Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

4

Бал состоялся на верхнем ярусе пирамидального дворца Дент-Маари. Множество вертикальных оконных щелей в конусообразной кровле пропускали сюда достаточно солнечного света, чтобы видимость была отчетливой, однако в целом освещенность была несколько мрачноватой.

Тут присутствовало не менее сотни юных самок маака, желающих быть представленными молодому королю, и их родители; несколько молодых пар махаон, ищущих пару-диагональ маака для создания семейного квадрата, а также вся местная знать — в голубых, синих и фиолетовых беретах.

Давешние простые хуторяне с их непосредственным поведением и простодушными разговорами были Лабастьеру более по душе, чем это, загадочное в своей подчеркнутой сдержанности и даже чопорности, общество. Несмотря на то, что все гости явились сюда по собственной воле, почему-то казалось, что на самом деле всем им глубоко безразличны и повод, и виновники этого празднества.

— Сдается мне, солнца все эти самки никогда и не видывали, — заметил Лаан, разглядывая собравшихся.

И действительно, бледная кожа и манерная вялость, которые Лабастьер заметил, общаясь еще с Дипт-Кайне, оказывается, были характерными чертами всех местных жительниц. Лишь глаза, лихорадочный блеск в них, выдавали глубоко спрятанный темперамент или даже сладострастие их обладательниц.

Многие местные девушки были хороши, но жизни в них было так мало, что взоры короля и его друга буквально отдыхали на их спутнице Мариэль.

Тут и там, поднимаясь с низу по винтовой лестнице в центре зала, меж гостей сновали самки с сосудами, наполненными напитком бескрылых, но почти никто из присутствующих не притрагивался к ним. Потенциальные невесты поглядывали на Лабастьера Шестого с сонным интересом и, несмотря на то, что Дент-Маари громогласно представил его обществу, приближаться и знакомиться лично не спешили.

Попытки Лаана оживить ситуацию натыкались на нарочитое равнодушие или вежливый интерес. Лишь когда зазвучала музыка — трое пожилых самцов заиграли на деревянных духовых басового регистра, две самки завели диалог мелодий на нежных флейтах-раковинах, а худощавый юнец принялся отбивать ритм на бонгах, — окружающие слегка оживились. Одни вступили в танец, сгруппировавшись семейными квадратами, другие — парами, третьи, уже совсем неожиданно, танцевали втроем.

— Что-то с ними со всеми не так, — высказался Ракши. — У меня ощущение, как будто они все нездоровы…

— Многое я отдал бы за то, чтобы выяснить, что за хворь их тут обуяла, — отозвался Лаан. — Гляди-ка, — тронул он Лабастьера за запястье, — похоже, какая-то самка удосужилась, наконец, обратить внимание на короля.

Действительно, из глубины зала, покачивая крыльями, припорошенными золотистой пыльцой, к ним приближалась синеглазая девушка, которая была бы просто прелестной, если бы не болезненная белезна кожи и печать то ли усталости, то ли безучастия на утонченном лице. Лабастьер предпочел бы танец с Мариэль и поискал ее глазами, но ту в центр зала уже увлек Ракши.

— Жиньен, — поклонилась самка, представ перед королем, — не окажете ли честь подарить мне несколько минут вашего высочайшего партнерства?

— Я предпочел бы, чтобы самки не делали мне скидок на происхождение и положение, а оценивали бы меня только за мои личные качества, — с улыбкой ответил Лабастьер, поведя самку в гущу танцующих. Двигалась та умело и грациозно, однако в прикосновениях ее прохладных ладоней не было ни тени увлеченности или хотя бы волнения. Отозвавшись на тираду короля легкой улыбкой, она промолчала.

— А я уже, было, решил, что никто из ваших соплеменниц так и не обратит внимания на своего бедного короля, — заставил себя Лабастьер продолжить разговор. — Мне кажется, что, как это ни противоестественно, никто тут не собирается вступить в борьбу за престол. Верно ли, по-вашему, я заметил?

— О да, — отозвалась, вновь чуть заметно улыбнувшись, Жиньен, — все мы слишком любим то место, где живем. — Она глянула на него своими огромными бездонными глазами так, словно проверяла, в полной ли мере он понимает некий скрытый смысл ее слов. — Признаюсь, я и сама пригласила вас на танец единственно по настоянию своего второго отца.

Это прозвучало почти оскорбительно.

