Дикие лебеди

_3. «Все говорят, как хорошо жить в Маньчжоу–го»: Жизнь под японцами (1938–1945)

Наступил 1938 год, маме было почти семь лет. Она была очень умной девочкой и очень хотела учиться. Родители считали, что она должна пойти в школу, как только начнется новый учебный год, сразу после китайского Нового года.

Японцы жестко контролировали образование, особенно школьные курсы истории и этики. Государственным языком был японский, а не китайский. После четвертого класса начальной школы все предметы преподавались по–японски, и большинство учителей были японцы.

Одиннадцатого сентября 1939 года в Цзиньчжоу с официальным визитом прибыл император Маньчжоу–го Пу И с супругой. Маме, ученице второго класса начальной школы, доверили преподнести цветы императрице. На ярко украшенном помосте собралась большая толпа с желтыми флажками Маньчжоу–го. Маме дали большой букет, и она, преисполненная чувства собственной значимости, стояла рядом с духовым оркестром и группой высокопоставленных лиц в визитках. Подле нее с надменным видом застыл мальчик примерно ее лет с букетом для Пу И. Как только показалась императорская чета, оркестр грянул гимн Маньчжоу–го. Все встали по стойке «смирно». Мама вышла вперед и сделала реверанс, сумев сохранить равновесие несмотря на тяжелый букет. На императрице было белое платье и изящные белые перчатки до локтей. Мама подумала, что она прекрасна. Ей удалось украдкой взглянуть на Ну И, одетого в военную форму. За толстыми стеклами очков она заметила «поросячьи глазки».

Мама училась на «отлично», но именно она удостоилась чести преподнести букет императрице еще и потому, что была маньчжуркой — так она всегда писала в анкетах как дочка доктора Ся. Предполагалось, что Маньчжоу–го — независимое государство маньчжур. Пу И был особенно удобен для японцев, потому что большинство людей полагали (если вообще задумывались над этим), что ими продолжает править маньчжурский император. Доктор Ся считал себя его верным подданным, и бабушка разделяла эти взгляды. По традиции одной из важных форм выражения женской любви почиталось полное согласие с мужем, и для бабушки не было ничего естественней, чем следовать этому обычаю. Ей так хорошо жилось с доктором Ся, что она избегала малейших разногласий.

В школе маму учили, что она живет в стране Маньчжоу–го и что соседние государства — это две китайские республики: одна — враждебная, во главе с Чан Кайши, другая — дружественная, во главе с Ван Цзинвэем, японским марионеточным правителем восточных провинций Китая. Ей и в голову не приходило, что Китай — единое государство, а Маньчжурия — его часть.

Школьников воспитывали как законопослушных подданных государства Маньчжоу–го. Одной из первых песен, которые выучила моя мама, была такая:

Учителя твердили, что Маньчжоу–го — это рай на земле. Но даже в столь юном возрасте мама понимала, что если это и был рай, то исключительно для японцев. Японские дети ходили в особые, теплые и хорошо оборудованные школы, где блестели полы и чисто вымытые окна. Школы для местных размещались в ветхих храмах и полуразрушенных домах, пожертвованных частными лицами. Отопление отсутствовало. Зимой весь класс бегал вокруг здания или топал ногами, чтобы согреться.

Помимо того, что большинство учителей были японцами, они также пользовались японскими методами воспитания и не задумываясь рукоприкладствовали. Малейшая ошибка, нарушение этикета или существующих правил (например, волосы на сантиметр ниже мочки) наказывались ударами. И девочек, и мальчиков били со всей силы по лицу, а мальчиков часто еще и по голове деревянной дубинкой. Другим видом наказания было многочасовое стояние на коленях в снегу.

При виде японца местным детям следовало кланяться и уступать ему дорогу, даже если тот был младше. Часто японские дети останавливали китайских и били без всякого повода. Ученикам надлежало приветствовать учителей сложным поклоном. Мама в шутку говорила своим друзьям, что японский учитель — это вихрь, проносящийся по полю: только и видно, как трава клонится к земле.

