Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

Новый Галактион[9]
1

Однажды, в стародавние времена, изгнанный властями за пределы королевства разбойник Дур-Шаррукин сидел в капитанской каюте своего потрепанного корабля, плакал и побрякивал на балисете. Корабль его не был живым, это было обыкновенное металлическое корыто, ведь ни одна Корабельная Матка не согласилась бы на союз с таким злобным и неопрятным человеком, каким был Шаррукин.

Но, несмотря на всю свою заскорузлую черствость, сегодня он плакал, забыв о стыде перед экипажем, который, правда, и без того не слишком-то его слушался и который правильнее было бы назвать словом «сброд». Хотя пират и был вдребезги пьян, хотя он и продолжал поглощать дешевый ром, его игра на балисете была безупречна. Кто знает, не унаследуй он от своего пройдохи-отца корабль, возможно, он стал бы музыкантом. Но вряд ли, ведь еще раньше он унаследовал от папаши безудержную алчность и подлый нрав.

А песня его была такова:

Чем злее человек, тем он сентиментальной. Пока Шаррукин пел, его экипаж собрался вокруг и кое-кто уже хлюпал носом. Закончив, Шаррукин отложил инструмент, огляделся, горько усмехнулся и завел такую речь:

— Друзья мои. Разлюбезные моему сердцу лжецы и подлецы. Гложет меня печаль и досада. Уже не радуют меня ваши злодеяния. А почему? Потому, что я знаю теперь, счастье мое достижимо, но я не знаю, КАК его достичь. Помните ли вы последний разоренный нами караван? В бортовом компьютере его Старшей Корабельной Матки я обнаружил файл, который она не сумела уничтожить лишь потому, что издохла за мгновение до этого. Я скопировал сохранившийся кусок. Прочтите же сами то, что я узнал и о чем опечалился…

Шаррукин повернулся к щитку, ударил по клавише, и по экрану поползли слова: «… надеюсь. Все еще надеюсь».

Пираты сгрудились у экрана и прочли следующее: «Я был Капитаном второго ранга отличного грузопассажирского пятидесятитысячника. Я не знаю, что произошло. Я был в трюме, когда прозвучал сигнал тревоги, и согласно «тревожному расчету» через тридцать секунд я уже занял место в своей спасательной шлюпке-капсуле.

Честно говоря, я ждал отбоя тревоги, наш Капитан первого ранга любил проводить учения. Но вместо этого я почувствовал, что капсула отстреливается, затем раздался взрыв, и я ощутил, что меня как будто бы сперва вывернули наизнанку, а потом пропустили через гигантскую мясорубку…

А очнулся я уже в раю. Прозрачное, чистое небо над головой, кругом деревья, масса плодов и цветов, птички и бабочки. Все вокруг было какое-то чудное, нечеловеческое, но невыразимо прекрасное.

Я лежал, опираясь плечами и головой на толстый лиловато-зеленый ствол дерева. Ствол был чешуйчатый, без веток, лишь на самой его верхушке трепыхался султанчик из перистых листьев.

Я дышал. Нигде и ничего у меня не болело. Осколков капсулы вокруг не было. Я вновь посмотрел на небо и осознал, что цвет его странен: оно переливается синим, зеленым и желтым. И понять, откуда эта гамма цветов, было нетрудно: в небе сияло два солнца — синее и желтое.

Что-то шевельнулось рядом, я оглянулся и увидел рядом с собой Адама и Еву. Если, конечно, верить, что наша праматерь и праотец были обезьянами. Морщинистые лица, плоские носы, прижатые ушки… Вот только шерстка у этих обезьян была зеленовато-голубоватая, а за спиной — кожистые, словно у летучих мышей, крылья. Они дружелюбно смотрели на меня и переговаривались на свистящем, словно птичье чириканъе, языке.

Потом самка поправила мою голову так, чтобы та лежала на чешуйчатом стволе удобнее, а самец протянул мне пару неизвестных, но аппетитно пахнущих плодов. Я принял из его рук предложенные фрукты, не делая согласно инструкции о контактах с примитивными культурами резких движений и старательно улыбаясь.