— Ваш второй отец — Дент-Маари, — догадался Лабастьер.

— Это так, — кивнула самка. — Он не хотел бы, чтобы мы показались вам негостеприимными. Хотя сама я считаю, что вся эта игра совершенно ни к чему, — добавила она задумчиво. — Мы таковы, каковы мы есть.

Лабастьер окончательно помрачнел.

— Игра? — переспросил он. — Хотел бы я понять ее суть… И каковы же вы? Чем вы отличаетесь от нас?

— Вряд ли вы сможете понять это, — ответила Жиньен, разглядывая короля уже с откровенной насмешкой. — Да никто тут и не станет пытаться разъяснить вам это.

— А вы попробуйте, — предложил Лабастьер нарочито безразличным голосом, чувствуя на самом деле, как в душе его начинает вскипать гнев.

— Музыка кончилась, — вновь усмехнулась Жиньен. — А значит, конец и танцу, — она прощально махнула рукой и растворилась в толпе.

Лаан встретил короля возбужденно:

— Куда мы попали?! Только что я танцевал с самкой маака, так она чуть ли не угрожала мне!

— То есть? — прислушался Лабастьер, с трудом обуздав раздражение, которое вызвала у него беседа с Жиньен.

— Она прямо сказала мне, что в этом селении нам делать нечего, и что все только и ждут того, когда, наконец, мы уберемся!

— Так и сказала? — недоверчиво прищурился король.

— Ну-у, не совсем так… — признался Лаан, — но почти. Смысл, во всяком случае, был именно таким. Интонации… Да я и сам это вижу! А запах?! Вы не чувствуете его, мой король?

Действительно, в воздухе витал какой-то незнакомый еле уловимый аромат. Но ничего подозрительного в нем Лабастьер не находил. И все-таки…

Как раз в этот миг к ним приблизился Дент-Маари. Его сопровождала молодая самка с подносом.

— И как ваши успехи, мой король? — обратился он к Лабастьеру. — Не приглянулась ли вам уже какая-то из наших девушек?

— Не кажется ли вам, милейший, — отбросив этикет, пошел напролом Лабастьер, — что вам уже давно пора прекратить этот фарс и объяснить, что здесь происходит?!

— Что вы называете фарсом? — сделал удивленное лицо правитель.

— Все! Все это! — Лабастьер обвел рукой зал.

— Вы хотите обидеть нас? — поднял брови Дент-Маари. — Однако, будучи вашим законопослушным вассалом, обижаться на короля я просто не в праве. А значит, вы ставите меня в затруднительное положение. В то же время, мне совершенно не понятно, чем мы могли заслужить ваше нерасположение… Но, повторяю, не мне, носителю голубого берета, пытаться разгадать движения души короля. Мне жаль, что наше скромное общество не пришлось вам по вкусу, и что, по-видимому, суженую свою вы найдете не среди наших юных самок. — Он сокрушенно покачал головой. — Смею добавить, Ваше Величество. Сороконоги отдохнули, они почищены и сыты. Вы ведь, насколько мне помнится, именно сегодня собирались покинуть нас? — Его лицо было непроницаемо вежливым. — Мы готовы проводить вас с подобающими этому случаю почестями.

— Ах так?! — взвился Лаан. — Вы выставляете нас?! И не надейтесь! Мы и с места не сдвинемся, пока не поймем, зачем вы водите нас за нос!

Лицо Дент-Маари оставалось каменным. Лаана он не удостоил и взглядом, продолжая разговаривать только с Лабастьером:

— Не нам указывать королю и его свите, как себя вести, мы прекрасно сознаем это. В то же время, думаю, всем нам будет лучше, если вы отправитесь в путь прямо сейчас. — Последнее было сказано с нажимом, который можно было принять даже за открытую угрозу.

Лаан открыл было рот, чтобы продолжить перебранку, но Лабастьер, тихонько наступив ему на ногу, опередил друга:

— Вы правы. Мы тронемся в путь немедленно… — На его лице появилось совсем не свойственное ему выражение каприза: — Но знайте, я очень, очень вами недоволен. И ноги нашей больше не будет на этой земле!

Лаан с недоумением уставился на него.

Дент-Маари же выглядел удовлетворенным. Без всякой логики он сделал знак самке с подносом, и та удалилась.

— Через несколько минут животные будут стоять внизу, — пообещал он. — Я еще раз выражаю свое искреннее сожаление тем, что какое-то недоразумение препятствует установлению между нами дружеских отношений. Однако я и не претендую на это.

