Цветок из Кирены

МЕД И ДЕГОТЬ ИССЛЕДОВАТЕЛЯ

После того как мы ворвались в ботанический кабинет Виви Текхольм и бурная радость свидания озарила и без того солнечное помещение, после того как мы хорошенько потискали друг друга в объятиях, Виви нетерпеливо спросила:

— Ну как? Нашли сильфий?

В ее голосе не было ни капли иронии. Ибо Виви Текхольм — величайший в мире оптимист, недаром она столько раз выражала надежду дожить до решения загадки сильфия. И она слепо верит в неограниченные возможности и способности своих ботаников-любителей.

— Мне очень жаль тебя огорчать, Виви, — сказала я. — Но мы ни на миллиметр не приблизились к ответу. Вот единственное, что мы нашли.

Я положила на один из длинных рабочих столов в кабинете несколько высохших корней и увядших растений дриаса.

— Кроме того, у нас, конечно, есть запрессованный экземпляр. И есть другие цветы, не имеющие ничего общего с сильфием.

— Отлично, — сказала Виви, — Я всегда рада любому пополнению моих коллекций.

Она уже держала в руках соцветие дриаса с плодами.

— Это не может быть ферула, — задумчиво произнесла она. — У ферулы не бывает крылатых плодов.

— Местные жители называют его дриасом, — уныло сообщили мы.

— Минутку, я схожу за своими «Флорами», — сказала Виви и исчезла в лабиринте книжных полок в библиотеке.

Полистав книги и пристально рассмотрев в лупу крылатые плоды, она подвела итог:

— Нет, это не ферула. Это, должно быть, тапсия. А точнее, гарганская тапсия.

Мы с Луллу обменялись красноречивыми взглядами. Итак, наша ферула вовсе не ферула. Она не из того рода, к которому современные ботаники единодушно относят сильфий. Да, но ведь гарганская тапсия для нас тоже не совсем неведомое наименование… Вдруг Луллу просияла.

— Это же то самое растение, которое и Вивиани, и Делла Челла, и Барт в прошлом веке считали сильфием, — радостно прощебетала она.

— В том-то и дело, что в прошлом веке, — мрачно произнесла я. — Правда, А. Фойгт и А. Ваче недавно поддержали эту гипотезу, но она подвергается очень сильной критике со стороны большинства исследователей.

Не зря я штудировала выписки Луллу в дождливые дни и бессонные ночи, когда под рукой не было другой литературы.

Виви молча слушала нашу дискуссию, ласково улыбаясь потугам ботанических выскочек.

— И все-таки, по-моему, вам стоит еще раз проверить эту гарганскую тапсию, — весело предложила она. — Ведь никто еще не доказал окончательно, что сильфий на самом деле принадлежал к роду ферула. Почем знать, может, это был один из видов тап-сии.

Луллу отправилась в Гельван, в тридцати километрах к югу от Каира, надеясь усмирить серными ваннами радикулит, который заметно обострился, когда мы пробивались сквозь песчаную бурю в щелеватом «Лендровере».

Я же проводила большую часть времени в ботаническом кабинете и дома у Виви, прилежно изучая классиков. Моя хозяйка без устали носила мне старые пыльные фолианты и более свежие труды о сильфии. А еще она сходила вместе со мной во Французский институт и помогла мне получить на дом книгу Франсуа Шаму «Кирена при Баттиадах». И мы с ней не один час провели в библиотеке Египетского музея, рассматривая через лупу монеты с сильфием в книге Люсьена Навили «Золотые монеты Киренаики».

Нашим дискуссиям о сильфии не было конца. Виви придумывала все новые и новые ходы.

— Когда вернешься в Кирену, собери побольше корней дриаса и пошли на анализ профессору Финну Сандбергу в Стокгольм. И не забудь расспросить бедуинов на месте, может быть, они применяют дриас. Если да — узнай, для чего. Выведай у них все, что они знают, ведь бедуины исстари занимаются растениями и их применением…

— Не так-то легко расспрашивать бедуинов, когда не знаешь арабского языка, — мрачно возразила я.

— Возьми с собой переводчика, — подбадривала меня неунывающая Виви. — Нет ничего проще, как найти говорящего по-английски ливийца, который сможет переводить тебе.

Виви не признает трудностей, для нее нет ничего невозможного.

Я же не раз была готова капитулировать.

