Честь и Долг

47. Могилев, 25 февраля 1917 года

В этот день с утра Николай Романов был еще спокоен. Но по коридорам Ставки, особенно там, где чаще можно встретить молодых офицеров, пошли разговоры, пересказывающие впечатления двух генштабистов, прибывших в Могилев сегодня рано утром. В Петрограде они видели грандиозные демонстрации, красные флаги, а от коллег по штабу военного округа слышали о неблагонадежности частей, посылаемых против возбужденных толп народа.

Никакие телеграммы не изменили еще установленного распорядка дня государя. С 9.30 до 12.30 — доклад генерала Алексеева. Как ни старался начальник штаба завести разговор о событиях в Петрограде, царь искусно уходил от него, переводя беседу на разные пустяки. Он был мастер в этом деле.

После завтрака в час — прогулка. На этот раз в автомобиле по Бобруйскому шоссе до часовни в память 1812 года. Погулял по расчищенным для него дорожкам в лесу. Царедворцы, среди них даже Воейков, держались в отдалении. Полагали, что царь размышляет над сложной ситуацией в столице. Может быть, так и было. Вышел из леса сумрачный. После пятичасового чая принял сенатора Трегубова. Этот бывший судебный оратор числился в Ставке помощником Алексеева по гражданской части. Однако, за неимением вопросов по таковой, вечно отсиживался в своей комнате и читал что ему вздумается. Алексеев и Клембовский подучили Трегубова испросить аудиенции у государя и изложить ему всю опасность современного положения. Сенатор попытался поставить перед царем дилемму: либо вступить в бой с оппозицией и революционерами, действовать быстро и решительно, либо пойти на уступки Прогрессивному блоку и тем, кто за ним стоит, допустить «ответственное перед Думой» министерство, то есть согласиться на конституционную монархию.

Николай пожевал губами, словно с трудом подыскивая ответ велеречивому сенатору, но ничего не сказал и удрученно отпустил Трегубова. К обеду он вышел совсем расстроенный, прочитав письмо Аликс от предыдущего дня. Успокоила его немного лишь телеграмма генерала Хабалова. Бравый генерал докладывал в шифровке, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба возникла забастовка — это царь уже знал, но новая для него цифра в 200 тысяч бастующих резанула по сердцу — и что в середине тех двух дней часть рабочих прорвалась к Невскому, откуда была разогнана.

«Все-таки справляется Хабалов», — подумал Николай и прочитал дальше, что сегодня, 25-го, новая попытка рабочих проникнуть на Невский успешно парализуется. Прорвавшаяся часть разгоняется казаками… В подавлении беспорядков — это слово опять почти вызвало приступ головной боли у Николая, — кроме Петроградского гарнизона, принимают участие пять эскадронов 9-го запасного кавалерийского полка из Красного Села, сотня лейб-гвардии сводно-казачьего полка из Павловска, и вызвано в Петроград пять эскадронов гвардейского запасного кавалерийского полка…

По привычке Николай сразу вспомнил отцов-командиров, командовавших названными полками, — на это память у него была феноменальная, а все эти кавалеристы были лихие рубаки и бравые офицеры. Привычное течение мысли слегка успокоило. Тем более что сила собиралась против мужланов в рабочих картузах приличная. Десять эскадронов и лейб-казаки! Они-то покажут бунтовщикам где раки зимуют!

Но беспокойство все же не проходило совсем. После обеда пошел к себе в кабинет снова читать Цезаря о завоевании Галлии, но успехи латинян на ум не шли. Просил устроить синема. Перед началом ленты в штабном собрании понял наконец, что же так беспокоило его: ведь если, по словам Хабалова, в борьбе с беспорядками принимало участие десять эскадронов плюс восемьдесят тысяч столичных полицейских, то произошло что-то из ряда вон выходящее. Уроки 1905 года он помнил. И теперь следует карать беспощадно. Поэтому призвал Владю Нарышкина и приказал передать телеграмму главнокомандующему Петроградским округом. Текст продиктовал сам:

В этот вечер даже синема не очень развлекала. На сон грядущий молился долго и ревностно. Немного полегчало — ведь все в воле божьей!

Генерал Алексей Соколов пребывал все эти дни в ожидании подвоха. Он понимал, что за полковником Марковым стоят значительно более мощные силы, чем Монкевиц и Ассанович. Алексей опасался выстрела из-за угла, какой-нибудь крупной каверзы, вплоть до ареста и заключения в гарнизонную тюрьму по лживому обвинению. Он знал, что подлые люди способны на все для осуществления своих целей и устранения тех, кто им мешал. А он явно мешал.

Вся эта суета и шушуканье по углам относительно положения в Петрограде его мало волновали, хотя сами события стали настораживать. Но тот мощный народный протест, о котором говорили прибывшие из Питера офицеры, мало походил на исполнение дворцового заговора, о котором так много говорилось прежде. Он взволновался лишь тогда, когда при нем было упомянуто, что центром беспорядков сделалась Знаменская площадь.

