Честь и Долг

89. Петроград, 25 октября 1917 года

Ночная изморозь посеребрила булыжник мостовых и землю в сквере перед Смольным. У ограды красногвардейцы и солдаты жгли костры, чтобы согреться. Настя, накинув на плечи платок, вышла из главного подъезда, чтобы отдать срочный пакет связному для Выборгского райкома. Возвращаясь, она лицом к лицу столкнулась у одного из костров со своим отцом. Петр Федотович выглядел вполне опытным красногвардейцем. Он был одет легко, тепло и вооружен винтовкой. Карманы, наполненные патронами, оттопыривались.

— Здравствуй, доченька… — ласково улыбнулся он Насте.

— Пап, — вырвалось у нее по-детски, — и ты с нами?!

— Что я, хуже других? — обиделся Петр Федотович.

— Я рада-рада… — стала извиняться Настя. Чтобы перевести разговор на другую тему, она спросила: — А много ли красногвардейцев на твоей фабрике?

Отец смущенно кашлянул в усы.

— Да теперь уж никто и не вступает, — махнул он рукой.

Анастасия почувствовала себя разочарованной и, в свою очередь, обиженной.

— Что же так? — подняла она с укором глаза на отца.

Двое красногвардейцев, сидевших у костра на пустых патронных ящиках, засмеялись розыгрышу.

— Милая! Теперь и вступать некому — почитай, с сентября весь мужской персонал фабрики в Красной гвардии… Вот только хозяина на тачке вывезли за ворота… А так — все!..

— Ты скажи, дочка, когда главное-то начнется? — посерьезнел отец. — Тут все сказывают, что Ильич нынешней ночью в Смольный пришел и теперь дело быстрее делаться будет…

— Правильно говорят! — откликнулась Настя. — У восстания есть теперь главнокомандующий… Вчера вечером наши заняли телефонную станцию. Сегодня в ночь взяты вокзалы и почтамт, электрическая станция…

— Хорошо, что электрическую станцию!.. — вскинулся один из красногвардейцев, что помоложе. — Нам свет нужен! Это буржуи свои дела творят в темноте…

— Не простынь, дочка! — забеспокоился Петр Федотович. — Ты в какой комнате службу правишь? Возьмем Зимний — приду доложу…

— В семьдесят пятой, пап! — поцеловала Настя отца на прощание.

…Полковник Мезенцев около девяти часов утра шел от «Астории», где жительствовал, в свою канцелярию в Зимнем. Слякотная погода заставляла двигаться быстро. На углу Вознесенского и Адмиралтейского проспектов он вынужден был умерить свою прыть. Прямо на него, чуть замедлив ход на повороте, мчались два авто. Один — закрытый «рено» со звездно-полосатым флажком на радиаторе, второй — большой американский «пирс-эрроу». Обе машины, как знал любитель автомобилей артиллерист Мезенцев, принадлежали военному атташе Соединенных Штатов Америки. Полковник по привычке вытянулся «смирно», узнав в господине, одетом в широкое драповое пальто, с серой фуражечкой на голове, министра-председателя. Другими пассажирами были два адъютанта Керенского.

Когда авто проскочили в двух шагах от полковника, обдав его вонючим перегаром газолина, Мезенцев подосадовал на себя за то, что вытянулся перед фигляром, которого ненавидели и презирали теперь уже почти все офицеры армии и флота, хоть и по разным причинам.

Мезенцев пребывал в последние дни в душевном смятении. Он знал, что вот-вот начнется атака большевиков на Зимний дворец. «Бежать, как чиновники-крысы с этого корабля? — думал он, но понятие о долге не позволяло без приказа, самовольно бросить службу. — Воевать с оружием в руках против своего народа? Но где же будет твоя честь, офицер? Ведь проливать кровь сограждан ради паяца Керенского — бесчестно…»

В Салтыковском подъезде, через который было ближе всего пройти в правительственные помещения, знакомый офицер из охраны сказал Мезенцеву, что министр-председатель отбыл в Лугу за подмогой.

«А поможет ли ему это? — задумался полковник. — Если весь народ поднялся как в Питере, сегодняшний день может оказаться для Временного правительства последним…»

Во внутренних покоях дворца, куда не достигал дневной свет и не долетал шум большого города, стоял отвратительный залах казармы, в которой нет порядка. Он проникал сюда из помещений, где обосновались юнкера, а раньше были самокатчики и другие части, расквартированные правительством во дворце для безопасности.