Как, например, в тот раз, когда я села прорабатывать староанглийский перевод сочинений Теофраста, чтобы впитать все, что им написано о сильфии, — каждое слово, каждый слог! — и попытаться извлечь что-то новое из сего источника премудрости. И в начале третьей главы шестой книги прочла:

«Наиболее замечательны и своеобразны по своим свойствам сильфий и египетский папирус: оба они относятся к разряду ферулоподобных растений. О папирусе мы говорили уже раньше в разделе о водяных растениях; о сильфии стоит сказать теперь».

— Проклятый Теофраст, — сердито пробормотала я.

— Что ты сказала? — поинтересовалась Виви, отрывая свои ясные голубые глаза от засушенных растений, определением которых она в эту минуту занималась.

— Извини, что я тебе опять помешала, — повинилась я. — Но этот Теофраст…

— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — справилась Виви с никогда не изменяющим ей ангельским терпением.

— Он пишет, что папирус принадлежит к ферулоподобным растениям. Ну что ты будешь делать. Ведь это же чепуха на постном масле. Папирус — травянистое растение, никакого родства с ферулой.

Виви взяла книгу: на левых страницах — греческий текст, на правых — староанглийский перевод. Поразмыслив, она заключила, что Теофраст, скорее всего, намекал на сходство растений с зонтиковидными соцветиями.

— Но вообще тебе не мешает проверить по греческому тексту, правда ли, что Теофраст написал «ферулоподобный», — добавила Луллу. — К сожалению, здесь, в Каире, у меня нет знакомых, знающих древнегреческий. Но это все ты без труда выяснишь, когда вернешься в Стокгольм.

Так я, простая любительница, начала понемногу постигать, что такое настоящее исследование. Как это сложно, безумно сложно, сколько времени требует. И чем дальше, тем увлекательнее.

Итак, несколько недель уйдет у меня на то, чтобы одолеть метр литературы на иностранных языках. После этого мне предстоит возвратиться в Ливию, чтобы собрать там корни и целые экземпляры дриаса и возможно скорее послать их самолетом в Стокгольм, профессору Финну Сандбергу. Затем найду переводчика и вместе с ним отправлюсь в поля вокруг Кирены, чтобы выведать у бедуинов все, что они знают о дриасе, а одновременно буду высматривать другие растения, прежде всего из семейства зонтичных, которые могут оказаться сильфием. Особенно хотелось бы найти тингитскую ферулу — она достаточно широко распространена на средиземноморском побережье — и послать ее корни Финну Сандбергу; Виви обещала написать профессору письмо и предупредить его о странных посылках, которые ему доставят. А когда я наконец вернусь в Стокгольм, обращусь к богословам или другим лицам, знающим древнегреческий язык, и с книгой Теофраста в руках расспрошу их, что скрывают причудливые завитушки на четных страницах.

Подавляя вздох, я снова обратилась к ученым трудам, от которых у меня в мозгу был такой же ералаш, как от выписок Луллу.

Теофраст жил во времена сильфия, но сам никогда не бывал в Киренаике и не видел своими глазами живого растения, поэтому он исходил в своих описаниях из чужих слов. Так, в одном месте он пишет: «Сильфий занимает в Ливии значительное пространство…» — после чего приводит непонятную для меня меру площади и сообщает, что особенно много сильфия растет вокруг залива Сирт начиная от Эвесперид (Бенгази).

В этом месте из глубин моей души снова вырвался тихий вздох. И вдруг я услышала веселый голос Виви Текхольм:

— Слушай, кстати о папирусе! Давай поедем к пирамидам, поглядим на папирусный плот, который строит Тур Хейердал, чтобы переплыть Атлантический океан!

Я с радостью захлопнула старика Теофраста. Помимо тьмы других достоинств Виви обладает даром угадывать психологически верный момент для разумных предложений.

Мы забрались в «лендровер», отдыхавший около университета, и пошли выписывать зигзаги между арбами, грузовиками, верблюдами, легковыми машинами, мужчинами в длинных одеяниях, детьми и собаками, направляясь по Гизской дороге к пирамидам, этим неизменно красивым, светло-коричневым треугольникам, запечатленным, как на открытке, на фоне безоблачного неба. Миновали Хеопса и Хафра, проползли мимо Микерина и прямо по песку подъехали к пятнадцатиметровой папирусной лодке. Люди всех цветов кожи — три сведущих в папирусе уроженца республики Чад, египтяне и норвежец в небесно-голубом костюме яхтсмена— лихорадочно трудились, торопясь закончить работу к тому времени, когда подует пассат, который повлечет лодку из Марокко в Мексику через океан.

