Дикие лебеди

7. «Через пять горных ущелий»: Мамин «великий поход» (1949–1950)

Перед самым отъездом из Цзиньчжоу маму временно — на испытательный срок — приняли в партию благодаря заместительнице председателя горсовета, ведавшей Женской федерацией. Она заявила, что маме это понадобится на новом месте. Полноправным членом партии она могла стать только через год, если ее сочтут достойной.

Родители отправлялись в путь вместе с другими коммунистами — всего набралось больше сотни человек, — и двигались они в Сычуань. Ядро группы составляли мужчины, коммунисты–руководители, уроженцы юго–западных областей, женщин было совсем мало — в основном жительницы Маньчжурии, вышедшие замуж за сычуаньцев. На время путешествия их разбили на отряды и выдали зеленую армейскую форму. Им предстояло пересечь территории, где все еще бушевала гражданская война.

27 июля 1949 года бабушка, доктор Ся и ближайшие мамины друзья, большая часть которых находилась под подозрением у коммунистов, пришли на вокзал, чтобы проводить моих родителей. Во время прощания маму раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, она казалась себе птицей, вырвавшейся на свободу из клетки; с другой — не знала, доведется ли ей — и когда — вновь увидеть любимых и дорогих людей, особенно мать. Путешествие предстояло опасное, Сычуань по–прежнему находилась в руках Гоминьдана. Ее отделяло невообразимое расстояние в полторы тысячи километров, и мама не слишком надеялась когда–нибудь вернуться в Цзиньчжоу. Ей очень хотелось плакать, но она сдерживала слезы, чтобы еще больше не расстраивать мать. Когда перрон начал уплывать вдаль, папа попробовал ободрить ее. Он сказал, что надо проявить стойкость и что как молодая студентка, «пришедшая в революцию», она должна «пройти через пять горных ущелий» — то есть полностью изменить свое отношение к семье, профессии, любви, прежнему образу жизни и физической работе, а новые взгляды можно обрести, только испытав трудности и лишения. Партия учила, что образованным людям, вроде мамы, нужно избавиться от «буржуазности» и стать ближе к крестьянам, которые составляли более восьмидесяти процентов населения страны. Мама слышала эти теории сотни раз. Она соглашалась с тем, что должна перевоспитать себя, чтобы принять участие в построении нового Китая; она даже написала стихотворение о том, как встретит «песчаную бурю». Но она жаждала нежности и понимания и не могла смириться с тем, что не находила их у мужа.

В Тяньцзине, примерно в четырехстах километрах к юго–западу, поезд остановился — здесь кончалась железнодорожная ветка. Отец захотел показать маме город. Тяньцзинь был большим портом, где США, Япония и некоторые европейские страны еще недавно владели «концессиями», экстерриториальными анклавами (генерал Сюэ умер во французской концессии Тяньцзиня, хотя мама этого не знала). В городе были целые кварталы в западном стиле, с величественными зданиями: элегантными французскими дворцами рубежа веков; легкими итальянскими палаццо; чрезмерно пышными австро–венгерскими особняками в духе позднего рококо. Эта была необычная выставка собранных воедино достижений восьми наций, желающих впечатлить друг друга и китайцев. Не считая приземистых, серых, тяжелых японских банков, знакомых по Маньчжурии, и русских банков с зелеными крышами и стенами нежных желто–розовых оттенков, мама впервые видела подобные здания. Отец читал много иностранных книг, и его всегда захватывали описания европейской архитектуры. Теперь он впервые видел ее собственными глазами. Мама заметила, что он изо всех сил пытается заразить ее своим энтузиазмом, но, гуляя вместе с ним по улицам, обрамленным душистыми софорами (Софора — крупное дерево семейства бобовых высотой до 20 м с округлой широкой кроной и бело–желтыми цветками, собранными в метелки.), она по–прежнему пребывала в мрачном настроении. Она уже скучала по матери и не могла простить моему отцу, что он не утешает ее, что он такой деревянный, хотя понимала, что он по–своему, неловко, пытается ее ободрить.