Поклонившись, махаон покинул короля и его друга.

— Да ты что, брат-маака?! — накинулся Лаан на Лабастьера. — Уезжаем?! Да ведь тут за версту пахнет изменой! С каких это пор мы начали послушно выполнять «пожелания» предателей?!

— Тихо, — осадил его Лабастьер. — Не думай, что я ослеп.

— Так в чем же дело?!

Дент-Маари забеспокоился еще тогда, когда я устанавливал день проведения бала, а сейчас его тревога достигла кульминации…

— И что из этого?

— Он очень хотел, чтобы бал состоялся не сегодня, а вчера, — продолжал Лабастьер. — И тогда мы решили, что он просто боится предоставить нам слишком много свободного времени… Но теперь мне стало совершенно ясно, что дело вовсе не в этом. А в том, что нечто тайное должно свершиться в этом селении именно сегодня ночью или, в крайнем случае, завтра днем. Вот они и хотят побыстрее от нас избавиться.

Лаан задумчиво сдвинул брови. Потом кивнул:

— Похоже. Да, похоже. Но почему же тогда мы послушно согласились убраться отсюда?! Мы непременно должны выяснить, что за преступления тут вершатся, и пресечь их!

— Потому что это наш единственный шанс остаться живыми, — произнося эти слова, Лабастьер сделал такой жест, как будто бы пьет что-то из несуществующего бокала.

Глаза махаона округлились:

— Напиток бескрылых! — воскликнул он шепотом. — О, беременный таракан! Как же я не догадался сразу?! Они хотели отравить нас! Как только вы, мой мудрейший король, заявили о своем решении немедленно покинуть селение, Дент-Маари, вместо того, чтобы предложить нам отведать прощальную чарку напитка, отослал самку с сосудами прочь! Но он обязательно напоил бы нас, реши мы остаться! Напоил бы и отравил!

— Тихо, тихо, — осадил товарища Лабастьер. — Пойди-ка, лучше, найди наших танцоров. Надо побыстрее уходить отсюда.

— Но мы вернемся, мой господин? — произнес Лаан скорее утвердительно, чем вопросительно. — Ночью? Ведь так?

— Да, — кивнул Лабастьер. — Мы непременно выясним то, что от нас так тщательно скрывают.

— Выясним и разорим это преступное гнездо! — удовлетворенно кивнул Лаан и отправился в центр зала на поиски Ракши с Мариэль. Лабастьер же только позавидовал его решительному настрою. Сам он далеко не был уверен в успехе задуманного. Незавидная роль — искать неизвестно что…

Минут через десять, оседлав сороконогов, четверка пилигримов в ускоренном темпе двигалась к границе селения. Часть гостей бала, высыпав на открытый воздух, стайкой сопровождали короля и его друзей, порхая или рядом с ними, или над их головами. Лица большинства из них приняли, наконец, радостное, а то и восторженное, выражение. Они с искренним жаром выкрикивали хвалы и прощальные слова своему королю… Лабастьер, натянув на лицо маску благодушия, отвечал им кивками.

На границе селения жители его, наконец, оставили путников в покое, и те углубились в чащу травяного леса. Забравшись подальше и убедившись, что за ними не следят, путники остановились и разбили лагерь.

— Дождемся тут темноты, — пояснил Лабастьер, — а затем я и Лаан слетаем обратно, на разведку. Скорее всего, в селении нас ожидает какая-то опасность, поэтому вы, Мариэль, останетесь тут под защитой своего жениха.

— Это почему? — нахмурилась девушка, сведя и без того почти сросшиеся брови.

— Потому что так приказал вам ваш король, — отрезал Лабастьер. — И обсуждению это распоряжение не подлежит.

— Объясните хотя бы, что стряслось?! — возмутился Ракши.

Они имели право знать все, и Лабастьер кратко изложил свои умозаключения.

— Да, — задумчиво согласилась Мариэль. — Вы правы. И мы с Ракши тщетно пытались заметить хоть маломальский интерес к себе. Ведь все прекрасно знают, что мы ищем диагональ махаон, и все знают, что мы приближены к королю. Было бы естественным ожидать, что пары махаон будут атаковать нас… Но с каждой минутой все эти странные бледные бабочки становились все напряженнее. Зато уж когда мы стали прощаться, их радости не было границ!..