Генерал для поручений Борисов, оказавшийся здесь, взял Мезенцева под руку и о чем-то стал нервно говорить. Александр Юрьевич повел Мезенцева назад, к Серебряной гостиной, где уже собирались на двенадцатичасовое заседание министры. Они шли залами, где среди хрупкой мебели валялись грязные тюфяки. Мальчишки-юнкера в красных с золотом погонах делали вид, что им не страшно, и для храбрости потягивали вино, добытое из царских подвалов…

Мезенцев вспомнил другой Зимний. Последний царский прием в день крещения четырнадцатого года. Блеск мундиров и аромат придворных духов. Декольтированные платья, сверкание драгоценностей, буйную атаку на столы с яствами… Генерального штаба полковник Соколов беседует с Ноксом… «Где-то теперь Алексей Соколов? — подумалось ему. — Где его жена, в которую я был так безнадежно влюблен!..» Александр слышал, что Соколов служит на Западном фронте. Коллеги считают его почти большевиком, а ведь он — очень порядочный человек… Жаль, что в водовороте событий так и не нашлось повода, чтобы нанести визит Анастасии. Господи, что же такое творится, когда не найдешь времени, чтобы повидать даже самых милых тебе людей?

В унисон этой тоске по старым добрым временам оказалась атмосфера Серебряной гостиной. Министры ходили взад и вперед, собирались группами, что-то тихо говорили друг другу, будто при покойнике. Общее настроение, пасмурный день за окнами, холодная Нева вызывали озноб в жарко натопленных помещениях.

Ровно в двенадцать Коновалов, оставшийся за председателя, открыл заседание. Его круглое, гладко выбритое лицо было печальным и усталым. Он сделал сообщение, из коего явствовало, что большевистское восстание развертывается для Смольного весьма успешно, а полковник Полковников вместе со всем округом ничего серьезного им противопоставить не может. Полковников в прострации, Керенский уехал, помощи нет, адмирал Вердеревский подал вчера в знак солидарности с Верховским в отставку, но ввиду трудного положения сегодня еще пришел на заседание, казаки отказываются выступать без пехоты в поддержку правительства…

Коновалов чуть не плакал. «Все плохо, очень плохо… черт знает чем это все кончится… Власть, даже призрачная, ускользает из рук».

…Боевая атмосфера царила в Смольном. Ленин только что закончил воззвание «К гражданам России!». Текст его Настя перепечатала и отправила в типографию. Она запомнила слова, написанные Ильичем, на всю жизнь:

Еще утром в Смольном сформирован полевой штаб Военно-революционного комитета. Произошло это в комнате, где стоял «ремингтон» Анастасии и где на всякий случай хранилась в шкафу ее сумка санитара. Николай Ильич Подвойский собрал Бубнова, Антонова-Овсеенко, Чудновского и Еремеева. Помахав какими-то бумагами, он сообщил, что от ЦК имеется поручение сформировать из этих товарищей и его самого полевой штаб Военно-революционного комитета.

— Надо обсудить, как арестовать Временное правительство. Имейте в виду, что уже напечатано воззвание о переходе власти в руки Совета… Так что брать министров надо быстро… С чего начнем?

— Прежде всего нужен план Петрограда, — говорит кто-то.

Приносят огромную простыню плана. Она не умещается на столе. Ее общими усилиями вешают на стену.

— Николай Ильич! Освети обстановку…

Подвойский рассказывает. Длинный, худой, он показывает на плане, какие силы на стороне большевиков, кто защищает Зимний и Мариинский дворцы, какие из полков и частей в Петрограде остаются нейтральны.

По просьбе Подвойского Настя ведет протокол. Она поражается, с каким профессионализмом «генералы революции» намечают тактику и стратегию действий. Алексей давно уже разъяснил ей их различие. Помнит она и его лекцию о военной науке, которую слушала с таким удовольствием у Шумаковых в день, когда они познакомились. Теперь же единственный военный в штабе вольноопределяющийся Чудновский, а четверо других штатские, профессиональные революционеры, сидевшие по тюрьмам и каторгам. В эту минуту, когда решается судьба страны, а может быть, и всего мира, они деловито подсчитывают резервы, ищут и находят слабые позиции у противника, готовят оперативные документы…

Принимается решение взять сначала Мариинский дворец и распустить предпарламент. Решают поручить это одному из новых членов ВРК, за ним посылают курьера. Настя продолжает печатать на своем «ремингтоне». Входит человек высокого роста в солдатской шинели, на которой полный бант Георгиевских крестов.