Многие взрослые тоже кланялись японцам — на всякий случай. Но на жизни семьи Ся их присутствие поначалу отражалось мало. Низшие и средние должности занимали местные жители, маньчжуры и китайцы, в частности, мой прадед, остававшийся заместителем начальника исяньской полиции. К 1940 году в Цзиньчжоу было около пятнадцати тысяч японцев. Японцы жили в доме по соседству, и бабушка относилась к ним дружелюбно. Глава семьи служил чиновником. Каждое утро, когда он на рикше отправлялся в свою контору, жена и трое детей провожали его с поклонами. Затем жена принималась за работу — скатывала угольную пыль в шарики для топки. По причинам, непонятным бабушке и маме, она всегда при этом надевала белые перчатки, которые мгновенно пачкались.

Японка почти не видела своего мужа и чувствовала себя одинокой. Она часто заходила к бабушке и приносила с собой саке, а бабушка готовила какую–нибудь закуску, вроде соленых овощей в соевом соусе. Бабушка немного говорила по–японски, а японка — по–китайски. Они напевали песни и, расчувствовавшись, вместе плакали. Нередко они помогали друг другу в саду. У японки был красивый садовый инструмент, приводивший бабушку в восхищение, а маму часто приглашали в сад поиграть.

Но семья не могла не слышать о том, что творили японцы. На бескрайних просторах северной Маньчжурии они жгли деревни и сгоняли тех, кто выжил, в «стратегические поселения». Более пяти миллионов человек, около одной шестой населения, остались без крова, десятки тысяч погибли. Рабочие умирали в шахтах, где они под надзором японцев добывали руду для отправки в Японию — Маньчжурия была очень богата полезными ископаемыми. Многие страдали солевым голоданием, и им не хватало сил совершить побег.

Долгое время доктор Ся утверждал, что император не знает о жестокости японцев, потому что фактически и сам их узник. Но когда Пу И стал называть Японию не «дружественной соседней державой», как раньше, а «державой–старшим братом», а потом «державой–родительницей», доктор Ся удар/ил кулаком по столу и обозвал его «слабоумным трусом». Но даже тогда он говорил, что не знает, насколько император отвечает за зверства, пока в жизни семьи Ся не произошли два горестных события.

В конце 1941 года в кабинет доктора Ся вошел незнакомец. Он был одет в лохмотья, истощен и не мог разогнуться. Человек объяснил, что он железнодорожный кули и его мучают страшные боли в животе. На работе ему приходилось триста шестьдесят пять дней в году от рассвета до заката таскать тяжелые грузы. Он не знал, как ему быть, потому что без работы не мог прокормить жену и новорожденного ребенка.

Доктор Ся сказал, что желудок этого человека не способен усваивать грубую пищу. 1 июня 1939 года правительство объявило, что отныне все запасы риса предназначаются для японцев и кое–кого из коллаборационистов. Большинство местного населения питалось желудевой мукой и гаоляном, которые почти невозможно было переварить. Доктор Ся бесплатно дал человеку лекарство и попросил у бабушки мешочек риса, купленный ею на черном рынке.

Вскоре доктору Ся сообщили, что этот человек умер в концлагере. Вернувшись из лечебницы, он поел риса и вышел на работу, где его вырвало. Японский надсмотрщик заметил в блевотине рис, кули арестовали как «экономического преступника» и отправили в лагерь, где он прожил всего несколько дней. Когда жена узнала, что с ним случилось, она утопилась вместе с ребенком.

Этот случай поверг доктора Ся и бабушку в глубокое горе. Они винили себя в его смерти. Не раз доктор Ся говорил: «Рис не только спасает, но и убивает! Маленький мешочек — три жизни!» Он начал называть Пу И «этот тиран».

Вскоре беда подошла ближе. Младший сын доктора Ся работал в Исяне учителем. Как и во всех школах Маньчжоу–го, в кабинете директора–японца висел большой портрет Пу И, которому все должны были кланяться всякий раз, как заходили туда. Однажды сын доктора Ся забыл поклониться портрету. Директор крикнул, чтобы он немедленно поклонился, и так сильно ударил его по лицу, что тот едва устоял на ногах. Сын доктора Ся гневно ответил: «Почему я должен целый день сгибаться пополам? Почему я не могу распрямить спину даже на мгновение? Я только что кланялся на утреннем собрании...» Директор ударил его опять и рявкнул: «Это ваш император! Вас, маньчжур, нужно учить элементарным приличиям!» Сын доктора Ся крикнул в ответ: «Подумаешь! Это всего лишь бумага!» Два других учителя из местных сумели удержать его от дальнейших неосторожных замечаний. Он взял себя в руки и изобразил нечто вроде поклона.