— А у меня было такое чувство, — неожиданно высказался Ракши, — как будто все вокруг нас — уже давно мертвые.

Путники подавленно примолкли. Каждый поймал себя на том, что испытывал примерно то же самое, но не решался сформулировать это ощущение столь категорично.

— Ладно, — нарушил тишину Лаан. — Хватит гадать. Давайте-ка лучше поспим. Ночью у нас вряд ли выдастся такая возможность. А до темноты в селение лучше не соваться.

Кивнув, Лабастьер добавил:

— Думаю, правильнее всего будет, если до заката спать не будет Мариэль. Затем она разбудит нас. Мы с Лааном отправимся обратно, Ракши останется дежурить, а она ляжет отдыхать.

На том и порешили.

…— Мне страшно, мой король, — призналась Мариэль, разбудив его первым, когда на мир наползла зловещая тьма. — Дент и Дипт сегодня прячутся в тучах, а это — плохой знак… Может быть, не стоит вам лететь туда?

— Я король, — сев, покачал головой Лабастьер. — Я должен.

— Может быть, вам лучше сделать это потом, когда ваше путешествие завершится счастливой находкой, и вы справите свадьбу? — предложила она, глядя на него умоляюще. Несмотря на то, что ночное зрение Лабастьера придавало ее лицу в его глазах зеленоватый оттенок, все равно она была удивительно хороша.

— Нет, милая самка, — король осторожно, по-братски, погладил ее волосы. — Долг важнее осторожности. Я чувствую, где-то поблизости таится измена, и я должен выяснить, в чем ее суть. — Чуть наклонившись, он коснулся губами ее щеки, но тут же поспешно отпрянул. — Буди остальных. Нам с Лааном пора.

Подлетев к окраине, Лабастьер и Лаан сразу заметили в селении необычное для ночного времени оживление. Надеясь, что их не заметят, разведчики поднялись повыше и с удивлением наблюдали за тем, как из домов-раковин выползают наружу их обитатели.

Несмотря на наличие ночного зрения, бабочки предпочитают все же свет солнца или огня, который дает возможность различать цвета и ощущать объем… Жители селения не зажгли ни единого факела. Да и зачем им был свет, если они не совершали абсолютно ничего? Они просто стояли, прижавшись спинами к выпуклым стенам своих домов. Стояли, не шевелясь, молча таращась в темноту. Руки их были пусты. Мощеные тротуары под ними выглядели неправдоподобно гладкими, отполированными буквально до блеска, до того, что в них отражались звезды…

И картина эта была столь нелепой и жуткой, что Лабастьер Шестой почувствовал, как мурашки пробежали у него по спине.

— Что за странность?.. — начал Лаан вполголоса. Но в полной тишине слова его прозвучали невыносимо громко, и Лабастьер шикнул на него.

Лаан примолк, но вскоре выяснилось, что он все же успел привлечь к себе внимание негостеприимных странных и бдительных жителей этого селения. Спустя буквально несколько мгновений в воздухе раздались необычные звуки, такие, словно что-то упругое ввинчивается в небо, — «вр-р-жик, вр-р-жик, вр-р-жик…»

— Ой! — воскликнул Лаан и, беспорядочно и неказисто захлопав крыльями, начал быстро снижаться.

— Крылодер! — крикнул он еле поспевающему за ним Лабастьеру. — Они стреляют из запрещенных луков! Поднимайтесь выше, мой король, они убьют вас!

Но Лабастьер Шестой не последовал совету друга, а попытался догнать его, чтобы помочь. Тем паче, что, идя на снижение, они уже добрались до центра селения, а тут, в отличие от окраин, на улицах не было ни души.

Догнать Лаана ему не удалось, и со странным хлюпающим звуком тот рухнул на тротуар. Сразу за ним приземлился и Лабастьер. К своему удивлению он, поскользнувшись, тоже не удержался на ногах и упал на спину. И моментально потерял способность летать: крылья были безнадежно замочены.

Вот почему так блестели тротуары! Это вовсе не полировка, это слой воды, которого днём не было, скрывающий ступню бабочки и доходящий примерно до щиколотки.

Но раздумывать, откуда взялась эта вода, и зачем она тут разлита, времени не было. Лабастьер, ощущая, как противно булькает влага в сапогах, подбежал к другу, который пока только и сумел, что подняться на четвереньки. Крыло у него было в ужасном состоянии. Крылодер — преступная стрела с лопостями-резцами на наконечнике — превратила правое крыло Лаана в безобразные лохмотья.