— Василий!.. — ахает Настя. Она не видела его со времен февральских событий. Знала только, что он агитирует в действующей армии за большевиков. И вот теперь он, целый и невредимый, получает приказ и инструкции, как брать Мариинский дворец.

Дежурство Соколовой заканчивается, приходит ее смена. Напечатав все, что требовалось, заполнив мандаты, Анастасия загорается мыслью принять участие в настоящих боевых действиях революции. Она упрашивает Василия взять ее с отрядом, идущим на Исаакиевскую площадь. Василий слабо сопротивляется. Он считает, что женщинам не место в военном строю. Но Настя уже приняла решение: она одевается, достает санитарную сумку с красным крестом и спрашивает Подвойского:

— Можно я пойду с товарищами, Николай Ильич? Ведь им может потребоваться санитар…

Подвойский раздумывает недолго.

— Разрешаю, товарищ Соколова!

…Около часу дня к Мариинскому дворцу подходит отряд ВРК.

Василий, как комиссар ВРК, поднимается по главной лестнице, предъявляет ультиматум председателю предпарламента Авксентьеву. Две шеренги солдат, равняя ряды, следуют за своим командиром по краям лестницы, образуя шпалеры.

Побагровевший от злости Авксентьев выходит в ротонду и шипит, что он немедля собирает совет старейшин. Старейшины заявляют протест против насилия — выносят постановление, что подчиняются силе и возобновят работу предпарламента в ближайшее время. Василий терпеливо ждет, пока в Белом зале, в шуме и перепалке, голосуется это предложение. Пятьдесят шесть голосов против сорока восьми при двух воздержавшихся решают закрыть заседание и разойтись…

На улице, где от солнца, изредка проглядывающего через облака, блестит мокрая брусчатка, к оцеплению подле главного подъезда подходит седоусый, с насупленными бровями маленький генерал. Это Михаил Васильевич Алексеев, член предпарламента. Два солдата скрещивают перед ним винтовки с примкнутыми штыками.

— Как вы смеете! — возмущается генерал. — Я член Совета республики и как ваш начальник приказываю пропустить меня!

Властный тон Алексеева не действует на солдат. Они вызывают комиссара своего отряда. Прибегает поручик с красным бантом на лацкане шинели. Вытягивается перед Алексеевым, докладывает:

— Ваше превосходительство! Вход во дворец строго запрещен Военно-революционным комитетом. Я не имею права вас пропустить, так как с минуты на минуту могут быть приняты самые энергичные и решительные меры!

Алексеев зеленеет от ненависти, но решительные лица солдат говорят ему, что лучше не настаивать. Тем более что начинают выходить на улицу господа депутаты. Некоторые из них требуют вызвать их моторы. Солдаты с откровенной насмешкой смотрят на них, а один весельчак складывает кукиш. Вместе с господами уходит и генерал Алексеев. От бешенства его глаза делаются белыми.

Настя видит всю эту сцену, и ей становится смешно: седые усы генерала заметно дергаются, как у кота, выпустившего нечаянно мышь…

Оставив караулы в опустевшем здании, отряд Василия идет к Адмиралтейству, чтобы занять свое место по диспозиции против Зимнего дворца. Вроде бы в шесть часов вечера должен начаться его штурм.

…Штурм Зимнего не начинается и в восемь. В этот час Военно-революционный комитет вторично предъявляет Временному правительству ультиматум. С предложением сдаться в течение десяти минут во дворец уходит Чудновский. Во дворце его берут под стражу, но пока ведут в арестантскую, большевик успевает устроить митинг среди толпы юнкеров. Узнав правду о своем положении, юнкера заставляют освободить Чудновского. Вместе с парламентером уходит целый отряд юнкеров. Они не хотят сражаться за Временное правительство.

Но гарнизон Зимнего еще довольно силен. Около тысячи хорошо вооруженных солдат и офицеров скрыты за поленницами дров на Дворцовой площади. Из окон смотрят пулеметы.

