Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

11

Время шло, и животик Мариэль стал заметен уже и постороннему взгляду. Ей стало тяжело летать. У Лабастьера Шестого появился прекрасный повод отклонять аудиенции, ссылаясь на недомогание жены, и теперь вместе наедине они бывали почаще. Это было приятно, но иногда и мучительно. Конечно же, Мариэль нередко удовлетворяла страсть мужа тем или иным нетрадиционным способом, но почти всегда после этого между ними возникало чувство некоторой отчужденности, которое они не могли рационально объяснить ни каждый себе, ни друг другу.

Потому, честно и бережно ухаживая за женой дни напролет, по вечерам Лабастьер нередко старался задержаться или в кабинете, или в библиотеке, или в саду. Иногда он проводил время просто беседуя с Лааном или Ракши, иногда они, попивая «напиток бескрылых», планировали свои будущие экспедиции по Безмятежной… Главное, чего добивался Лабастьер — чтобы Мариэль уснула, не дождавшись его. Лишь тогда он прокрадывался в спальню и осторожно, стараясь не разбудить ее, ложился рядом.

Однажды, в очередной раз проделав подобный маневр, он тихонько влез на гамак, сложил крылья на одну сторону, укрылся ими и примостился, спина к спине, к спящей жене. Спустя совсем немного времени, раздумывая о Мариэль и о том великом подарке, который она ему готовит, он погрузился в мягкое теплое марево полузабытья. Но мысли продолжали свое бесконтрольное движение, перетекая в сон и становясь все более откровенными и все менее целомудренными. Это было еще не сновидение, а только фантазия на уровне ощущений… Но ощущения эти имели совершенно определенный толк…

И именно в это время, то ли во сне, то ли наяву Лабастьер почувствовал, как легкие руки самки принялись ласкать его тело, и перевернулся к ней лицом. Губы коснулись любимых губ, а все те же нежные руки направили его возбужденную плоть в горячее лоно…

Лабастьер встрепенулся, проснулся окончательно и увидел перед собой лицо… Фиам.

— Ты?.. — выдохнул он, не в силах заставить себя отстраниться от ее объятий. — Где Мариэль?!

— Я здесь, милый, — услышал он тихий голос жены. — Я хочу этого… Я буду в гостиной.

Час напролет король и самка-махаон тешили друг друга изнурительными и блаженными ласками. В один из редких моментов отдыха Фиам, не без ноток гордости в голосе, заметила: «Хоть мы, маака и махаоны, и живем так тесно вместе, мой милый король, у каждого из наших народов есть особенности традиционного воспитания. Заниматься любовью меня учили тогда же, когда учили читать и писать, — и закончила чуть насмешливо: — А бедняжке Мариэль до всего приходится доходить своим умом».

Лабастьер был вынужден признать ее правоту. «Своим умом» приходилось доходить не только Мариэль, но и ему. Однако в этом совместном с ней постижении премудростей плотских наслаждений имелась масса прелестей, главной из которых было то, что они любили друг друга… Но Фиам вытворяла такое… Чтобы до такого додуматься, им с Мариэль потребовались бы годы. Это просто завораживало.

…Выходя из спальни, Лабастьер облился потом стыда, представив, как и что он будет сейчас говорить Мариэль. А как он завтра посмотрит в глаза Лаану?.. Должен ли он скрывать от него происшедшее или…

Но додумать он не успел, уставившись на открывшуюся ему картину. С ножницами и угольками в руках Мариэль и Лаан ползали по расстеленному на полу гостиной отрезу светло-голубого шелка, явно выкраивая из него комбинезончик с отверстиями для ног, какие в последнее время имеют обыкновение напяливать на своих драгоценных гусеничек благородные столичные самки.

— А! Натешились?! — услышав шорох, поднял голову Лаан и, то ли осуждающе, то ли лукаво, оглядел жену и друга.

— Но я… э-э… — попытался собраться с мыслями Лабастьер, но Лаан перебил его:

— Не беспокойся, — ухмыльнулся он своей бесстыжей обескураживающей улыбочкой, — мы с Мариэль свое еще наверстаем.