Разрушенная железная дорога была только началом. Путь пришлось продолжать пешком, и дорога кишела отрядами местных помещиков, бандитами и гоминьдановскими соединениями, отставшими от своих во время наступления коммунистов. В группе было всего три винтовки, одна из них у отца, на каждой стоянке местные власти давали им взвод сопровождения, обычно с парой пулеметов.

Каждый день они преодолевали большие расстояния, часто по труднопроходимым тропам, со скаткой и другим грузом на спине. Бывшие партизаны к этому привыкли, но уже на второй день мамины ступни покрылись волдырями. Она не могла остановиться, чтобы передохнуть. Коллеги посоветовали в конце дня опустить ноги в горячую воду и выпустить жидкость иголкой с волоском. Это принесло мгновенное облегчение, но на следующий день идти стало еще мучительнее. Каждое утро она сжимала зубы и заставляла себя продолжать путь.

Большую часть пути дорог не было. Поход становился особенно тяжким, когда шел дождь: земля превращалась в скользкое месиво, и мама без конца падала. К концу дня грязь покрывала ее с ног до головы. Добравшись до ночлега, она бросалась на землю и лежала не в силах пошевельнуться.

Однажды они прошагали около пятидесяти километров под ливнем. Воздух раскалился (было выше +30°), и мама, промокшая до нитки под дождем, еще и обливалась потом. Им нужно было перебраться через гору — не очень высокую, около тысячи метров, но мама была в полном изнеможении. Скатка тянула ее вниз как камень. Глаза заливал пот. Она задыхалась. Перед глазами плыли мушки. Она еле передвигала ноги. Добравшись до вершины, она подумала, что мука позади, но спускаться было почти так же тяжело. У нее онемели икры. Они шли по диким местам, по крутой узкой тропе вдоль пропасти глубиной в сотни метров. Ноги дрожали, она не сомневалась, что упадет в бездну. Несколько раз она едва успевала спастись, схватившись за дерево.

Одолев горный перевал, группа очутилась перед несколькими глубокими бурными потоками. Вода доходила маме до пояса, она с трудом удерживалась на ногах. Посреди одной из рек она споткнулась, и ее унесло бы стремниной, если бы шедший рядом мужчина не успел поймать ее. Она чуть не разрыдалась, особенно когда увидела, что в этот самый момент другую женщину переносит через реку муж. Хотя он занимал высокую должность и имел право ехать в машине, он отказался от привилегии, чтобы идти вместе с женой.

Мой отец не предложил маме перенести ее. Его везли в джипе вместе с телохранителем. Ранг позволял ему пользоваться джипом или лошадью, в зависимости от ситуации. Мама долго надеялась, что он подвезет ее или хотя бы возьмет к себе в машину ее пожитки, но он не предложил ей и этого. Вечером того дня, когда она чуть не утонула в реке, мама рискнула выяснить с мужем отношения. Это был ужасный день. Кроме всего прочего, ее постоянно рвало. Неужели он не может хоть иногда брать жену в свой джип? Он ответил резко: такой поступок сочтут кумовством, ведь ей машина не полагается. Папа твердо решил бороться с вековой китайской традицией опекания родственников. К тому же маме надлежало пройти через трудности. Когда она возразила, что ее подругу нес муж, папа ответил: это совсем другое дело, ведь подруга — старая коммунистка. В 1930–е годы она командовала партизанским отрядом вместе с Ким Ир Сеном, возглавившим впоследствии Северную Корею, и сражалась с японцами на северо–востоке. В длинном списке утрат, пережитых ею на революционном пути, значилась и гибель первого мужа, казненного по приказу Сталина. Мама, молоденькая студентка, не вправе сравнивать себя с этой женщиной, сказал мой отец. Если окружающие увидят, что ей оказываются поблажки, она не избежит неприятностей. «Это в твоих же интересах, — добавил он, напомнив, что решение о постоянном членстве в партии еще не принято. — У тебя есть выбор: попасть либо в машину, либо в партию, одно исключает другое».