Вечером к нему домой пришел друг и сказал, что его объявили «идеологическим преступником» — и значит, ему грозит тюрьма, а может быть, и смерть. Он бежал, и с тех пор семья ничего о нем не слышала. Возможно, его поймали и посадили в тюрьму или отправили в лагерь, где он погиб. Доктор Ся тяжело пережил этот удар и с тех пор стал заклятым врагом Маньчжоу–го и Пу И.

История на этом не кончилась. Местные гангстеры начали преследовать Дэгуя, единственного оставшегося в живых сына доктора Ся, требуя с него платы за «защиту» и утверждая, что он пренебрег своим долгом старшего брата. Он платил, но вымогатели требовали еще и еще. В конце концов он вынужден был продать лавку и уехать из Исяня в Мукден, где открыл новый магазин.

Дела у доктора Ся шли все лучше. Он лечил японцев наравне с местными жителями. Иногда после того как от него уходил высокопоставленный японский офицер или коллаборационист, он говорил: «Я желаю ему смерти», однако его личные взгляды никогда не влияли на лечение. «Пациент — это человек, — говорил он. — Вот все, о чем должен думать врач. Ему должно быть безразлично, хороший он или плохой».

Тогда же бабушка перевезла свою мать, мою прабабушку, в Цзиньчжоу. Когда она покинула дом, выйдя за доктора Ся, мать осталась с презиравшим ее мужем и двумя монголками–наложницами, которые ее ненавидели. У прабабушки возникло подозрение, что наложницы хотят отравить ее и маленького Юйлиня. Она всегда пользовалась серебряными палочками, потому что китайцы верят, что серебро чернеет от яда, и никогда не притрагивалась к еде и не позволяла это делать сыну, не дав попробовать сначала собаке. Однажды, через несколько месяцев после бабушкиного отъезда, собака упала замертво. Впервые в жизни бабушкина мать устроила скандал мужу и, заручившись поддержкой свекрови, старой госпожи Ян, переселилась вместе с Юйлинем в наемное жилье. Старая госпожа Ян так разгневалась на сына, что уехала вместе с невесткой и увиделась с ним уже только на смертном одре.

Первые три года Ян хоть неохотно, но посылал им месячное содержание, а в начале 1939–го прекратил, и доктор Ся с бабушкой должны были помогать всем троим. В то время не существовало законов об алиментах, как и вообще надлежащей юридической системы, и жена полностью зависела от мужа. Когда в 1942 году старая госпожа Ян умерла, прабабушка вместе с Юйлинем переехала в Цзиньчжоу, в дом доктора Ся. Она считала себя с сыном иждивенцами, людьми второго сорта. Она обстирывала всю семью, вылизывала дом и всегда разговаривала с дочерью и доктором Ся подобострастным и униженным тоном. Прабабушка была истовой буддисткой и каждый день молила Будду в следующем рождении не делать ее женщиной. «Кошкой, собакой, только не женщиной», — бормотала она, семеня по дому и извиняясь на каждом шагу.

Бабушка также перевезла в Цзиньчжоу горячо любимую сестру Лань. В Исяне Лань вышла замуж за человека, который оказался гомосексуалистом. Он предложил жену своему богатому дяде, на чьем маслоочистительном заводе работал. Дядя изнасиловал нескольких женщин в доме, включая и юную внучку. Но он был главой семьи и обладал неограниченной властью, Лань не посмела сопротивляться. Но когда муж предложил ее деловому партнеру своего дяди, она взбунтовалась. Бабушке пришлось заплатить мужу сестры выкуп, чтобы он отпустил ее (это действие называлось «сю»), потому что женщина не имела права просить о разводе. Бабушка привезла Лань в Цзиньчжоу, где ее вновь выдали замуж за человека по имени Пэй–о.

Пэй–о служил тюремным надзирателем. Супруги часто навещали бабушку, и от историй Пэй–о волосы у моей мамы становились дыбом. Тюрьма была до отказа набита политическими заключенными. Пэй–о часто рассказывал об их храбрости, о том, как они проклинали японцев, даже когда их пытали. Пытки применялись регулярно, и узников никто не лечил. На гноящиеся раны никто не обращал внимания.

Доктор Ся вызвался лечить заключенных. Во время одного из первых посещений Пэй–о представил его своему другу по имени Дун, палачу, работавшему на «удавке»: казнимого привязывали к стулу, а шею обвязывали веревкой, которую медленно затягивали. Смерть была долгой и мучительной.