— Чистое самоубийство, — прошептала я Виви, глядя на изящно загнутую впереди и сзади лодку из снопов папируса, перехваченных веревками.

— Специалисты говорят, что она продержится на воде от силы три недели, — так же шепотом ответила мне Луллу. — Потом утонет. А от Марокко до Мексики плыть три месяца. Но бог бережет сумасбродов. Вот увидишь, все кончится благополучно. Как было с плотом «Кон-Тики».

Задорно улыбаясь, коричневый от солнца Тур Хейердал рассказал нам про шестерку членов экипажа, которые должны были выйти вместе с ним в рискованное плавание. Он сам подбирал себе спутников, и от них требовались два качества: чувство юмора и умение стряпать.

Тур Хейердал задумал своим плаванием показать, что египтяне поры фараонов в принципе могли попасть в Мексику на папирусной лодке. Он видел много общего в древнеегипетской и мексиканской культурах и допускал возможность того, что жители Средиземноморья пересекли Атлантический океан на папирусных судах. Ведь в древности папирус обильно рос на берегах Нила, и из него вязали лодки.

Теперь в Египте папируса нет, его пришлось везти издалека, но строители во всем старались следовать древнеегипетским образцам. Только в одном древняя традиция нарушалась: члены экспедиции собирались в числе прочего провианта взять с собой консервы.

А чтобы питание не было слишком однообразным, участники должны были готовить по очереди, потому и требовались от них кулинарные способности.

Что до чувства юмора, то это требование вполне понятно и пояснения не требует. Сам Тур Хейердал явно обладал чувством юмора в избытке.

Шесть спутников Хейердала представляли разные нации: мексиканец, русский, уроженец Чада, египтянин и американец. Только двое из них успели уже познакомиться, остальным предстояло узнать друг друга лишь на старте.

— В плавании будет вдоволь времени для знакомства, — объяснил Тур Хейердал с веселой искоркой в глазах.

Вечером я, оставшись в одиночестве, снова предалась размышлениям о сильфии. По просьбе Виви, ее помощник, профессор Набиль эль-Хадиди, сделал фотокопии посвященной сильфию последней главы в книге Франсуа Шаму, и мы с Луллу получили по экземпляру.

«Кирена при Баттиадах» написана по-французски, и я приступила к упомянутой главе не без внутреннего сопротивления. Но теперь я чувствовала в себе силы, необходимые, чтобы сломить это противодействие.

«Проблема киренского сильфия — вопрос увлекательный, сложный и запутанный; археологи и естествоиспытатели уже больше двух столетий тщетно пытаются разгрызть этот орешек. Исследованиями этой проблемы заполнены целые тома, а результата никакого. Сильфий принес Кирене богатство и процветание. Он был известен и широко применялся в античные века; его неоднократно упоминают древние авторы, а иные даже подробно описывают; он изображался на монетах. И однако мы по сей день не знаем, что же это за растение».

Такое начало главы о сильфии сразу расположило меня к Франсуа Шаму и внушило мне доверие.

Продолжая сражаться с французским текстом, я узнала, что впервые слово сильфий встречается в одном из ямбов Солона, приводимых Поллуксом. Дальше оно появляется на вазе Аркесилая и затем довольно часто упоминается в пятом веке до нашей эры: Геродот говорит о сильфии как о растении, особенно хорошо известном в Киренаике; то и дело упоминает его Аристофан, причем мы узнаем, что в Афинах сильфий был модной приправой и деликатесом. Плиний… Теофраст…

В эту минуту зазвонил телефон. Луллу звонила из Гельвана.

— Ты не могла бы разыскать в своих бумагах снимок Коппа ди Вульчи? — взволнованно спросила она.

— Зачем искать, — ответила я. — Он передо мной.

— Отлично. Тогда посмотри и скажи мне, что там у царя между ногами!

— Как-как ты сказала? — переспросила я, не то чтобы шокированная, но все же слегка озадаченная таким предложением.

— Понимаешь, дело в том, что…

Дело было в том, что Луллу, которая в молодости училась в Сорбонне и немалую часть своей жизни болтала по-французски, гораздо дальше меня продвинулась в чтении восемнадцати страниц, отведенных сильфию в книге Шаму.

— Ну вот, и он подробно описывает каждую фигуру и каждую деталь росписи на вазе Аркесилая: царя и других лиц, ящерицу, птиц, мешки с сильфием, весы с обезьяной…

— Это и я могу сделать, даже с закрытыми глазами, — перебила я ее. — Но ты уж меня извини…

Я хотела сказать ей, что мне не пришло в голову изучать анатомию царя, поскольку это вряд ли могло приблизить нас к решению загадки сильфия, однако моя фраза так и осталась незаконченной. Обуреваемые нетерпением, мы с Луллу не давали друг дружке договорить до точки.