Он был по–своему прав. Китайская революция была в основе своей крестьянской, а крестьяне жили крайне тяжело. Они чрезвычайно болезненно воспринимали стремление к комфорту. Революционеру следовало закалить себя до такой степени, что он просто не замечал трудностей. Мой отец прошел через это в Яньани и в свои партизанские дни.

Мама знала эту теорию, но не переставала думать, что отец нисколько не жалеет ее, хотя ее тошнит, она чувствует себя совершенно больной и разбитой и еле плетется по жаре со скаткой, на свинцовых ногах.

Как–то вечером она не выдержала и разрыдалась. Обычно отряд останавливался в пустых складах или школьных классах. В ту ночь они спали в храме, вплотную друг к другу на полу. Отец лежал рядом с ней. Заплакав, она отвернулась от него и уткнулась в рукав, чтобы заглушить рыдания. Папа тут же проснулся и поспешно прикрыл ей рот рукой. Сквозь слезы она слышала, как он шепчет ей: «Не плачь громко! Если услышат, тебя будут критиковать!» Критика была серьезным делом. Это значило: товарищи скажут, что она недостойна звания революционерки и вообще трусиха. Она почувствовала, как он сует ей в руку носовой платок, чтобы она плакала тише.

На следующий день начальник маминого отделения, спасший ее от падения в реку, отвел ее в сторонку — пожаловались, что она плачет. Люди говорили, что она ведет себя как «барышня из эксплуататорских классов». Начальник ей сочувствовал, но не мог не прореагировать на настроение масс. Стыдно плакать, пройдя несколько шагов. Она ведет себя не как революционерка. С тех пор мама ни разу не плакала, как бы ей ни хотелось.

Она брела дальше. Самым опасным участком пути была провинция Шаньдун, занятая коммунистами только пару месяцев тому назад. Как–то они шли через низину, и вдруг сверху в них полетели пули. Мама спряталась за камнем. Стрельба продолжалась минут десять. Одного из их товарищей убили, когда он попробовал зайти в тыл нападавшим — это оказались бандиты. Нескольких людей ранило. Убитого похоронили у дороги. Отец и другие чиновники отдали своих лошадей раненым.

Через сорок дней похода, полного таких стычек и других перипетий, они достигли бывшей столицы Гоминьдана — Нанкина, города в тысяче ста километрах от Цзиньчжоу. В Китае его называют «печкой», в середине сентября он по–прежнему оправдывал свое название. Отряд поселили в казарме. На мамином бамбуковом матрасе отпечаталась человеческая фигура — это были следы пота тех, кто спал на нем до нее. В невыносимый зной отряд занимался строевой подготовкой, учился быстро делать скатку, наматывать портянки, надевать ранец и маршировать в полном снаряжении. Как часть армии, они должны были соблюдать жесткую дисциплину. Под защитной формой у них было грубое хлопковое белье. Форма застегивалась до последней пуговицы, расстегивать воротник не разрешалось. Мама еле дышала, как и у всех, на спине у нее расплылось огромное пятно пота. Голову плотно сжимало двуслойное хлопковое кепи; волосы убирались под головной убор. Мама обливалась потом, края кепи намокали от испарины.

Иногда им давали увольнительную, и первым делом она покупала сразу несколько палочек с фруктовым льдом. Многим из их отряда большой город был в новинку, если не считать краткой остановки в Тяньцзине. Фруктовый лед произвел на них огромное впечатление, они купили его своим товарищам, оставшимся в казарме, бережно завернули в чистое полотенце и положили в ранцы. Крестьяне были потрясены, увидев, что от лакомства осталась только вода.

В Нанкине они ходили на политзанятия; некоторые вел Дэн Сяопин, будущий лидер Китая, некоторые — генерал Чэнь И, будущий министр иностранных дел. Мама с товарищами сидели в тени на лужайке в кампусе Центрального университета, а лекторы стояли под палящим солнцем два–три часа кряду. Несмотря на жару, лекции завораживали слушателей.