«Ведь это совсем рядом с моим домом», — подумал он, и беспокойство за Настю, за тетушку заползло в душу.

Как раз в субботу Соколов сделал подробный доклад о своих подопечных англичанах Клембовскому, для которого эта проблема также была оттеснена на второй план самыми свежими событиями. Однако Владислав Наполеонович заметно насторожился, когда Алексей упомянул о встрече лорда Мильнера в Москве с Челноковым, князем Львовым и Коноваловым.

— Ты на ней присутствовал? — спросил Соколова Клембовский.

— Нет! — пожал плечами Алексей. — Лорд не взял своих русских переводчиков на эту встречу. Переводил британский генеральный консул в Москве Брюс Локкарт.

Клембовский запыхтел, что служило у него признаком чрезвычайного волнения, его острый ус, торчащий прямо под левым стеклышком пенсне, задергался от тика.

— Забудь об этой встрече в Москве и не докладывай о ней никому, посоветовал доброжелательно генерал-квартирмейстер и прижал щеку ладонью.

Соколов понял, что попал на какое-то больное место генерала, и продолжать разговор об этом визите в Москву не стал.

Начальник по секрету показал ему телеграмму Хабалова Алексееву, где генерал сообщал о том, что в течение второй половины дня 25 февраля толпы рабочих, собравшиеся на Знаменской площади — «Опять Знаменка!» — тревожно подумал Алексей — и у Казанского собора, были неоднократно разгоняемы полицией и воинскими чинами. «Около 17 часов, — стояло в телеграмме дальше, — у Гостиного двора демонстранты запели революционные песни и выкинули красные флаги с надписями «Долой войну!». 25 февраля бастовало двести сорок тысяч рабочих».

— Каков молодец Хабалов! — уважительно отозвался Клембовский, когда Соколов вернул ему листок. — Разгоняет толпы бунтовщиков. А говорили, что он грозен только с виду…

— Я с ним вместе не служил, — брякнул сгоряча Соколов, и в его тоне прозвучало неодобрение. Алексей в этот момент снова подумал о Насте, проходящей по нескольку раз на день Знаменскую площадь, и снова тревога за нее закралась в его сердце.

«А может быть, это та самая революция, о которой пылко говорили молодые люди и Настя на вечеринке у советницы Шумаковой?! — подумалось ему. — Но ведь уже применены войска! А вдруг они задавят революцию в колыбели?!»

Соколов рассеянно слушал, что говорил ему Клембовский, улавливая из его слов лишь те, которые относились к народному бунту в Петрограде. А генерал-квартирмейстер рассказывал как раз о том, что военные агенты союзнических армий, прикомандированные к русской Ставке, прямо-таки утроили свою активность, вынюхивая реакцию офицерства на события в столице, отношение к царю, к планируемому в мае наступлению — не сорвется ли оно из-за народного волнения…

Чтобы избавиться от тягостных мыслей, Алексей пошел на вечерний сеанс синема в штабном собрании, объявленный для постояльцев военного отеля «Бристоль». Он вошел в зал, когда уже был потушен свет, но по особой атмосфере раболепия и притихшей почтительности понял, что государь и его свита находятся также здесь. Военные ленты давно наскучили Алексею. Он не досмотрел даже первую десятиминутку и вышел, не дождавшись перерыва между фильмами.

Генерал поразился своей реакции на петроградские события: если бы не тревога за близких, он даже обрадовался бы, узнав о революции. «Вот как подействовала на меня жизнь и… жена! — со смешком подумал он. — Друзья Насти, пожалуй, свергнут самодержавие, если так дружно идут против войны… Ведь самодержавие питает война».

Сон Алексея, обычно засыпавшего в момент, когда его голова касалась подушки, был тяжел и беспокоен. Он видел Знаменскую площадь, царя-«обормота», под которым демонстранты раскачивали бегемотообразного коня, потом царящую над толпой на Невском какую-то прекрасную женщину во фригийском красном колпаке, как на картине Делакруа «Свобода на баррикадах», очевидно — Революцию. Солдатики с мертвыми лицами, разгонявшие толпу под красным флагом, пытались делать приемы штыковой атаки в направлении этой бестелесной красавицы, которая вдруг стала увеличиваться в размерах, подниматься над крышами и занимать собой весь огромный Петроград. Потом эта женщина приняла черты Анастасии, снова вошла в обычные человеческие пределы и лукаво улыбнулась ему. А потом все видение исчезло, и он проснулся в холодном поту, Думая, что сейчас увидит Настю рядом с собой. Но это был не его дом, а унылый, давно не ремонтировавшийся номер когда-то шикарной гостиницы губернского города. Соколов заставил себя заснуть снова в надежде увидеть продолжение сна, где героиней выступала Настя, но видений больше не было. Было лишь чудесное морозное утро.