Встревоженный Лабастьер хотел было спросить, цел ли Лаан в остальном… Но не успел, ошарашенный неожиданным поведением друга. Вместо того, чтобы стонать от боли или на чем свет стоит костерить стрелявших, тот поднял на короля исполненный восторга взгляд. Его губы блаженно расплылись.

— О, как хорошо! Как хорошо, брат-маака! — тихо произнес он, а затем глаза его закатились, руки расползлись, и он, блаженно застонав, упал лицом в воду.

Наверное, он так бы и захлебнулся, если бы, недоумевая, Лабастьер поспешно не перевернул его на спину. Лаан закашлялся, но в себя не пришел, а на его устах продолжала блуждать счастливая улыбка.

Лабастьер принялся хлестать его по щекам, но тщетно.

И тут все странное, все подозрительное, что видел и слышал Лабастьер в этом селении, внезапно совместилось в его сознании… Т’анг! Неужели т’анг?! Почему он не догадался об этом сразу?! Да потому, что это невероятно! Потому что т’ангов давным-давно не существует, и они превратились в легенду, в страшную сказку прошлого! Ведь все они уничтожены еще во времена Лабастьера Второго!

Т’анги — отвратительные мокрицы-чародеи стали единственной угрозой для бабочек, взявшихся за колонизацию Безмятежной. Неповоротливое, слабосильное, слепое и глухое существо, т’анг, имел лишь одно орудие выживания: телепатическое излучение счастья, благодаря которому прочие животные не только не нападали на него, не только не защищались, но приползали сами, с радостью отдаваясь ему на растерзание. (Ничего не зная о телепатии, бабочки Безмятежной, само-собой, называли это воздействие на них т’анга «колдовством» или «мороком».)

Бабочки оказались даже более восприимчивы и чутки к мороку т’ангов, чем представители местной фауны. Как бы не имея иммунитета, они против этих чар были совершенно беззащитны. И что самое неприятное, чары т’анга не только парализовывали бабочку, но и порождали стойкую, подобную наркотической, психологическую зависимость. Достаточно было несчастной попасть под их воздействие три-четыре раза, чтобы именно они превратились в ее единственную цель жизни.

Когда колонисты Безмятежной вторглись в ограниченный ареал обитания т’ангов, их спасло то, что их король носил в ухе магический амулет, и то, что т’анг большую часть своей жизни проводит в спячке. Свои чары он пускает в ход лишь два раза в год, в периоды охоты или тогда, когда чувствует опасность.

Но никогда еще не слышал Лабастьер Шестой о том, чтобы во власти т’анга находилось целое селение. Тут же дело явно обстоит именно так. Иначе жители селения не угробили бы столько труда на постройку сети каменных дорожек, по которым, после того, как их покрывает вода, т’анг может свободно ползать от дома к дому, выбирая себе очередную жертву. (Как раз то, что неповоротливые т’анги способны передвигаться лишь по дну мелководных ручейков, и ограничило распространение этого вида совсем небольшим территориальным районом.)

Все это в один миг промелькнуло в голове Лабастьера Шестого, и он содрогнулся, осознав, от какой опасности спас его маленький заколдованный кусочек металла и камешек в мочке уха, передающийся его предками по наследству, из поколения в поколение.

Подхватив Лаана под мышки, он подволок его к стене и, усадив, прислонил к ней спиной. Промокший насквозь берет Лабастьер торопливо отжал и, чтобы не потерять, нахлобучил другу на голову. Затем выдернул из его ножен саблю и кинулся по пустынному тротуару на поиски мерзкого зверя-чародея. Нужно найти т’анга именно сейчас, пока жители селения находятся в пароксизме наслаждения и не могут его защитить. Защитить любой ценой. Вплоть до убийства своего короля.

Разбрызгивая воду из-под ног, Лабастьер пересек непонятно почему пустующий центр и выскочил к домам-раковинам. Бабочки сидели, прислонившись к стенам, а некоторые и лежали. Их позы были нелепы, а лица были как бы оплавлены струящимся извне наслаждением.

Лабастьер остановился, прислушиваясь. Ничего.

Перешагивая через неподвижные тела, он вновь побежал наугад, чувствуя, что его охватывает отчаяние. Если бы не мокрые крылья, он бы нашел т’анга в два счета, оглядев селенье сверху. Но сейчас у него такой возможности нет, и он рискует упустить время!..