Однажды мамин отряд должен был пробежать в полном снаряжении несколько километров до могилы основателя республики Сунь Ятсена. Вернувшись, мама почувствовала боль внизу живота. В тот вечер в противоположной части города представляли пекинскую оперу с одной из прославленных китайских звезд, исполнявшей главную партию. Мама унаследовала от бабушки страсть к опере и с нетерпением ожидала спектакля.

Вечером она вместе с товарищами прошла восемь километров до места, где давали оперу. Отец ехал в автомобиле. По дороге боли у мамы усилились, она даже хотела повернуть назад, но все же решила продолжить путь. В середине спектакля ей стало совсем плохо. Она попросила отца отвезти ее домой, правда, о своем состоянии ничего не сказала. Он посмотрел туда, где сидел его шофер, застывший с открытым ртом, и ответил: «Неужели я должен помешать ему наслаждаться спектаклем только потому, что моя жена хочет уехать?» Мама не стала вдаваться в объяснения — просто повернулась и ушла.

Она с большим трудом добрела до казарм: у нее кружилась голова, она продиралась сквозь мрак, наполненный яркими, режущими глаза звездами, словно сквозь вату. Дороги она не видела и не знала, сколько еще осталось впереди. Казалось, она идет всю жизнь. В казармах никого не было. Все, кроме часовых, отправились слушать оперу. Кое–как взобравшись на кровать, она при свете лампы увидела, что штаны мокрые от крови. Сознание покинуло ее. Так она потеряла своего первого ребенка.

Чуть позже появился муж. На машине он вернулся в казарму одним из первых. Он нашел жену распростертой на кровати и сначала подумал, что она просто переутомилась, но потом увидел кровь и понял, что мама без сознания. Он помчался за доктором, который предположил выкидыш. Это был военный врач, не знавший, какие меры принимают в таких случаях, поэтому он позвонил в городскую больницу и попросил прислать карету «скорой помощи». В больнице согласились, но при условии, что им заплатят серебряными долларами и за машину, и за срочную операцию. Хотя у отца не было своих денег, он согласился без малейших колебаний. Человек «революции» автоматически получал медицинскую страховку.

Мама чуть не умерла. Ей сделали переливание крови и вычистили матку. Открыв глаза после операции, она увидела рядом с собой мужа. Первое, что она сказала: «Я хочу развода». Отец долго извинялся. Он и не подозревал, что она беременна, как, впрочем, и она сама. У нее задерживались месячные, но она посчитала это результатом изнурительного похода. Отец же, по его признанию, и вообще понятия не имел, что такое выкидыш. Он обещал изменить свое отношение к жене, быть более внимательным и неустанно твердил о своей любви.

Пока мама не могла вставать, он стирал ее испачканную кровью одежду — дело весьма необычное для китайского мужчины. Со временем мама согласилась не просить развода, но сказала, что хочет вернуться в Маньчжурию и возобновить занятия медициной. И еще она сказала, что, как бы ни старалась, никогда не сможет соответствовать требованиям революции, ведь не случайно до сих пор любой ее шаг подвергался критике. «Лучше уж мне отойти в сторону», — сказала она. «Ни в коем случае! — ответил отец. — Это будет истолковано как страх перед трудностями. Тебя назовут дезертиркой, и ты лишишься будущего. Даже если тебя примут в университет, ты никогда не получишь хорошей работы. Всю жизнь тебя будут считать человеком второго сорта».

Мама еще не знала, что из системы выйти нельзя, хотя это железное правило, как и большинство других, было неписаным. Но она уловила напряжение в голосе мужа. «Придя в революцию», из нее уже нельзя было уйти.