Одной рукой прижимая плоды к груди, отчего пахучий сок потек по комбинезону, другой рукой я показал на небо и попытался завести разговор. Главным было не то, чтобы меня поняли, а то, чтобы почувствовали мои мирные намерения:

— Я летел по небу — у-у-у! — летел. Без крыльев. Вдруг — бабах!!! авария. Я упал к вам. Я не хочу причинить вам вред. Я хочу связаться со своей расой. Мои соплеменники будут очень рады и подарят вам много красивых вещей.

И тут в моем мозгу зазвучали ГОЛОСА:

«Мы настроились на него, Вэйл?» — «Теперь — да, Гэйл». — «Мы можем отвечать?» — «Да».

— Это невозможно, — скаля свои зубы во весь рот, сказал самец. Самка при этом скалила зубы точно так же.

— Как невозможно? Что невозможно? — опешил я от того, что покрытые шерстью обезьяны разговаривают со мной на чистейшем инфралингве.

— Невозможно связаться с твоей расой, — отозвался Вэйл. Или Гэйл. Или они оба.

— Почему? А-а, у вас нет нужных приборов. Так я построю их, если только вы мне немножко поможете.

— Ты не понимаешь. На твоем транспортном средстве произошла крупная авария, в результате чего пространство и время для тебя коллапсировало. Ты прошел сквозь черную дыру. Мы не знаем, откуда ты прилетел, мы спасли тебя на подходе к нашей системе, ты летел прямо на синее солнце.

— И где я оказался? Где я сейчас?

— Мы не знаем. Синхронизация измерений невозможна.

— Что же мне делать?

— Живи.

— Кто вы?

— Мы, — последовал исчерпывающий ответ. Я хотел приподняться, но Вэйл (или Гэйл) осторожно тронул мое плечо:

— Лежи смирно. Мы отнесем тебя.

Уморительно переваливаясь с боку на бок на своих коротких ножках, одна из обезьян обошла меня, затем они вдвоем подхватили меня, расправили свои крылья и взмыли к кронам деревьев. Тут Вэйл и Гэйл сплели для меня замечательный гамак из гибких веток, после чего исчезли так же неожиданно, как появились.

Так началась моя долгая невозможная жизнь среди летучих обезьян.

Часов здесь нет. Дни и ночи меняются, на мой взгляд, хаотично. Так что, сколько прошло времени с моего появления тут, я не представляю.

Обезьяны не обижают меня, относятся хорошо и даже жалеют за то, что у меня нет крыльев.

Спать в гамаке я поначалу не хотел, но, рассмотрев, какие твари шляются иногда внизу, привык.

Сперва я намеревался обучить моих спасителей наукам и искусствам, мечтал построить хотя бы самый примитивный корабль… Но… Мы очень разные. Им неинтересно то, что знаю я. А может быть, я слишком скучно объясняю… Потом, когда я познакомился с их возможностями, мне стало чуточку стыдно за свои потуги. Например, они перестроили мой обмен веществ так, чтобы я мог есть здешнюю, несъедобную для человека, пищу. Как мои спасители это сделали, я понятия не имею, но произвели они эту метаморфозу еще тогда, когда я летел к их синему солнцу… Вообще-то все говорит за то, что на самом деле прежний «я» сгорел в этом солнце, а «я» нынешний — модернизированная копия, созданная уже тут, на этой планете… Но лучше об этом не задумываться.

К моим услугам всегда — две-три обезьянки помоложе. Они являются на мой зов, спят со мной, кормят или прогуливают по земле. Они слушают меня, делая вид, что им интересно. Но когда я спрашиваю прямо, почему им неинтересно, они честно отвечают, что все это уже знают…

— Откуда?! — вскричал я однажды, рассердившись.

И услышал в ответ:

— Все это записано в пальцах твоих рук.