И, как это часто бывает, именно в тот момент, когда надежда окончательно оставила его, поиски увенчались успехом. Его слух уловил нечто необычное. Звук раздался из центра и больше всего походил на долгий и тяжелый вздох. И еще он почувствовал запах, тот самый странный запах, на который обратил его внимание Лаан в замке правителя, но на этот раз — отчетливый до отвращения. Лабастьер кинулся туда, откуда раздался звук.

Он пересекал центральную площадь перед дворцом Дипт-Маари, когда вновь услышал тот же звук значительно ближе, справа. Он побежал туда и неожиданно оказался в том самом месте, откуда начал свои поиски, там, где оставил Лаана. Тот сидел все в той же мешковатой позе. Только берет, съехав, закрыл ему лицо.

Лабастьер побежал дальше… И наконец увидел то, что ожидал. Но, несмотря на ожидание, он не смог подавить в себе приступа жути при виде старого т’анга — зверя-чародея, вышедшего из страшной легенды о доблести Лабастьера Второго.

Толщина этой белесой слепой твари была равна примерно полуторному росту средней бабочки. Длина мокрицы составляла два с половиной-три таких размера. При движении тело т’анга колыхалось, как обтянутый кожей студень, а то, что можно было назвать «мордой» имело лишь одно отверстие клоаки посередине и две лапки-щупальца по сторонам от него, снабженные лезвиеобразными роговыми клешнями. Два ряда тонюсеньких ножек с присосками проходили по низу его тела.

Лабастьер в оцепенении наблюдал за тем, как т’анг вытягивает вперед эти дрожащие отростки. Вот они плотно прилипли к мокрым камням, а затем резко сократились. И тело т’анга рывком передвинулось. Так, что «мордой» он едва не коснулся Лабастьера, присутствие которого не мог ощутить, благодаря королевской серьге.

Т’анг был жалок и ужасен одновременно. Рывок его тела сопровождался надсадным выдохом-стоном, и Лабастьера окатила волна зловония, вырвавшегося из отверстия клоаки.

Король попятился, не решаясь нанести первый удар. Стебельки ножек т’анга уже вытянулись вновь, готовясь к очередному рывку… Выдох… Студенистое тело вновь сдвинулось вперед. Лабастьеру подумалось, что каждый «шаг» т’анг делает так, словно это его последнее, предсмертное движение.

Откуда он взялся?! Точнее, как он, единственный из всего своего немногочисленного, правда, племени, сумел выжить? Способен ли он размножаться? Сколько поколений местных бабочек превратил он в свое послушное стадо? Что станет с этими несчастными, если т’анг умрет?..

Думая обо всем этом, Лабастьер, стараясь дышать только ртом, продолжал пятиться назад, а т’анг рывок за рывком продвигался навстречу своей неведомой цели.

В конце концов, эти бабочки сами сделали свой выбор, сами построили свою тюрьму. И другим они не опасны. Так может быть, лучше оставить все так, как есть? Может быть, пусть живут так, как им нравится, ведь их уже не переделать?..

Лабастьера осенило: ответ на вопрос о способности т’анга к размножению очевиден. Если бы это было не так, зачем бы ему тогда понадобилось это селение? Ведь чары т’анг использует только для подманивания добычи. Сам-то он при этом — существо травоядное, и хищником становится лишь для того, чтобы дважды в год отложить свою личинку в концентрат из крови и плоти животных…

Этот т’анг охотится! Значит, он может размножаться! А раз так, он таит в себе страшную угрозу королевству, и убить его просто необходимо!

Но решение пришло слишком поздно. Вместо того, чтобы в очередной раз сделать свой мучительный рывок вперед, т’анг внезапно вытянул свои хилые отростки вбок — прямо во входное отверстие ближайшего здания. Рывок! И его «морда» скрылась внутри дома какого-то знатного жителя селения. Жертва избрана, и движения т’анга стали как будто бы несколько резвее.

Так вот почему нижние проемы в этих домах значительно больше остальных! Какая нелепость! В этом больном поселке главная привилегия знатного жителя перед простолюдином состоит в том, что он может позволить себе встретить блаженство от т’анга или смерть от т’анга (а возможно, и то и другое одновременно), не выходя из дома!..

Рывок… И т’анг уже наполовину вполз в здание.