Доктор Ся знал от свояка, что Дуна терзает совесть и перед тем, как задушить человека, он напивается. Доктор Ся пригласил палача к себе, кое–что ему подарил и предположил, что веревку, быть может, не обязательно затягивать до конца. Дун сказал, что подумает. Обычно при казни присутствовал японский конвоир или пользующийся доверием коллаборационист, но иногда, если жертва не была важной персоной, японцы не появлялись. Иногда они уходили прежде, чем человек умирал. Тогда–то, намекнул Дун, он и может остановить удавку.

После казни тела заключенных клали в дощатые ящики, вывозили на телеге на далекий пустырь под названием Южный холм и сваливали в мелкий ров. Место кишело дикими собаками, поедавшими трупы. Часто в ров бросали и новорожденных девочек, убитых, по обычаю того времени, собственными родственниками.

Доктор Ся завязал дружбу со старым возницей и давал ему деньги. Порой возница заходил в кабинет и заводил с доктором бессвязные, на первый взгляд, разговоры, но в конце концов заговаривал о кладбище: «Я сказал душам мертвых, что не по моей вине они нашли там свой приют. Сказал, что я–то хотел им только добра: «В будущем году прилетайте, души, на свою годовщину. Но пока, если вы хотите подобрать себе тело получше, летите туда, куда повернуты ваши головы. Это правильный путь»». Дун и возница никогда не говорили между собой о том, что они делают, и доктор Ся так и не узнал, скольких людей они спасли. После войны спасенные «трупы» сложились и собрали Дуну денег на дом с земельным участком. Возница к тому времени умер.

Среди тех, кому они спасли жизнь, был и бабушкин дальний родственник по имени Ханьчэнь, игравший важную роль в Сопротивлении. Поскольку Цзиньчжоу был главным железнодорожным узлом к северу от Великой стены, японцы сосредотачивали здесь свои войска для нападения собственно на Китай, начатого в июле 1937 года. Меры безопасности были очень жесткими, в организацию Ханьчэня внедрили провокатора, и всю группу арестовали. Всех их пытали. Сначала им в нос заливали воду с перцем; потом били по лицу сапогом, подошва которого была утыкана гвоздями. Большинство казнили. Долгое время Ся думали, что Ханьчэня нет в живых, но однажды мой дядя Пэй–о сказал, что он жив и скоро его казнят. Доктор Ся немедленно связался с Дуном.

В ночь казни доктор Ся и бабушка отправились на повозке к Южному холму. Они остановились за деревьями и стали ждать. Они слышали, как дикие собаки рыщут вокруг рва, из которого поднимается тошнотворный запах разлагающейся плоти. Наконец показалась телега. Они разглядели сквозь тьму, как возница слез и стал вываливать тела из деревянных ящиков. Подождали, пока он отъедет, и подошли ко рву. Поискав среди трупов, они обнаружили Ханьчэня, но не знали, жив он или мертв. В конце концов они поняли, что несчастный еще дышит, но не может идти: его страшно пытали. С большим трудом они погрузили его на повозку и отвезли домой.

Его спрятали в каморке в самом дальнем углу дома. Единственная дверь вела в комнату мамы, куда попасть можно было только через спальню ее родителей — туда не мог зайти посторонний. Так как ход во двор имелся только в доме Ся, Ханьчэнь мог спокойно гулять там, если кто–то стоял на страже.

Но существовала опасность налета полиции или местных комитетов. С самого начала оккупации японцы организовали разветвленную систему таких комитетов. Во главе поставили местных воротил и вменили им в обязанность сбор налогов и круглосуточную слежку за «неблагонадежными». Это своего рода узаконенное вымогательство позволяло за счет обещаний «защитить» и доносов добиться немалой власти. За выдачу людей японцы предлагали солидное вознаграждение. Полиция Маньчжоу–го представляла меньшую угрозу, чем обычные граждане. На самом деле среди полицейских многие не любили японцев. К их основным обязанностям относилась проверка прописки, и они часто обходили дома. Однако они всегда предупреждали о своем появлении громкими криками: «Проверка прописки! Проверка прописки!», так что все желающие могли вовремя спрятаться. Заслышав эти крики, бабушка прятала Ханьчэня в куче сушеного гаоляна, приготовленного в дальней комнате для топки. Полицейские неторопливо заходили в дом, садились, выпивали чашку чая и говорили бабушке извиняющимся тоном: «Понимаете, это просто формальность...»