У них мало каких-либо приборов и предметов обихода, потому что потребности их минимальны. Больше всего они любят раскачиваться в своих гамаках и думать о… По-нашему, это называлось бы «о смысле жизни», «об устройстве Вселенной», «о божественных силах, играющих мыслящими существами»… Но это лишь мои предположения, ведь логика их мне непонятна, если она есть вообще, термины непереводимы, выводы темны.

У них нет ни книжек, ни средств связи. Общаются друг с другом они непосредственно из мозга в мозг, к словам прибегают редко. Когда не хватает одной головы, они «думают» вдвоем или втроем. Запоминают они все и навсегда и, как я понял, особо ценную информацию передают генетически. У них нет семей, и молодняка я видел здесь очень мало. Когда я спросил, почему, мне разъяснили:

— Когда, к примеру, Гэйл устанет жить, он произведет на свет Кайла, который будет жить с удовольствием…

Имена они придумывают специально для меня, у них нет имен. У них нет понятий «время» и «пространство». Они мыслят так, словно им все доступно… Потому они и не видят смысла к чему-то стремиться, например, исследовать иные миры.

Религия в том смысле, в каком понимаю ее я, не интересует их. Но они поклоняются божественным силам природы, некоторые персонифицируют, и многих, по их утверждению, знают лично.

Как бедный дикарь… Нет, как бедный ребенок дикаря, выброшенный на берег возле чужого Города, я одинок, неприкаян и никем не понят. У них свои дела. А я слоняюсь от обезьяны к обезьяне:

— Я хочу домой!

— Конечно, конечно. Ты хочешь домой, — кивают они головами и продолжают думать о своем или и вовсе пролетают мимо.

Я хватаю за крыло того, кто постарше:

— Вы ничего не понимаете! Я хочу к своим!

— Мы понимаем! Ты хочешь к своим! Домой!

— Мне плохо здесь!

— Да, конечно. Ведь ты не умеешь размышлять. Или качаться на ветках, или летать.

— Да на хрен мне ваши ветки?! Отправьте меня туда, откуда я появился!

— Мы подумаем над этим.

— Когда?

— Всегда.

Они грустно улыбаются и порхают мимо. Молодые сочувствуют мне больше, я стимулирую их воображение.

Они развлекают меня, как могут. Однажды Байл (или Майл?) принес мне игрушку. Из веточек и листиком он соорудил квадратную рамку. Он украсил ее голубыми и желтыми цветами. Экраном в ней служит воздух.

— На, смотри! — гордый и счастливый преподнес он мне эту штукенцию.

— Спасибо, — уныло отвечал я. — А как это включается?

Байл или Майл, а может быть, Райл, они все на одно лицо, исполнил сложный танец из прихлопываний, притоптываний, подпархиваний и ряда акробатических упражнений.

— Я так не смогу, — хотел уже я вернуть сложный прибор владельцу.

— Тогда просто пожелай, чтобы он заработал, — предложил Райл или Байл.

Я пожелал, и между веточками разверзлась черная бездна космоса. У меня захватило дух. Я присмотрелся к одной из звездочек, и она со страшной скоростью приблизилась ко мне. И я рассмотрел планетную систему. Я пригляделся к одной из планет и увидел белые вихри циклонов, а под ними, через толщу атмосферы маленький парусный кораблик, плывущий по океану.

— О боже! — выдохнул я.

— Тебе нравится! — приплясывая, сказал Райл. — Я знал, что тебе понравится!

— Это как-нибудь называется? — спросил я.

— Да! — Байл без сомнения гордился собой. — Для тебя я назвал это твоими словами: «визор времени».

— А почему не пространства? — спросил я.

— А потому, что там бывают разные времена, — просто ответил Майл и улетел лакомиться сладкими фруктами со своими друзьями и подружками.

А я остался забавляться новой игрушкой. Господи боже мой, словно вся Вселенная открылась передо мной! Этот «визор» захватил меня, как наркотик. Передо мной объемно и живо разворачивались картинки из жизни самых разных уголков звездного мира. Где только я не побывал и каких только чудес не насмотрелся…

Я долго сомневался, на самом ли деле существует то, что показывает мне визор, или все это — плод коллективного воображения моих мохнатых друзей?.. Но однажды… О! Однажды!!! Однажды я увидел ЗЕМНОЙ корабль, на крейсерской скорости несущийся в космосе. От волнения я не знал, что делать. И мое волнение, кажется, привело к тому, что «визор» заработал в обе стороны.