Лабастьер хотел было возмутиться, но тут же осознал, что не имеет на это никакого права, и только досадливо хрюкнул. Это заговор, понял он. Заговор самых близких ему во всем мире существ против его упрямой застенчивости. И сопротивляться этому заговору нет ни малейшего смысла.

…Доступная только представителям высшей знати Королевская библиотека, где Лабастьер Шестой с супругой стали проводить большую часть появившегося у них свободного времени, была не слишком-то обширной. В основном здесь хранились свитки флуона с выдавленными на них каллиграфами законами, указами и распоряжениями монархов, начиная от Лабастьера Второго.

Были тут и «летописи», вести которые вменялось в обязанность придворному церемониймейстеру. Тут же наличествовали топографические карты и планы, описывающие исследованную местность, «Гастрономические отчеты» (списки всего съедобного и несъедобного, найденного на Безмятежной), «Реестр дозволенных приспособлений», кое-какая справочная и учебная литература.

Только в специальном отделении, доступ в который имели лишь члены королевской семьи, содержались записи иного характера. Выполнены они были рукой Наан, возлюбленной жены Лабастьера Мудрого и представляли собой изложение единственной культурной ценности древности, которую та посчитала нужным сохранить для потомков первых колонистов Безмятежной, в то же время засекретив ее. Конечно же, это была «Книга стабильности» махаон.

Шестистишия «Книги», которой Мариэль не на шутку увлеклась, будоражили воображение красотой и, часто ускользающим, но явно присутствовавшим в них смыслом. Однако того, что она в них искала прежде всего — однозначного подтверждения космического происхождения бабочек Безмятежной, она не обнаруживала.

Подавляющее большинство реалий, встречавшиеся в «Книге», были прекрасно знакомы ей — звезды, ручей, вода, рыба (так порой называют сельчане волосатого угря), паук, улитка (ракочервь)… Неясным было, правда, что, например, за «паутину», якобы, плетет лесной паук, и что за «гнезда» строят шар-птицы (или птицы-пузыри, в «Книге» употреблялось только слово «птица», без уточнения), но подобные нелепости Мариэль относила на счет фантазии древних авторов.

Вовсе незнакомыми были слова, явно означавшие неких представителей фауны — «кот», «муравьи» и «светляки», но это абсолютно ничего не доказывало, ведь это могли быть и просто устаревшие названия и имена вымерших или даже сказочных зверей. А наличие в тексте таких неизвестных персонажей-бабочек, как Дент-Дайан, Охотник и Первобабочка-мать говорило лишь о том, что «Книга» — осколок чего-то большего, возможно, что и существовавшей когда-то, но погибшей культуры.

Мариэль поделилась этим соображением с мужем, и тот согласился с ней, пойдя при этом в уничижении предков еще дальше, чем она.

— Полная дребедень, — заявил он, оторвавшись от «Реестра дозволенных приспособлений» и выслушав несколько прочитанных Мариэль строф. — Туманно и претенциозно.

— А мне кажется, что-то здесь все-таки есть. И уж точно, это красиво. Вот, например:

— Разве это не про нас?!

— Хм, — пожал плечами Лабастьер, — про нас? Про дождь вообще ничего не ясно, а про улиток… Вот уж не думал, что тебе понравится сравнение с ракочервем. Гнусная, надо сказать, тварь… Впрочем, — добавил он, заметив, что Мариэль хмурится, — я в этом ничего не понимаю. Пусть будет про нас… Дай-ка, я лучше поцелую тебя.

Выполнив это намерение, он вновь уткнулся в приглянувшийся ему свиток:

— Ты только послушай: «Строго-настрого, под страхом смерти, запрещается создавать устройства, позволяющие читать чужие мысли…» Ха! Выходит, это возможно? Вот же гадость…

Так и бежало их время в ожидании появления сына. (Хоть Лабастьер и с некоторым недоверием выслушал мать-королеву, утверждавшую, что у королей Безмятежной не бывает дочерей, он таки был вынужден признать: действительно, он никогда и ничего не слыхал о самках, в жилах которых с рождения текла бы королевская кровь.)