Мама лежала в больнице, когда 1 октября всех предупредили: вскоре по радио прозвучит сообщение особой важности, и его будут транслировать через громкоговорители, спешно установленные вокруг здания. Они услышали, как Мао с Ворот Небесного Спокойствия (Тяньаньмэнь) провозгласил основание Китайской Народной Республики. Мама плакала как ребенок. Наконец–то на свет рождался Китай, о котором она мечтала, за который боролась, на который надеялась, — этой стране она готова была посвятить всю свою жизнь. Внимая голосу Мао, говорившему, что «китайский народ поднялся на ноги», она корила себя за сомнения. Ее страдания — пустяк по сравнению с великим делом спасения Китая. Она испытывала невероятную гордость, была преисполнена патриотических чувств и поклялась себе, что всегда будет вместе с революцией. Когда Мао закончил краткую речь, слушатели разразились радостными криками и стали бросать в воздух кепки — жест, который китайские коммунисты переняли у русских. Потом, осушив слезы, они устроили маленький пир.

За несколько дней до выкидыша родители впервые сфотографировались вместе. На карточке они оба в военной форме и глядят в объектив задумчиво и целеустремленно. Снимок был сделан на память о вступлении в бывшую гоминьдановскую столицу. Мама сразу же послала его бабушке.

3–го октября отряд покинул город. Силы коммунистов стягивались к Сычуани. Маме пришлось остаться в больнице еще на месяц, а затем на время поправки ее поместили в роскошный особняк, ранее принадлежавший главному финансисту Гоминьдана X. X. Куну (Кун Сянси), свояку Чан Кайши. Однажды ее отряду сказали, что они будут массовкой в документальном фильме об освобождении Нанкина. Им выдали гражданскую одежду и нарядили простыми горожанами, приветствующими коммунистов. Эту реконструкцию, впрочем, вполне точную, показали по всему Китаю как «документальный фильм» — что было широко распространенной практикой.

Мама оставалась в Нанкине почти два месяца. Она часто получала от отца телеграммы и целые пачки писем. Он писал каждый день и отсылал письма из всех работавших почтовых отделений, что попадались на его пути. В каждом письме он говорил, как ее любит, обещал исправиться и стоял на том, что она не может вернуться в Цзиньчжоу и «уйти из революции».

В конце декабря маме сообщили, что для нее, так же как и для других людей, оставшихся в городе из–за болезни, есть место на пароходе. Они должны были собраться на пристани, когда стемнеет — днем угрожали гоминьдановские бомбежки. Набережную окутывал холодный туман. Фонари, и без того малочисленные, не горели, чтобы не привлекать внимания бомбардировщиков. Резкий северный ветер нес через реку хлопья снега. Мама часами ждала на пристани, притопывая изо всех сил онемевшими ногами, одетыми в стандартные хлопковые «тапки освобождения», на подошвах которых часто писали: «Бей Чан Кайши!» и: «Защищай Родину!».

Пароход вез их по Янцзы на запад. Первые триста с лишним километров, до города Аньцина, плыли только ночью, а днем прятались от гоминьдановских самолетов в тростниках на северном берегу. На судне плыл взвод солдат, которые расставили по палубе пулеметы, в трюме лежало много оружия и боеприпасов. Иногда случались стычки с гоминьдановскими войсками и помещичьими бандами. Однажды, когда они бросили на день якорь в камышах, раздалась пальба и их попытался взять на абордаж гоминьдановский отряд. Мама и другие женщины спрятались в трюме, а охрана отстреливалась. Судну удалось отплыть и причалить в другом месте.

Добравшись до Трех ущелий Янцзы, где река резко сужается и начинается Сычуань, нужно было пересесть на два небольших судна, пришедших из Чунцина. В одно поместили военный груз и часть охраны, в другое — всех остальных.

Ущелья Янцзы называли «Воротами ада». Однажды в полдень яркое зимнее солнце вдруг исчезло. Мама выскочила на палубу, чтобы узнать, что случилось. По обе стороны реки высились гигантские отвесные скалы, склонившиеся к судну и будто готовые раздавить его. Скалы, покрытые буйной растительностью, были так высоки, что почти закрывали небо. Каждый следующий утес казался круче предыдущего, и выглядели они так, словно некогда могучий меч обрушился с неба и прорубил себе между ними дорогу.