То-то перепугался экипаж Корабля, когда я, размахивающий руками, как неисправный вентилятор, возник перед ним в половину обзорного экрана… Около минуты люди принимали мое сообщение из вздохов, всхлипов и объяснений в любви человечеству, пока с перепугу не ушли в гиперпространство, предварительно пальнув в меня термоядерной ракетой. И я не смог последовать за ними. Я рыдал после этого весь день, пока не заснул.

С тех пор моей идеей фикс стало найти в этом звездном калейдоскопе свою планету и сообщить о себе. Ведь я увидел краешек своей родины. Так же отчетливо, как вижу эти ветки и листья перед собой… Но время идет, а я больше ни разу не наткнулся на человеческий след.

Старейшины уже спрашивали меня, не желаю ли я подумать о потомстве и какие усовершенствования я хотел бы внести в тела и головы моих будущих сыновей или дочерей. Это означает, что время моей жизни подходит к концу. И никто так и не узнает о том, что со мной стряслось…»

— Здесь файл обрывается, — сообщил Шаррукин и снова всплакнул.

Из уважения к нему многие пираты тоже промокнули глаза, но мало кто из них понял своего атамана:

— Ну так что же, Шаррукин? — удивлялись одни. — Наверняка этот звездолетчик давно уже умер, и кости его сгнили в неизвестной почве.

— Таких сказок полно в каждом порту, — говорили другие. — Еще и похлестче расскажут. Райские планеты, всемогущие аборигены, жрущие на золоте и спящие на серебре, только приди и возьми!..

— И чего там хорошего? Ни выпить не с кем, ни закусить!..

— Молчать, дураки! — рявкнул на них Дур-Шаррукин. — Вы ничего не поняли! Это сообщение не из нашего галактиона, я проверял. Это значит, что есть еще неоткрытые галактионы, и есть ходы в них, ведь этот-то звездолетчик как-то туда попал!

— И что? Зачем тебе это?

— А затем, что я хочу иметь СВОЙ галактион, основать там свой, новый мир и зажить там счастливо. Ведь в старом мире все люди обособлены и ни один не понимает другого.

— Но так уж повелось испокон веков, что, где есть двое, там есть и разница между ними: один умней, другой глупей, один моложе, другой старше, один богаче, другой бедней… Это движет миром: дурак смеется над мудрецом, старик женится на молодой, бедный грабит богатого… Но ничего не меняется… Да что там хорошего, в этом твоем новом галактионе? Бедняга только и мечтал, как оттуда выбраться…

— Кретины! — кричал Шаррукин. — Этот капитан не сумел оценить счастья, которое ему досталось! Он страдал от отсутствия общества, как старый раб страдает без плетей. Но я не таков! Я — не раб. Мне никто не нужен!

— Да как мы найдем этот твой новый галактион? Как попадем туда без помощи Корабельных Маток, и какая Матка станет подчиняться нам?

— Молчать, скопище длинноухих ослов! — топнул в сердцах ногой Шаррукин. Или вы не знаете меня? Или забыли, что, если передо мною есть цель, я обязательно ее достигну?! И проблему с Маткой я как-нибудь решу. Не было еще на свете такой бабы, с которой бы я не поладил, какого бы размера она ни была.

Пираты радостно заржали, но атаман остановил их:

— Тот, кто согласен идти за мной в огонь и в воду, пусть остается на борту, а тот, кто не согласен, пусть отправляется за борт!

Согласны были все. За борт никому не хотелось.

— А теперь оставьте меня, — приказал Дур-Шаррукин, — я буду думать.

Пираты на цыпочках покинули его каюту, и атаман предался размышлениям, изредка побрякивая на балисете и порою пуская слезу.