И этот час настал. Схватки, отошедшие воды… Короля не пускали в комнату, где две пожилые бабочки-маака помогали Мариэль разродиться от бремени. Волнению его не было границ, он прислушивался к звукам, доносящимся из-за перекрытия, то и дело заставляя замолчать друзей, дежуривших в гостиной вместе с ним…

Эти дни он почти не спал, но все же в тот момент, когда все и произошло, он как раз на миг задремал в плетеном кресле.

— Свершилось, — тронул его плечо церемониймейстер Жайер, выводя из забытья, — королева зовет вас, Ваше Величество.

И он вбежал в комнату, воздух которой был пропитан благовониями, и первое, что он увидел, было бледное осунувшееся, но словно светящееся изнутри, лицо любимой на розовом шелке подушек. Но серые глаза ее были сухими и ясными… И она смотрела на мужа так, словно одержала победу и ожидала от него похвалы.

Он скользнул взглядом… К ее груди, к той самой груди, которой доселе с трепетом касался только он, извиваясь и подрагивая, присосалось продолговатое зелено-коричневое мохнатое существо…

— Как ты? — выдавил из себя Лабастьер Шестой, — как ты, любимая?

— Мы — в порядке, — ответила ему Мариэль, сделав особый нажим на слове «мы». — А вот ты плохо выглядишь, милый. Тебе надо поспать.

— Спать?! — вскричал король так, словно в его присутствии было произнесено неприличное слово. — Никогда!

Гусеничка вздрогнула и, оторвавшись от соска, огляделась по сторонам.

Тихо засмеявшись, Мариэль приподняла личинку на вытянутых руках:

— Тогда подержите наследника, Ваше Величество, я попробую встать.

— А ей уже можно? — встревоженно спросил король одну из бабочек-повитух, опасливо разглядывая чадо.

— О да, — покивала пожилая самка, — роды королева перенесла прекрасно.

Делать было нечего, и Лабастьер Шестой дрожащими руками принял личинку.

Та, внезапно перестав извиваться, принюхалась, затем, изогнувшись, ткнулась ему в рукав и задумчиво пожевала материю. Потом фыркнула, глянула на отца черными бусинками глаз и вдруг… чихнула и заразительно хихикнула.

И десяток столпившихся за спиной короля приближенных, не удержавшись, расхохотались ей в ответ.

— Да здравствует принц Лабастьер Седьмой! — торжественно провозгласил Лаан и тут же, склонившись к уху короля, заговорчески добавил: — Все как нельзя вовремя. Сегодня Фиам сообщила мне, что настала и ее очередь.

…Пестуемый заботливыми няньками, принц-гусеница быстро рос и набирал в весе. В коротких перерывах между поглощением пищи он, заразительно хохоча, носился или по дворцу, или по внутреннему дворцовому садику, а иногда, под присмотром счастливых родителей, и по розовому мху Площади Согласия. В такие моменты над площадью зависало по несколько бабочек, с умилением наблюдавших за его проказами.

А выглядел он отменно. Наслаждаясь материнством, Мариэль, не без помощи Фиам и Тилии, то и дело шила ему все новые наряды, а шерстку на тех частях тела, которые не закрывала материя, регулярно расчесывала гребнем из раковины.

Кстати, и Фиам, и Тилия помогали подруге не совсем бескорыстно: решено было, что комбинезончики Лабастьера Седьмого, каждый из которых он одевал лишь по два-три раза, будут «по наследству» передаваться и их будущим чадам. Тем более, что выяснилось: беременны обе.

Известный столичный художник, маака Даламо, вызвался вылепить портрет-скульптуру юного наследника престола. Материалом послужила голубая глина с вкраплениями редких камешков, раскрашенная затем во все необходимые цвета. Портрет по просьбе молодой королевы установили в спальне, чтобы она могла любоваться им даже тогда, когда гусеничка станет бабочкой. Точно такую же скульптуру художник соорудил и для королевы-матери, души не чаявшей во внуке.