В то время маме было одиннадцать лет. Хотя родители не предупреждали ее, она знала: никому нельзя рассказывать, что Ханьчэнь живет у них в доме. Осторожности она научилась с детства.

Постепенно бабушка выходила Ханьчэня, и через три месяца он достаточно окреп, чтобы отправиться в путь. Прощание было волнующим. «Старшая сестра, старший брат, — сказал он, — я никогда не забуду, что вы спасли мне жизнь. При первой же возможности я верну вам долг». Три года спустя он сдержал свое слово.

Мама и ее подруги должны были в обязательном порядке следить за донесениями о военных успехах Японии — это входило в школьную программу. Японцы не только не стеснялись своей жестокости, но наоборот — похвалялись ею, чтобы вселить в людей страх. В фильмах показывали, как японские солдаты разрубают людей пополам, как собаки разрывают на куски заключенных, привязанных к кольям. Долго, крупным планом показывали расширенные от ужаса глаза жертв, ожидающих смерти. Японцы не разрешали девочкам одиннадцати — двенадцати лет закрывать глаза и затыкать рот платком, чтобы сдерживать крик. Долгие годы маме снились кошмары.

В 1942 году японцы, растянувшие свои фронты в Китае, Юго–Восточной Азии и вдоль берегов Тихого океана, начали испытывать нехватку рабочих рук. Весь мамин класс, вместе с японскими детьми, отправили работать на текстильной фабрике. Девочки из местных должны были дважды в день проходить пешком около шести с половиной километров — японских детей возили на грузовиках. Местные дети ели жидкую кашу с червями — японские получали пакеты с завтраками, куда входили мясо, овощи и фрукты.

Японским девочкам поручали легкую работу, например, мытье окон; местным — работу на сложных прядильных станках, требовавших большой сноровки и осторожности даже от взрослых. Основная задача состояла в том, чтобы соединять порванные нити, не останавливая станков, которые вращались на большой скорости. Если девочки не замечали разрыва или соединяли нить недостаточно быстро, японские надзирательницы жестоко их избивали.

Девочки были запуганы. Нервное напряжение, холод, голод и усталость — все это часто приводило к несчастным случаям. Больше половины маминых одноклассниц получили травмы. Однажды мама увидела, как из станка выскочил челнок и выбил глаз девочке, стоявшей рядом с ней. Всю дорогу в больницу японская надзирательница отчитывала ее за неосторожность.

Отработав свой срок на фабрике, мама перешла в старшую школу первой ступени. Времена изменились, и девушки уже не должны были, как в годы бабушкиной молодости, сидеть в четырех стенах. Общество допускало их обучение в старшей школе. Тем не менее мальчики и девочки получали разное образование. Из девочек воспитывали «изящных жен и добрых матерей», как гласил девиз школы. Они учились тому, что японцы называли «путем женщины»: ведению хозяйства, стряпне, шитью, чайной церемонии, икебане, вышиванию, рисованию и искусству наслаждаться прекрасным. Главное умение, которое прививалось, — это умение нравиться собственному мужу: одеваться, причесываться, кланяться, а прежде всего беспрекословно повиноваться. Но у мамы, как говаривала бабушка, были «непокорные кости», и она почти ничему не научилась, даже готовить. Некоторые экзамены представляли собой практические задания, например, приготовить какое–нибудь блюдо или расставить в вазе цветы. Экзаменационная комиссия состояла из местных чиновников, китайцев и японцев, и они оценивали не только результаты экзаменов, но и самих девушек. Их фотографии в нарядных фартучках, сшитых собственными руками, висели на доске рядом с их характеристиками. Японские чиновники часто присматривали там себе невест, потому что браки между японскими мужчинами и местными женщинами поощрялись. Некоторых девушек выбирали для отправки в Японию, где выдавали замуж за мужчин, которых они никогда не видели. Нередко девушки, точнее, их семьи, бывали этому рады. В конце оккупации одну из маминых подруг должны были отправить в Японию, но она опоздала на корабль и осталась в Цзиньчжоу, а в это время японцы капитулировали. Мама смотрела на эту девушку искоса.