Не раздумывая далее, Лабастьер размахнулся и ударил острием сабли в бок зверя так, как если бы бил шпагой. Лезвие почти без сопротивления, по эфес вошло в рыхлую ткань. В тот же миг лапки зверя в очередной раз судорожно сократились, и массивная туша въехала в здание целиком. Лабастьер едва успел отпустить саблю, и лишь этим спас руки от переломов: рукоять, чуть зацепившись за край входа, исчезла внутри.

Безоружный и все еще лишенный крыльев, Лабастьер на миг растерялся. Если бы он мог взлететь, он бы проник в здание через один из его верхних входов!.. Но что он может сделать сейчас?.. Беспомощный и посрамленный, король тупо рассматривал заднюю часть туловища т’анга, которая чуть-чуть все-таки еще высовывалась наружу. Самым омерзительным было то, что отверстие в этой части тела т’анга отсутствовало. Ведь и питалась, и испражнялась, и спаривалась мокрица через клоаку.

Оцепенение прошло, и Лабастьер впал в бешенство. Сперва он пару раз с наслаждением пнул т’анга в зад острым носком сапога. Изо всех сил. Но туша откликнулась лишь мелкой водянистой дрожью.

Ах так?!! Лабастьер, выругался и выдернул из-за пояса фамильный кинжал.

— Я прорублю тебе дырку в заднице, если об этом не позаботилась природа!!! — вскричал он и принялся в исступлении кромсать лезвием податливую плоть.

Через минуту пара оставшихся снаружи лапок т’анга засучила по камням тротуара, а затем, присосавшись, наполовину выдернула его тело из дома обратно на улицу. Лабастьер едва успел отскочить. Углядев торчащую из бока рукоять сабли, он вновь завладел ею.

Ножки-стебельки т’анга уже настроились на очередной рывок назад, и Лабастьер, встав возле входа, приготовился нанести несколько решающих ударов.

Рывок!.. И т’анг оказался снаружи целиком… Всю решительность Лабастьера словно ветром сдуло. От явившегося взору зрелища его замутило. Ночное зрение не позволяло различать цвета, но и без того было ясно, что густая темная кайма вокруг отверстия клоаки т’анга намазана ни чем иным, как кровью. В одной из безвольно покачивающихся клешней-резцов тварь держала руку бабочки, отрезанную от тела в предплечье. С другой клешни свисали гроздья кишок и еще каких-то внутренностей.

Преодолев тошноту, Лабастьер принялся яростно колоть и рубить зверя в участок над отверстием клоаки: именно там располагался мозг этой твари, не уступающий размерами мозгу бабочки. Эти удары т’ангу были явно небезразличны: он раскачивался из стороны в сторону, издавая жалобные стоны.

Драться Т’анг не умел. Он не умел даже сопротивляться и защищаться. Он умел только одно: неторопливо разделывать тела пребывающих в блаженном восторге жертв… Он не удосужился даже разжать свои болтающиеся клешни, и кровавые мазки то и дело настигали Лабастьера. А тот все колол и рубил, испытывая злобное наслаждение от того, что каждый его укол отдается в теле т’анга болезненным подергиванием…

Жизненных сил т’ангу хватило еще лишь на один-единственный рывок назад. Затем он просто издох. Щупальца с клешнями плетьми обвисли по сторонам клоаки. Ножки-стебельки почти полностью втянулись в переставшее подрагивать тело.

Король отступил и, прижавшись спиной к стене дома, обессиленно опустился прямо в холодную мокреть.

Уже светало. Лабастьеру не хотелось лишний раз смотреть на поверженного врага, зрелище было не слишком приятным. Но он ничего не мог поделать с собой… В свете первых лучей солнца стало видно, что розовато-серое тело т’анга испещрено сетью бледно-голубых вен. Внезапно Лабастьер подумал, что сейчас эта тварь более всего напоминает мертвый фаллос, отрубленный от тела старого великана.

И тут Лабастьер вздрогнул: над селением, нарастая, повис неприятный, даже страшный звук. Сперва он подумал, что это крик какого-то животного. Но вскоре понял: нет, это кричат бабочки. И этот их многоголосый вой боли и ненависти адресован ему — королю, лишившему их всех счастья и смысла жизни.

Он хотел подняться, чтобы побыстрее покинуть это проклятое место. Но когда опасность миновала, нервное перенапряжение дало о себе знать самым неожиданным образом: внезапно его колени подогнулись, и он мягко соскользнул в золотистый обморочный туман.