— Когда он со мной, — говорила Суолия сыну, — мне кажется, что я вновь стала молоденькой самкой, ведь он точь-в-точь такой же, каким, Ваше Величество, были вы.

А в положенный природой срок Седьмой, внезапно став серьезным и деловитым, соорудил себе в садике дворца кокон и закуклился. Через некоторое время кокон с куколкой с великими предосторожностями был перенесен оттуда в заранее приготовленную для наследника опочивальню.

И вот тут в жизни королевской четы наступило долгожданное блаженное затишье. Только теперь, ожидая появления принца-бабочки, они смогли позволить себе в полной мере насладиться обществом друг друга. Целыми днями они, прогуливаясь, летали по столице, и Лабастьер рассказывал Мариэль обо всем, что связывает его с тем или иным живописным уголком.

А по ночам король на практике показывал жене то, чему научила его Фиам. И Мариэль оказалась способной ученицей. Кроме всего прочего, ей пришлось внять и наставлениям королевы-матери, обучившей ее приемам контрацепции, ведь по традиции короли Безмятежной всегда имели только одного сына.

Возможно, Лабастьер и не позволил бы себе так беззаботно отдыхать, ведь дел в королевстве было невпроворот. Но ведь ждать того дня, когда его должна была осенить обещанная великая мудрость, осталось так недолго, что не стоило пока и браться за что-то серьезное.

И они упивались свободой. Иногда они выводили из стойла мающегося бездельем Умника и верхом мчались за край столицы. Там, вдали от всех, зайдя не слишком глубоко в лес, они вновь занимались любовью, имея возможность взлетать и падать вниз, не разжимая объятий, так, что сердца у каждого из них готовы были выскочить из груди. Никто не мог их увидеть тут, лишь сороконог озадаченно, но с явным интересом, поглядывал на них.

Единственное, что поначалу беспокоило Лабастьера, это то, что за ним числился «должок» перед Лааном. Ведь тот теперь находился точно в том же затруднительном положении, в котором был и сам Лабастьер, когда ему на помощь пришла Фиам. Однажды, не выдержав недосказанности, он прямо спросил Мариэль, готова ли та поступить также самоотверженно, как поступила самка-махаон их диагонали. Конечно же, в тайне он надеялся на то, что Мариэль откажется. Но вышло по-другому.

— Ты очень спешишь с этим? — лукаво прищурилась она.

— Я-то нет, а вот Лаан…

— Вспомни, милый, Фиам пришла к тебе не сразу после того, как я забеременела, а только тогда, когда об этом ее попросила я. Предоставь подобные вопросы решать, как это принято, самкам. Когда это будет действительно нужно, она позовет меня…

…Самые беззаботные и счастливые дни в жизни Лабастьера промчались так скоро, что он, как ему показалось, не успел и глазом моргнуть. И вот, призванный церемониймейстером, он уже склонился над только что разорвавшим кокон и с любопытством оглядывающимся по сторонам сыном.

Суолия и Мариэль помогли новорожденному подняться, волглыми шелковыми полотенцами стерли с его кожи остатки слизи и набросили на его плечи просторную белую сорочку до колен.

Церемониймейстер кивнул отцу, и тот, казалось бы уже давно готовый к этой процедуре, неожиданно разволновавшись, снял со своей мочки серьгу и защелкнул ее на ухе новорожденного.

Юноша вздрогнул от боли и слегка нахмурился, трогая камешек. А Лабастьер Шестой в тот же миг ощутил невыразимую беспричинную усталость, навалившуюся на него.

— Традиция исполнена, — кивнул Жайер.

Присутствующие — Суолия и Мариэль, Дент-Заар и Дипт-Чейен, Лаан и Фиам (точнее, теперь уже — Дент-Лаан и Дипт-Фиам) переглянулись и, доселе молчавшие, обменялись поздравлениями.

— Без амулета я чувствую себя голым, — нерешительно усмехнувшись, признался Лабастьер Шестой. — Или так, словно у меня отняли часть тела… Что-то мне, к тому же, нездоровится…

— Вот что поможет вам, Ваше Величество, — молвил церемониймейстер, подавая ему белый берет.

