Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

20

Выяснилось, что Пещера имеет пять запасных, снабженных шлюзами, выходов, расположенных значительно ниже того, через который путники сюда проникли. По проекту именно через эти тоннели должны были выйти наружу дети возрожденных бескрылых. Но или время, или некий катаклизм привели к глобальным геологическим смещениям, и нижние коридоры были похоронены под многотонными гранитными массами.

Всюду путники, пытаясь пройти этими коридорами, натыкались на каменные стены. Лишь один из коридоров, который, возможно, и остался неповрежденным, они не смогли пройти до конца. Сейна, Рамбай и Ливьен, занимающиеся разведкой в то время, пока Лабастьер и Дент-Байан общались с «тенью Роберта Страйка» наткнулись в этом запасном выходе на новую опасность.

Это были отвратительного вида существа, примерно одного с бабочками размера, снабженные сильными перепончатыми крыльями. Ни о чем подобном Ливьен доселе не слышала. Похоже, это были не птицы, а какие-то «научившиеся летать» грызуны. Однако путникам было не до восхищения или удивления. С мерзким писком эти твари набросились на них, и только треск и пули искровиков дали им возможность без потерь вернуться восвояси.

Чем эти летучие звери питаются тут? Как ориентируются в кромешной тьме? Сейчас бабочкам было не до выяснения этих вопросов. Единственным итогом опасной и неожиданной встречи стало лишь то, что путники уяснили: возвращаться им предстоит тем же трудным путем, которым они пришли сюда. Нашли они и коммуникационную трубу, через которую сюда пробрался Первый, но она была слишком узка.

Но как бы то ни было, возвращаться всегда легче, чем двигаться вперед. И спускаться — проще, чем подниматься. Эта мысль обнадеживала.

…И действительно, обратный путь оказался быстрее, хотя на самой верхней ступени путники и были вновь вынуждены тащиться пешком, волоча Лабастьера по снегу.

После многодневного пребывания в темноте, дневной свет и белизна снежного покрова показались им нестерпимо яркими. На этот раз, наученные опытом, путники сразу же воспользовались повязками, поочередно оставляя зрячим поводырем то одного, то другого.

Равнина шла под уклон, и становилось теплее. Но когда они уже почти добрались до обрывистого края, Сейна, то и дело озабоченно прикладывающаяся к надлобью думателя, упала на колени и зарыдала:

— Он умирает! Умирает! Нам уже не спасти его!

Ливьен встряхнула ее за плечи. Обмороженные потрескавшиеся губы почти не слушались ее:

— Прекрати истерику. Еще сотня шагов, а там — вниз. Мы отогреем и накормим его.

Сейна поднялась и молча, стиснув зубы, ухватилась за лямку.

Достигнув обрыва, они расправили крылья и полетели. Это был опасный полет. Почти падение. Разреженный воздух не желал удерживать на себе такой вес.

Но они не разбились. И вскоре достигли того места, где был спрятан Первый. Только тут позволили себе отдохнуть. Да и то — лишь после того, как, оставив Сейну с думателем ожидать себя возле холмика куколки, остальные трое налегке слетали еще на ступень вниз и вернулись с пищей.

Оказалось, они подгадали как раз вовремя: появись они тут на день позже, Первый вышел бы на свет без них. Не успели они покормить Лабастьера, как вершина холмика зашевелилась, треснула, и покрытая прозрачной слизью новорожденная бабочка выползла из образовавшегося отверстия.

Ливьен залюбовалась на свое чадо. Молодой самец был очень похож на Рамбая, но изящнее, без приобретенной отцом в джунглях дикарской угловатости.

Прежде всего Первый накинулся на еду. Не прошло и получаса, как от припасов не осталось ни крошки.

Тем временем к Ливьен, глядя на неё сухими, но ставшими от горя бездонными глазами, подошла Сейна:

— Лабастьер умрет. Сейчас он сам сказал мне это. Он всегда безошибочно определяет свое состояние… Он умрет. И он просит разрешения передать свои знания твоему сыну, ведь он телепат. Лабастьер говорит, что сейчас, в первые дни жизни, твой сын способен усвоить все.

— Неужели мы ничего не можем сделать?!

Сейна только горестно покачала головой.

С той же ненасытностью, с какой Первый поглощал непрерывно добываемую Рамбаем и Ливьен пищу, усваивал он и знания, которыми думатель пичкал его через Дент-Байана. Ливьен забеспокоилась, не повредит ли ее сыну такая лавина информации, но Сейна, спросив об этом Лабастьера, тут же передала его ответ: «Не повредит. Гордись, самка: ты стала матерью первого крылатого думателя».

