничего общего.

Все выступающие говорили о новых основах военной жизни. На председательском кресле восседал важный Соколов. Он же и записывал на клочках бумажки постановления, которые по ходу дела принимались собравшимися. Серыми солдатскими шинелями и темными пальто и тужурками рабочих были заняты не только места в зале, но и все свободное пространство пола, где сидели, попросту вытянув ноги в сапогах и ботинках или поджав их под себя.

Один солдат сменял другого на трибуне, с которой еще несколько дней тому назад упражнялись в краснобайстве господа думские Цицероны и сенеки.

Солдат Максим Кливанский бросал в зал жгучие слова об угрожающем поведении Временного комитета Государственной думы по отношению к революционному войску. Солдаты должны не сдавать оружия, а в политических выступлениях подчиняться только Совету, требовал он.

На трибуну поднялся маленький, плотный солдат Кудрявцев.

— Для этого, стало быть, мы и революцию делали, чтобы опять Государственная дума офицеров нам на шею сажала?! — начал он запальчиво. Обороняться мы, конечно, согласны, но разрешите тоже и нам по ндраву себе оставлять офицеров. А тех, кто по мордам нас лупили, тех, кто царям и князьям сочувствуют, тех, кто немцу фронт согласны открыть, — нам таких не надобно… Не выпускай оружия, товарищи! — закончил он под аплодисменты всего зала.

Настя с восторгом и ужасом слушала его слова об офицерах. Как солдаты теперь отнесутся к Алексею? Не тронут ли его?

Большевик из Преображенского полка Падерин, которого она знала, тоже начал с того, что объявил командную власть офицеров допустимой только в строю или на занятиях.

— В политических выступлениях, — твердо заявил солдат-большевик, — мы, солдаты, должны подчиняться только Совету.

Зал одобрительно шумел. Соколов то и дело звонил в колокольчик, требуя тишины.

Кто-то с места выкрикнул, что надо оформить принятые только что постановления по всем вопросам, которых касались выступавшие, особым приказом. Тут же предложили и редакционную комиссию для подготовки такого приказа. В нее вошли Баденко, Задорский, Падерин, Борисов, Шапиро, Кудрявцев и Линде.

Члены комиссии вышли вместе с Соколовым в соседнюю комнату. Десятки добровольных помощников, а с ними — Анастасия и Сенин, проникли в это помещение. За высокими окнами, укутанный снежным покрывалом, безмолвно покоится Таврический сад. В комнате жарко и душно. Николай Соколов усаживается за длинный стол, покрытый зеленым сукном, придвигает к себе стопку бумажных листов и хрустальную «думскую» чернильницу, деревянную вставочку для железного пера. Сначала он неторопливо пробует, как пишет перо. Комиссия столпилась вокруг него.

Тут дело немного приостановилось. В спорах стали искать точную формулировку. Нашли быстро:

Подумали, пошумели — всех ли перечислили в параграфе первом, не будет ли обид и недоразумений? Продолжили. Долго спорили, какую норму представительства избрать от войск. Пришли к выводу — по одному представителю от роты. Записали во второй параграф. Дополнили — явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2 числа сего марта.

Третий пункт прошел единогласно и значительно быстрее:

Точка. Никому больше!

Четвертый пункт, о военной комиссии Государственной думы, обсуждали долго, ссорились, отходили к прохладным стеклам, глядящим в сад, успокаивались. Решили, что приказы Думы исполнять лишь тогда, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета.

Надо было решать и об оружии. Ведь офицерье грозилось отобрать его и обратить против бунтующих солдат. Нельзя такого допустить. Стали диктовать Соколову, дополняя один другого:

Главное было сделано, дальше уж пошло совсем легко: в строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане…

«Наконец исчезнут с ворот скверов и парков позорные таблички: «нижним чинам и собакам вход запрещен!» — думала Настя, тихонечко сидя в уголке за дюжими спинами солдат-зрителей, с одобрением встречавших каждое слово.

Тем временем диктовка последнего, седьмого пункта приказа подошла к концу. Установили, что отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т. п. — и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д. А грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на «ты» воспрещается вовсе. Всякое же нарушение приказа в этой части доводить до сведения ротных комитетов…

Когда поставили последнюю точку под подписью «Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов», то дружно грянули «ура!». Многие делегаты Совета еще не разошлись из Белого зала, когда торжественно вошла комиссия во главе с Соколовым. Большевик Падерин зачитал текст. Его заслушали в торжественной тишине. Не шаркнула ни одна нога, не прошелестела ни одна бумажка. Лица солдат, узнавших семь параграфов приказа № 1, светлели. Революция только начиналась, неизвестно, какие трудности ждали ее, ведь царь-то еще не утратил своей короны и скипетра. А тут такой понятный приказ. Теперь-то возврата назад не будет! — так думали многие солдаты. Когда чтение короткого документа закончилось, гул одобрения, словно гигантский вздох вулкана, поднялся под своды Таврического дворца. «Ура!», «Да здравствует революция!», «Да здравствует Совет!» понеслось в двери и окна дворца.

Тут же приказ № 1 был сдан в типографию, отдан на телеграф. Петроградский Совет сразу завоевал на свою сторону армию от фронта до фронта, от столицы до самого отдаленного гарнизона, куда его донес не только телеграф или Юз, а тысячеустая солдатская молва. Мощное орудие разрушения старой карательной царской армии начало свое действие.