— Ну и как? — спросил Лабастьер, впервые в жизни натянув головной убор.

— Ты неотразим, милый, — с пониманием кивнула Мариэль. — Почти как сын.

…Принц уже научился говорить, а обещанная мудрость к его отцу все не приходила. Король и так, и сяк тестировал свои интеллектуальные способности, но к своему разочарованию убеждался, что те не стали ни на йоту выше. Во всяком случае, никаких уж очень необычных мыслей в голову ему не приходило. Пришлось смириться с тем, что легенда оказалась не более, чем легендой. Но должен же был молодой король хоть чем-то прославить свое имя среди подданных. К тому же его одолевала беспричинная хандра.

Нужен был подвиг. Принц, как и все новорожденные, имел отменный аппетит. В семьях простых колонистов в этот период самцы непрерывно добывают пищу для своего потомства. Недостатка продуктов в королевских кладовых, конечно же, не было, но Лабастьер Шестой заявил жене, что хочет почувствовать себя настоящим отцом семейства и назначил королевскую охоту на сухопутного ската.

Предприятие это достаточно рискованное, в давние времена сухопутный скат чуть было не убил электрическим разрядом Лабастьера Второго, Мудрого, и, само-собой, Мариэль была всерьез обеспокоена этой, как она считала, вздорной, затеей мужа. Поддерживаемая Дипт-Фиам и Тилией, мужья которых, конечно же, без уговоров ввязались в эту авантюру, она не уставала повторять, что он не должен рисковать, что именно так и сама она когда-то лишилась родного отца. Но в упрямстве ни один из них не уступал другому, кроме того, в последнее время в их отношениях наблюдалась некоторая отчужденность. И вскоре небольшой отряд охотников, состоящий из шести всадников с копьями на трех оседланных сороконогах и из десятка парящих над ними, вооруженных луками, самцов, выдвинулся к окраине столицы.

Целый день они провели в поисках следов зверя, по которым можно было бы найти его логово, и лишь к вечеру обнаружили характерную слизь на траве. Полдела было сделано, и охотники разбили лагерь, установив шатер, с тем, чтобы двинуться по следу следующим утром.

…Лабастьер проснулся среди ночи, чувствуя, что на него навалился сильнейший приступ тревоги и страха за свою жизнь. «Наверное, приснился кошмар», — решил он и попытался уснуть. Но тяжесть не проходила. Фантазия, словно подстегиваемая кем-то извне, рисовала ему картины, одну ужаснее другой. То ему грезилась Мариэль и сын, рыдающие над его искалеченным телом, то он представлял, с каким лицом он сообщает Фиам о гибели Лаана, и как та реагирует на это известие. То внутренне зрение рисовало ему сухопутного ската, но не таким, каков он есть на самом деле, а в образе невиданных чудовищ, столь устрашающих, что перехватывало дыхание и прошибал озноб. Видения эти были неконкретными, как бы размытыми, перетекающими одно в другое, что не делало их менее омерзительными. Но иногда образ конкретизировался, и Лабастьеру мерещился некогда убитый им старый т’анг.

Липкий пот уже не давал ему даже просто лежать с открытыми глазами, и он осторожно, чтобы никого не разбудить, выбрался из шатра. Он надеялся, что свежий ночной воздух умерит его не на шутку разгулявшееся воображение.

Видения отступили, но страх остался. Ему показался грозным вид огромных холодных безразличных ко всему звезд, а Дент и Дипт, мерещилось ему, смотрят с небесной выси злорадно и подозрительно. «Да что это со мной такое?! — начал он гневаться на собственное малодушие. — Уж не пришла ли ко мне наконец-то та самая хваленая мудрость отцовства?! Нет уж, увольте. Если она будет заключаться в вечном страхе за свою шкуру, она не нужна мне… Надо взять себя в руки!..»

Но решить это было много проще, чем сделать. Он не находил в себе сил даже на то, чтобы вернуться в шатер, боясь, что дикие образы вновь завертятся вокруг него. Внезапно он впервые в жизни осознал величие, бездонность и безысходность черноты космоса, распростершегося над ним. И осознание собственной беззащитности и одиночества было столь жутким, что даже пересилило прежний страх, и он поспешно забрался в шатер.