— Представляешь себе, он так же, как и ты, считает, что взвешивание не могло происходить на борту корабля в гавани Аполлонии, а что сильфий взвешивали на суше. Он доказывает…

— Вот досада, — перебила я ее.

— Досада? — удивилась Луллу. — Что же досадного в том, что известный современный французский историк, сторонник критической школы, разделяет твое мнение?

— Нет, конечно, это совсем не плохо, — мигом поправилась я. И печально добавила — Обидно только, что меня все время опережают… «Кирена при Баттиадах» вышла в Париже в 1953 году.

— Во всяком случае, он разбирает пункт за пунктом и показывает, что взвешивание никак не могло происходить на тесной палубе качающегося корабля. И что нелепо думать, будто фон изображает парус. Где же это видано, чтобы судно во время погрузки стояло на якоре под парусами. Вот что считает Шаму: «Мы находимся в самой Кирене, на агоре или перед царским дворцом. Для защиты владыки растянут шатер. Перед царем помещены большие весы, подвешенные на горизонтальном бревне, опора которого находится за пределами поля зрения».

— Ничего не скажешь, все это звучит очень разумно, — заметила я, когда Луллу остановилась, чтобы набрать воздуха. — Ну, а что там у короля между ногами?

— Сейчас услышишь, что Шаму пишет дальше: «Рассмотрим теперь объект всех этих действий. Его описывали неопределенно, как «компактные волокнистые предметы». На самом деле, хотя роспись повреждена, на оригинале ясно различаются не какие-то там волокнистые комья, а уложенные друг на друга предметы с четкими очертаниями. Это особенно хорошо видно между ногами центральной фигуры, где упомянутые предметы сложены на земле рядом друг с другом. У этих больших белых объектов яйцевидная, сравнительно продолговатая форма, а на одном из двух концов есть что-то вроде сердцевидной выемки…».

Мне показалось, что я начинаю догадываться, куда клонит Шаму. А Луллу энергично продолжала переводить с французского.

— «Никакого сомнения: перед нами корни сильфия, описанные древними авторами. Извлеченные из земли и очищенные, они затем поступали в царские хранилища. Плетеные мешки позволяли воздуху циркулировать и обеспечивали долгую сохранность. Недаром Теофраст уподобляет подвалы Кирены сильфиевому руднику».

Здесь Луллу опять остановилась. Я тоже молчала, погрузившись в раздумье.

— Христина, ты слушаешь?

— Слушаю.

— Так ты не можешь посмотреть на картинку, как там обстоит дело с этими сердцевидными предметами между ногами у царя?

— Я смотрю — смотрю так, что глазам больно. И хоть ты меня режь, не могу рассмотреть ничего сердцевидного. Даже в увеличительное стекло.

Зажав телефонную трубку между щекой и плечом, я навела лупу на искомый фрагмент росписи.

— По чести говоря, я не вижу даже ног царя. Там, где кончается одеяние и где должны быть ноги, видно только волокнистое вещество, которое, по словам Шаму, вовсе не является волокнистым веществом. А ниже него — царские башмаки. И никаких ног.

— Странно, — сказала Луллу. — Ты абсолютно уверена?

— Приезжай в Каир, помоги мне отыскать ноги царя, — предложила я. — Но ты мне скажешь, какое отношение имеет это нечто сердцевидное к решению загадки сильфия?

— Шаму пишет, что сходство между формой корня на вазе Аркесилая и предполагаемым «плодом» на монете подтверждает гипотезу, что плод на монете — не плод, а корень. И он продолжает: «Если это толкование верно, отпадает одно из главных препятствий на пути, ведущем к опознанию настоящего сильфия древних. Слово за ботаниками, которым надлежит довести до конца исследование на основе этих новых данных».

— Гм, — сказала я.

— Что «гм»? — озадаченно спросила Луллу.

— При всем моем уважении к историкам критической школы я бы хотела, чтобы они относились несколько критичнее и к своим собственным гипотезам.

Подведя в столь туманной формуле, достойной дельфийского оракула, итог нашего знакомства с Шаму, мы условились, что Луллу завтра приедет в Каир, чтобы помочь мне отыскать сердцевидные корни между ногами у царя Аркесилая.