В отличие от своих предшественников, китайских мандаринов, избегавших каких–либо физических нагрузок, японцы увлекались спортом, который мама очень любила. От перелома таза неприятных последствий почти не осталось, и она хорошо бегала. Однажды ей поручили участвовать в ответственных соревнованиях. Она тренировалась неделями, чтобы подготовиться к выступлению, но за несколько дней до срока тренер–китаец отвел ее в сторону и попросил не стремиться к победе. Он сказал, что не может объяснить почему. Но мама поняла без слов. Она знала, что японцы не любят, когда китайцы в чем–нибудь их превосходят. В соревнованиях участвовала еще одна местная девушка, и тренер попросил маму передать ей тот же совет, но не говорить, от кого он исходит. На соревнованиях мама не попала даже в первую шестерку. Подруги видели, что она и не старалась. Но другая спортсменка не смогла себя сдержать и пришла первой.

Вскоре японцы отомстили ей за это. Каждый день начинался с собрания, на котором председательствовал директор школы по кличке Осел: его имя, Мори, произнесенное по–китайски (маоли), напоминало слово «осел» (маолюй). Он резким, горловым голосом выкрикивал приказы четырежды поклониться на четыре стороны. Сначала: «Дальний поклон столице империи!» — в сторону Токио. Потом: «Дальний поклон столице страны!» — в сторону Синьцзина (Синьцзин — буквально: «новая столица», ныне Чанчунь.), столицы Маньчжоу–го. Затем: «Верноподданный поклон Небесному Императору!» — то есть императору Японии. И, наконец, «Верноподданный поклон императорскому портрету!» — на этот раз портрету Пу И. Следом шел более легкий поклон учителям. Однажды утром, когда поклоны закончились, Осел внезапно вытащил из рядов ученицу, победившую в соревновании, и обвинил в том, что ее поклон Пу И составил меньше девяноста градусов. Он бил и пинал девушку, потом, наконец, остановился и объявил, что исключает ее из школы. Для всей ее семьи это была катастрофа.

Родители спешно выдали несчастную дочь за мелкого чиновника. После поражения Японии его причислили к коллаборационистам, из–за чего жена смогла получить работу только на химическом заводе, где не контролировалось содержание в воздухе вредных веществ. И когда в 1984 году мама вернулась в Цзиньчжоу и разыскала старую подругу, та уже почти ослепла от химикатов. Горько усмехаясь, она поведала о злой шутке, которую сыграла с ней судьба: ее, победившую японцев в соревновании, назвали их пособницей. И все же, сказала она, ей ничуть не жаль, что тогда она выиграла.

Жители Маньчжоу–го плохо себе представляли, что происходит за пределами их страны и каково положение Японии в войне. Сражения шли далеко, новости подвергались жесткой цензуре, а из радиоприемников доносилась лишь грубая пропаганда. Но по ряду признаков, в первую очередь, по ухудшению ситуации с продовольствием, они чувствовали, что Японии приходится нелегко.

Первая не фальсифицированная новость дошла до населения летом 1943 года, когда газеты сообщили, что Италия, союзница Японии, капитулировала. К середине 1944 года некоторых японцев, работавших в гражданских учреждениях Маньчжоу–го, призвали в армию. 29 июля 1944 года в небе над Цзиньчжоу впервые появились американские самолеты Б–29, но город они не бомбили. Японцы мобилизовали всех на рытье бомбоубежищ, и каждый день в школе проходили обязательные занятия по противовоздушной обороне. Однажды мамина одноклассница схватила огнетушитель и обдала струей японского учителя, которого особенно ненавидела. Раньше возмездие было бы ужасным, но теперь выходка сошла ей с рук. Ветер подул в другую сторону.

Власти долго проводили кампанию по ловле мух и крыс. Ученики должны были отрезать крысам хвосты, класть в конверты и сдавать полиции. Мух следовало сдавать в стеклянных бутылках. Полиция считала каждый хвост и каждую муху. Как–то в 1944 году, когда мама вручила полицейскому бутылку, полную мух до самых краев, тот сказал: «Недостаточно для обеда». Увидев ее удивленный взгляд, он продолжал: «Разве ты не знаешь? Япошки любят дохлых мух. Они их жарят и едят!» По его дерзкому взгляду мама поняла, что он больше не боится японцев.

Мама ожидала перемен к лучшему, но осенью 1944 года жизненный горизонт семьи затянули тучи; обстановка в доме больше не была такой радостной, как раньше. Она чувствовала, что между родителями наступил разлад.