«Я болен! — осенило его. — Я просто-напросто болен!» Но легче от этого не стало, и Лабастьер понял, что терпеть все это и дальше без чьей-либо поддержки он уже не в силах.

Он разбудил Лаана и сбивчиво рассказал ему то, что с ним происходит. Лаан слушал его озабоченно и с обидным, чуть ли не презрительным, сочувствием. Он потрогал королю лоб.

— Жара нет, — констатировал он. — Но все-таки, думаю, вы действительно захворали, мой господин.

— И что же теперь делать? — спросил Лабастьер так жалобно, что стало противно самому.

— Не мне решать. На то есть придворный лекарь, — пожал плечами махаон. — Но полагаю, поход наш продолжать не следует. Даже если страх и отпустит вас, болезнь способна притупить вашу реакцию, и охота может и в самом деле закончится плохо. Как только взойдет солнце, двинемся в обратный путь.

— Охоты не будет?! — воскликнул Лабастьер, силясь изобразить разочарование, но несмотря на его старания, в голосе явственно прозвучали радость и облегчение.

— Конечно же, нет, — успокаивающе заверил его Лаан. — А сейчас давайте попробуем заснуть.

— Только не рассказывай остальным, что со мной стряслось, ладно? — попросил Лабастьер, послушно укладываясь на свое место… И тотчас же, не успев даже услышать ответ, забылся глубоким сном.

Потерянный вид и нездоровая бледность короля послужили несомненным подтверждением его хвори, и охотничий отряд бесславно отправился восвояси. На самом же деле король чувствовал себя вполне нормально, лишь слегка не выспавшимся, но мысль о том, что поиски сухопутного ската можно было бы и продолжить, отдавалась в его сознании неизъяснимым отвращением.

Весь обратный путь Лабастьер Шестой мучился вопросом, что же такое с ним творится. Мало-помалу он пришел к выводу, что если он и болен, то болезнь эта душевная.

Мысль эта не давала ему покоя и дома. Все ему стало не в радость — ни ласки жены, ни успехи принца, который уже перестал заботиться только о своем желудке и сейчас с той же жадностью, с которой еще недавно набрасывался на еду, поглощал знания и навыки, даваемые ему репетиторами.

Внимательно прислушиваясь к себе, король заметил и новые признаки психического расстройства. Так, например, нередко ему вдруг начинало казаться, что некоторые его мысли и ощущения принадлежат вовсе не ему, а кому-то другому, и в то же время этот «кто-то» как бы смотрит на него со стороны.

Порой, когда он оставался в полном одиночестве, а он все чаще стал испытывать в этом необходимость, ему вдруг начинало чудиться, что в помещении находится кто-то еще. Ощущение был столь четким, что он, прекрасно понимая бессмысленность этого занятия, принимался за поиски того, кто за ним «подглядывает», но конечно же, никого не находил. Иногда, усевшись против зеркала, он часами всматривался в свое отражение, и ему казалось, что и во внешности у него появилось нечто чужеродное, и что сейчас он выглядит совсем не так, как выглядел раньше. Но в чем конкретно разница между ним прежним и нынешним, он уловить не мог…

Положение усугублялось еще и тем, что избегая общения, Лабастьер Шестой испытывал жгучий стыд за свой недуг перед женой и чувство вины перед сыном, которому именно сейчас так требовалось его общество. Но если юный принц еще не был способен понять, что его отец ведет себя неправильно, то глаза Мариэль постоянно выдавали ее…

Все это длилось уже около месяца, когда однажды он, проснувшись среди ночи, с кристальной ясностью осознал, что превратился в никчемную обузу для окружающих. Как ни осторожны, как ни предупредительны они с ним, как ни боятся показать, что отчетливо видят все его постыдные странности. И он подумал, что, как бы они его не любили, все они, наверное, ощутят некоторое облегчение, если его не станет. Ведь любили-то они прежнего Лабастьера, а не того, которым он стал сейчас.