Ливьен не сразу осознала смысл этой фразы, а когда поняла, испугалась снова.

Рамбай — отпрыск отмеченного даром телепатии семейства. Если бы он был горожанином, и они повстречались бы с Ливьен в Городе, за ходом ее беременности тщательно следили бы власти. Первый, находясь во чреве, не «заговорил» с ней. Значит, согласно правилам, о которых рассказывала Сейна, ему позволили бы родиться и даже стать куколкой, но затем — произвели бы «гормональный взрыв».

У Маака нет таких мощных телепатов, как у махаонов. Или Первый все же «заговорил» бы с матерью и стал думателем, или был бы уничтожен.

Сейчас же ситуация — уникальная. Первый — телепат — все же стал бабочкой, а думатель передает ему все свои знания, а плюс к ним — все знания древней цивилизации Бескрылых…

Ее сын будет не таким, как все… Но это — плата за то, что она не потеряла его. В конце концов, и муж у нее — не такой, как все. Да и сама она уже успела нарушить все писаные и неписаные законы своего народа.

Интенсивный телепатический метод обучения давал поистине поразительные плоды. Уже к вечеру следующего дня после превращения Первый, как и Рамбай, одетый в одну набедренную повязку, разговаривал с остальными бабочками, как взрослый. Причем, с Дент-Байаном — на языке махаон!

Не было темы, на которую он не мог бы поддержать разговор. Но времени на это у него было мало: часы напролет он молча просиживал возле Дента и Лабастьера. Тревога за него, гордость и нежность переполняли душу Ливьен, но у нее не было возможности излить их на сына: его временем распоряжался увядающий думатель.

В результате все эти чувства она обрушила на того, кто один из всех мог разделить их и понять ее. После всех пережитых вместе трудностей, после стольких гибельных дней и ночей, да к тому же еще и после столь длительного воздержания, Ливьен и Рамбай словно взорвались любовью.

Медленно увядал Лабастьер. Бесконечно страдала Сейна. Первый постигал мудрость мертвого мира… А они, не в силах противостоять нахлынувшему чувству, уединясь, занимались любовью. И говорили, говорили, словно пытаясь перетечь друг в друга душами, преодолевая отчуждение, почему-то охватившее их с момента рождения Первого…

Они говорили о своих чувствах, рассказывали друг другу эпизоды из детства, спорили о том, какое дать имя сыну, ведь Первый — просто порядковый номер гусеницы… Собственно, сделать это было пора уже давно, но до сих пор не находилось времени.

Это странное счастье было неуместно, оно было бестактно по отношению к остальным… Но они ничего не могли с собой поделать…

Почему-то Ливьен уверилась вдруг в том, что зачнет тут своего Второго.

…Солнце катилось к закату, превращаясь в зрелую, готовую упасть со стебля ягоду. Тишина, к которой Ливьен так и не сумела привыкнуть, будоражила нервы и обостряла ощущения.

Рамбай, привлекая к себе внимание, коснулся рукой ее волос. Ливьен повернулась на бок и улыбнулась ему.

— Ты ведь не вернешься в Город? — полуутвердительно спросил он, впервые коснувшись темы, негласно возведенной ими в разряд запретных.

— Не знаю… — Она действительно не знала, что они будут делать дальше. Они выполнили свою миссию. Но она была уверена, что это не отвратит от них гнева Совета за нарушенные запреты, стоит им только появиться в Городе. С другой стороны, где еще она сможет жить?.. Она с беспокойством ощутила в себе острую тоску по дому… Вернется ли она в город? Она нашла правильный ответ. — Без тебя — нет.

— В Городе нас убьют, — покачал Рамбай головой, продолжая гладить ее волосы.

— Да… Но Первый… Он не рожден быть дикарем.

— Лучше быть дикарем, чем мертвым. Рамбай — дикарь. Разве лучше, если бы я был мертвым?

— Глупый, — она сняла со своей головы его руку и, поднеся ее к губам, стала тихонько покусывать кончики его пальцев.

— Глупый, — согласился Рамбай. — Рамбай такой глупый, что не понимает, куда мы полетим дальше.

— Тогда я — тоже глупая.

— Может, знает думатель? — внезапно придя в возбуждение, спросил Рамбай и сел. — Может быть, на земле есть и другие Города, куда мы могли бы лететь без страха?

Ливьен не хотелось разочаровывать его. Но она-то знала точно: планета покрыта водой. Огромный, безбрежный и угрюмый океан. И маленький-маленький клочок суши в нем.

Она хотела было рассказать ему о своем пророческом видении, но ее отвлек какой-то шорох.