Сигнала к штурму все еще нет. Солдатская и красногвардейская масса, оцепившая весь район Зимнего дворца, рвется в бой. Ропот, требование объяснений от комиссаров, почему они не отдают приказ, — становятся все громче. Настя томится вместе с отрядом Василия на Адмиралтейской набережной, против Салтыковского подъезда…

…В Смольном Ленин тоже обеспокоен задержкой со взятием Зимнего. Второй Всероссийский съезд Советов вот-вот откроется в Белом зале. Он должен решить вопрос о власти, и ему нужно доложить об аресте Временного правительства. Замысел Ленина — поставить съезд перед фактом свершившегося переворота — находится под угрозой. Необходимо спешить — могут подоспеть «батальоны смерти» и ударить в сердце революции до того, как ликвидация Временного правительства завершится…

Владимир Ильич резко высказывает Подвойскому свое убеждение, что гарнизон Зимнего слаб, что он разрознен и не способен оказать серьезное сопротивление.

— Почему же так долго? — сердится Ленин. — Что делают наши военачальники! Затеяли настоящую войну?! Зачем это? Окружение, переброски, цепи, перебежки, развертывание… Разве это война с достойным противником? Хороший отряд матросов, роту пехоты — и все там!

Сенин из своего информационного бюро то и дело доставляет Ильичу донесения о том, как развиваются события. Но Ленин требует наступать. Он шлет записки в полевой штаб ВРК, предлагая начать штурм Зимнего. Он грозит предать членов штаба партийному суду. Наконец под воздействием ленинских требований полевой штаб отказывается от своих попыток совершить абсолютно бескровный переворот и рассылает связных в Петропавловку, на «Аврору» с приказаниями. Последние минуты напряженной подготовки…

Девять часов сорок минут вечера. Мгла укутала крепость, Зимний, правительственные здания на Дворцовой площади. Лишь на Невском и других проспектах сияют огни, люди и не замечают, что подошел исторический миг, который расколет мир на два измерения — «до» и «после». Звучит первый сигнал — холостой выстрел пушки из крепости. И тут же ему отвечает более мощным зарядом носовое орудие «Авроры». Его гром далеко разносится над городом, сотрясает стены и заставляет дребезжать окна Зимнего дворца.

Сигнал принят — тысячи солдат, матросов, красногвардейцев начинают перестрелку. Затем она стихает, готовятся к штурму. Ожесточенно отстреливаются защитники Зимнего. Юнкера и женский батальон умеют хорошо стрелять. Многие ранены. Настя принимается за работу…

…Около часа ночи Василий первым добегает до решетки садика у дворца, ловко перемахивает через нее, открывает заложенные железкой чугунные ворота. Ряды штурмующих вливаются в их узкий зев. Многие перелезают через решетку.

Настя вместе с товарищами вбегает в садик. Странные крики вдруг поразили ее слух. Они неслись откуда-то со стороны поленниц. Соколова обернулась и увидела, что у Салтыковского подъезда, взобравшись на сложенные у стены дрова, маленькая группка ударниц из женского батальона, без оружия и ремней, видимо, отобранных красногвардейцами, истошно вопила: «Да здравствует Учредительное собрание! Долой большевиков!» На них никто не обращал внимания, все стремились во дворец.

Настя засмеялась, в шутку поаплодировала «ударницам» и побежала догонять свой отряд.

Вдруг в глубине дворца раздались крики: «Министров ведут! Министров ведут!» — и все двери распахнулись. Это Антонов-Овсеенко и Чудновский ворвались первыми в Зимний дворец через «подъезд ее величества», буквально на плечах отступающих юнкеров добрались до Малахитового зала и в Малой столовой арестовали Временное правительство.

Теперь новый — рабочий — комендант Зимнего вел министров под охраной к выходу.

Народ бросился смотреть арестованных. Настю несла с собой плотная толпа шинелей, тужурок, бушлатов.

В угловой комнате с окнами на Неву Анастасия увидела знакомое лицо. Это был полковник Мезенцев. Александр тоже узнал ее и поразился, как она изменилась. Это была уже не милая светская дама, а живое воплощение греческой богини Победы Ники. Ее глаза сияли. Настя улыбнулась Мезенцеву.

— Вы… защищали этих людей? — улыбку сменило удивление.

— Нет! Пока я раздумывал, стоят ли они этого, ваши их уже арестовали… — признался полковник. — А с меня взяли честное слово, что я не буду выступать с оружием против народа, — добавил он и очень смутился. Мезенцев не хотел, чтобы его признание звучало как попытка оправдаться в чем-то.

— Поклянитесь мне в этом еще раз! — твердо предложила Анастасия и неожиданно сказала: — Политический нейтралитет всегда на руку врагу! Подумайте об этом.