Тут же у него возникла и другая мысль. Он подумал, что, по-видимому, его болезнь наследственная, и в свое время его отец покинул дворец и отправился в добровольное изгнание, а возможно, и на поиски смерти, испытывая те же чувства. Лабастьер Пятый нашел в себе мужество поступить таким образом… А значит, найдет в себе мужество и он, Лабастьер Шестой.

Но сделать все это надо так, чтобы принести по возможности меньше боли близким. Король с горечью подумал, что семья его отца не сумела оценить принесенной им жертвы, не оценят и его поступка Мариэль, принц и махаоны диагонали. Но он отбросил эту малодушную мысль и принялся за выбор способа самоубийства. Как это ни странно, занятие сие доставило ему некое извращенное наслаждение.

Уехать в лес и там перерезать себе вены? Это больно, а главное, как-то «не чисто»: если его найдут, его тело будет лежать в луже крови, обглоданное мелким зверьем…

Подняться как можно выше, а затем, сложив крылья, рухнуть вниз, как некогда это сделала Жиньен, дочь правителя Дент-Маари? Нет, он так не сможет. Трудно себе представить, что при этом крылья все-таки инстинктивно не расправишь. К тому же, можно ведь и выжить, оставшись калекой…

Яд? Изготовление ядов — преступно. Не следует королю уходить из жизни незаконным путем, давая дурной пример подданным…

В итоге раздумий самой надежной и достойной ему показалась традиционная смерть несчастных влюбленных: повешение с предварительным обрезанием крыльев… Встать на спину сороконога, накинуть на шею петлю привязанной к ветке верви, а затем криком — «хей-е!» — отогнать животное в сторону…

Да, это лучшее, что можно придумать. Мило и благородно. А главное — вдали от дома.

Его охватила лихорадочная жажда деятельности в избранном им гибельном направлении. Все нужно проделать быстрее — сейчас же, пока не передумал… Отец оставил записку, я тоже сделаю это…

Лабастьер сел и посмотрел на Мариэль. Даже в зеленоватой гамме ночного зрения она была прекрасна. У него защемило сердце. Он дал ей так мало счастья… Хорошо еще, что родился принц, он хоть немного утешит ее… Может быть, хотя бы у того никогда не проявится эта странная наследственная болезнь…

Лабастьер наклонился и осторожно, чтобы не разбудить, поцеловал жену в прохладный лоб. От жалости к ней и к себе к горлу подкатил комок, но Лабастьер проглотил его. Он уже начал спускать ноги с гамака, когда внезапно его остановил отчетливый голос:

— Ладно, хватит, успокойся.

— Кто здесь?! — воскликнул король, озираясь.

— Чего орешь? — отозвался ГОЛОС. — Жену разбудишь.

— Кто ты? Где? Я не вижу тебя!

— А, может, я невидимый? — ехидно отклинулся голос.

— Если ты немедленно не скажешь мне, кто ты и где прячешься, клянусь, я убью тебя, кем бы ты не оказался! — угрожающе крикнул король в пустоту и схватил с тумбочки кинжал.

— Сначала найди, — ответил ГОЛОС и саркастически хохотнул.

— Я понял, — потер лоб Лабастьер. — Тебя нет. Ты мой бред, видение, очередная галлюцинация…

В этот момент Мариэль заворочалась во сне и открыла глаза.

— С кем ты разговариваешь, милый? — встревоженно спросила она.

— Тебе показалось, — заверил ее Лабастьер, пряча кинжал и укладываясь обратно головой на подушку. — Просто что-то не спится.

— А-а, — протянула Мариэль и, вновь смежив веки, добавила что-то неразборчивое.

В этот момент ГОЛОС тихо-тихо сказал:

— Пойдем-ка в библиотеку.

— Ты там? — так же тихо спросил король.

— Ага, — язвительно подтвердил ГОЛОС, — и ору там во все горло, ты аж здесь слышишь.

Лабастьер уже и сам понял бессмысленность своего вопроса, а ГОЛОС добавил:

— Вот же болван. Иди давай в библиотеку, там разберемся.