Суденышко дни напролет боролось со стремнинами, водоворотами, порогами и подводными скалами. Порой его отбрасывало течением назад, и казалось, что оно вот–вот перевернется. Часто мама думала, что они врежутся в утес, но каждый раз рулевой в последнюю секунду успевал увернуться.

Не прошло и месяца с тех пор, как коммунисты покорили большую часть Сычуани. Повсюду кишели гоминьдановские отряды, брошенные на произвол судьбы Чан Кайши, прекратившим сопротивление на материке и бежавшим на Тайвань. Самая страшная минута плавания наступила, когда одна такая банда обстреляла первую лодку с боеприпасами. Одна очередь попала прямо в нее. Мама стояла на палубе, когда в ста метрах перед ней взметнулся взрыв. Вся река вокруг запылала. Горящие доски понеслись к маминой лодке, казалось, столкновения с пылающим остовом не миновать. Но в то же мгновение он промчался, не задев их, всего в нескольких сантиметрах. Никто не обнаружил ни страха, ни радости. Люди онемели от потрясения. Охрана передней лодки полегла почти вся.

Перед мамой открывался совершенно новый природный мир. В обрывах вдоль ущелий росли гигантские ползучие ротанги (Ротанг — лиана рода каламус (семейство пальмовых).), добавлявшие фантастической картине еще больше экзотики. В пышной листве с ветки на ветку прыгали обезьяны. После плоской равнины вокруг Цзиньчжоу величественные отвесные скалы завораживали.

Иногда судно причаливало у подножия узких черных каменных ступеней, ведших к вершине горы, скрытой за облаками. Обычно неподалеку располагался какой–нибудь городок. Из–за постоянного густого тумана жители зажигали лампы с рапсовым маслом даже днем. Было холодно, и с реки, и с гор дул сырой ветер. Местные крестьяне казались маме ужасно черными, тощими и маленькими, с большими круглыми глазами и острыми чертами лица. На голове они носили нечто вроде тюрбана из белой ткани. В Китае белый — цвет траура, и мама так сначала и подумала: они в трауре.

В середине января приплыли в Чунцин, гоминьдановскую столицу во время антияпонской войны. Мама пересела на маленькую лодку, чтобы добраться до города Лучжоу, в ста пятидесяти километрах выше по реке. Там ей передали известие от отца: навстречу ей прислали сампан (Сампан — разновидность китайской лодки.), и она может отправиться в Ибинь немедленно. Так она впервые узнала, что он благополучно достиг места назначения. К тому времени вся злость на него испарилась. Мама не видела его четыре месяца и скучала. Она думала о том, в какой восторг его приводили речные виды, воспетые древними поэтами, и ей было приятно от уверенности, что он сочинял для нее стихи.

Она тронулась в путь тем же вечером. На следующее утро, пробудившись, она почувствовала, как сквозь мягкий туман пробивается теплое солнце. Вдоль реки тянулись нежные зеленые холмы. Мама снова легла, расслабилась и стала слушать, как плещется вода, ударяясь о нос судна. В тот день, накануне китайского Нового года, она приплыла в Ибинь. Город явился перед ней словно видение, парящее в облаках. Когда они приближались к пристани, мама начала искать глазами отца. Наконец она различила сквозь туман его фигуру: он стоял в расстегнутом армейском пальто, за ним — телохранитель. Широкий берег реки покрывали песок и булыжники. Город будто карабкался вверх по холму. Некоторые дома держались на тонких деревянных сваях, казалось, они покачиваются и вот–вот рухнут.

Судно причалило на окраине города. Матрос перекинул мостик, папин телохранитель подошел и взял мамины пожитки. Мама запрыгала по трапу, и отец протянул руки, чтобы ее поддержать. Обниматься на людях не позволялось, но мама видела, что он радуется встрече не меньше, чем она, и чувствовала себя очень счастливой.