Она обернулась. На фоне догорающего солнца к ним приближалась фигура Сейны. Ни разу до сих пор никто не нарушал их уединения, и у Ливьен защемило сердце. Она сразу догадалась о причине, которая заставила Сейну искать их.

Сейна подошла к ним и села рядом. Влюбленная пара не смела нарушить тишину. Наконец это сделала Сейна.

— Я хочу попросить тебя об одной вещи, Ливьен.

— Я слушаю.

— Твой сын стал настоящим самцом, и я прошу дать мне право подарить ему имя.

— Как ты хочешь назвать его?

Сейна помолчала, словно что-то застряло у нее в горле. Но пересилив себя, твердо произнесла:

— Лабастьер. Пусть это имя произносят вслух.

Ливьен и Рамбай коротко переглянулись.

— Моего сына зовут Лабастьер, — кивнула Ливьен и крепко сжала в руке холодную сухую ладонь Сейны. — Отныне мы с тобой — две матери одного сына.

А Рамбай добавил:

— Когда жрец племени ураний передает свое имя сыну, он добавляет к нему цифру — Вайла Третий, Вайла Четвертый… — (Ливьен вспомнила, что именно так — Вайла — звали девушку, которую Рамбай любил когда-то…) — Так пусть же нашего сына зовут Лабастьер Первый.

«Что ж, — подумала Ливьен, — это не лишено смысла. Правда, в Городе маака такой традиции нет. Но разве мы живем по законам Города?»

Думателя похоронили на рассвете. Молчали. Сейна стояла у края вырытой Рамбаем могилы с полными тоски, но сухими глазами. Не плакали и Ливьен, и Рамбай.

Но плакал Дент-Байан, сидя на краю ямы и свесив туда ноги. Безразличный ко всему, беспощадный, хладнокровный махаон. Зрелище это было нереальным, а потому — страшным.

Первый, точнее, теперь — Лабастьер Первый, подойдя к краю могилы и опустившись на колени, бросил вниз то, что Ливьен привыкла называть про себя «Перстнем Хелоу». Затем заговорил. Голос его был тих:

— Два подарка тебе, Учитель, от тех, чьи мысли ты освободил от плена небытия. Вот второй.

Никогда раньше Ливьен не слышала этих странных строк. Когда обряд погребения был завершен, Ливьен спросила сына (впервые она обращалась к нему с вопросом):

— То, что ты прочел — из поэзии махаонов? Я знаю «Книгу стабильности», но таких слов — не помню.

— Это из поэзии бескрылых, мама. Тот, кто это написал, жил за миллион лет до того, как погиб их мир. Его звали почти как бабочку — Федерико из семьи Лорка. Он жил мало, его убили другие бескрылые. За то, что по-своему он все же был крылат…

Именно в этот миг, внезапно, Ливьен с полной отчетливостью осознала, что НИКОГДА не научится понимать Лабастьера Первого в той мере, в какой матери хочется понимать сына. Он был ДРУГОЙ. Юный, но отягощенный мудростью веков.

А еще несколько минут спустя она получила тому новое подтверждение. Когда все собрались возле костра, Лабастьер Первый, появившийся на свет меньше месяца назад, поднялся и сказал:

— Сегодня вылетаем в Город. Я знаю, как избегнуть смерти, которой вы так страшитесь. Я знаю, как заставить слушаться нас. Мы будем править Городом, а затем и всем миром бабочек. Я знаю, как прекратить войны между видами, как сделать жизнь каждой бабочки изобильной, счастливой и насыщенной. Я знаю, как достичь других планет и как строить города под водой. Я знаю ВСЁ, отец, — он ладонью остановил Рамбая, который только приоткрыл рот, чтобы что-то сказать. — И вы поможете мне.

И никто не посмел ему перечить, даже строптивый Рамбай. Он лишь спросил:

— Если мы пойдем путем мертвых, не умрем ли мы сами?

— Нет, отец, — спокойно ответил Лабастьер Первый. — Мы не пойдем их путем. Мы лишь воспользуемся их знаниями. Мы другие, и у нас есть их пример.

«Другие? Разве бабочки не убивают друг друга? — подумала Ливьен, но тут же одернула себя: — Он ЗНАЕТ, что нужно делать дальше. А я — не знаю. Стоит ли предаваться сомнениям? Нет. Я должна просто поверить». Она взглянула на сына с восхищением и страхом. Лабастьер Первый. Чем не имя для императора?

Но поверят ли ему остальные? Она всмотрелась в лица спутников. Глаза их были устремлены на ее сына. Во взглядах Сейны и Дент-Байана читалось суеверное обожание. Во взгляде Рамбая — честолюбивая гордость.