В пятнадцатый день восьмой луны по китайскому календарю отмечался Праздник середины осени — праздник семейного единения. В тот день бабушка, в соответствии с обычаем, ставила на улице под луной стол с дынями, круглыми лепешками и булочками. Праздник приходился именно на этот день потому, что по–китайски одно и то же слово «юань» обозначает «единение» и «круглый, целый»; считалось, что в этот осенний день полная луна особенно прекрасна и кругла. Все, что подавалось в этот день из еды, тоже было круглым.

В струящемся как шелк лунном свете бабушка рассказывала маме истории о Луне: самая большая тень на ее лике была огромной кассией, которую всю жизнь пытался срубить владыка У Ган. Но дерево защищали волшебные чары, и попытки его были обречены на неудачу. Мама слушала, завороженно глядя на небо. Полная луна притягивала ее своей красотой, но в ту ночь нельзя было восхвалять светило: мать запретила ей произносить слово «круглый», потому что семья доктора Ся была разделена. В день праздника, а также несколько дней до и после него доктор Ся ходил печальный, и бабушка утрачивала вкус к рассказам.

В праздничную ночь 1944 года мама и бабушка сидели под шпалерой, увитой зимней дыней и фасолью, и смотрели сквозь тенистую листву на бескрайнее чистое небо. Мама начала было: «Сегодня луна такая круглая», но бабушка оборвала ее и разрыдалась. Она вбежала в дом, и мама слышала, как она всхлипывала и кричала: «Уходи к сыну и внукам! Оставь меня с дочерью и уходи!» В перерывах между всхлипываниями она продолжала: «Разве я виновата, разве ты виноват, что твой сын застрелился? Почему мы должны нести это бремя всю жизнь? Я не мешаю тебе видеться с детьми. Это они отказываются бывать у тебя...». С тех пор, как они покинули Исянь, их навещал только Дэгуй. Доктор Ся не произнес в ответ ни слова.

Именно тогда мама почувствовала неладное. Доктор делался все молчаливей, и она стала инстинктивно избегать его. Бабушка то и дело заливалась слезами и бормотала, что они с доктором Ся никогда не будут счастливы, потому что заплатили слишком большую цену за свою любовь. Обнимая дочь, она говорила, что та — ее единственное сокровище.

С наступлением зимы мама погрузилась в не свойственную ей обычно меланхолию. Настроение не улучшилось, даже когда она снова, во второй раз, увидела, как в ясном, холодном декабрьском небе над Цзиньчжоу летают американские самолеты.

С каждым днем японцы нервничали все больше. Однажды мамина подруга раздобыла книгу запрещенного китайского писателя. В поисках укромного уголка она забрела куда–то в поле, приметила что–то вроде пещеры, показавшейся ей пустым бомбоубежищем, и, пошарив по стене, нащупала в темноте какой–то выключатель. Раздалось пронзительное завывание: она включила сирену. То был оружейный склад. У нее подкосились ноги. Она пыталась убежать, но через несколько сотен метров ее схватили японские солдаты.

Два дня спустя всю школу привели на голое заснеженное поле за западными воротами в излучине реки Сяолин. Туда же начальство согнало местных жителей. Детям сказали, что они увидят, как накажут «злодейку, поднявшую руку на Великую Японию». Вдруг прямо перед мамой японские тюремщики протащили ее подругу. Она была в цепях и еле шла. После пыток лицо у нее опухло до неузнаваемости. Японские солдаты вскинули винтовки и прицелились в девочку, которая, казалось, силилась что–то сказать, но не могла издать ни звука. Раздался сухой треск выстрелов, и она рухнула в обагрившийся кровью снег. Осел, директор–японец, впился взглядом в ряды учеников. Нечеловеческим усилием подавив чувства, мама заставила себя посмотреть на тело подруги, вокруг которого на белом снегу расползалось ярко–красное пятно.

Она услышала чьи–то приглушенные рыдания. Плакал; госпожа Танака, молодая японская учительница, которую мама любила. В мгновение ока Осел набросился на госпожу Танака. Он обрушил на нее град ударов, и она упала. Она пыталась увернуться от его сапог, но он в бешенстве пинал ее и орал, что она предает японскую нацию. В конце концов он устал и остановился. Потом посмотрел на учеников и рявкнул, чтобы они расходились.

Мама в последний раз взглянула на скорчившуюся на земле учительницу и на мертвую подругу и ощутила, что ее переполняет ненависть.