Дикие лебеди

_12. «Барышня из благородной семьи»: В коконе привилегий (1958–1965)

Когда в 1958 году мы с мамой пошли записываться в начальную школу, меня нарядили в новую розовую вельветовую куртку и фланелевые штаны, а в волосы повязали широкую зеленую ленту. Мы направились прямо в кабинет директрисы, которая ждала нас вместе с завучем и учительницей. Они почтительно улыбались и уважительно обращались к маме «заведующая Ся». Потом я узнала, что школа находилась в ведении маминого отдела.

Меня пригласили на особое собеседование, потому что мне было только шесть лет, а в школы, из–за малого их количества, брали с семи. Но в этот раз даже отец не возражал против некоторого отступления от правил, они с мамой хотели отдать меня в школу пораньше. Я без запинки декламировала классическую поэзию, красиво писала, и в школе меня сочли достаточно развитой. Я выдержала обычное вступительное испытание, после чего директриса и ее коллеги решили принять меня в виде исключения. Родители очень мною гордились. Многих детей их сослуживцев не приняли.

Все желали, чтобы их дети учились именно в этой лучшей в Чэнду, главной, «ключевой» школе провинции. Попасть в «ключевые» школы и университеты было очень сложно, принимали туда строго по результатам экзаменов, детям из семей партработников поблажек не делали.

Каждый раз меня представляли новой учительнице как «дочь заведующего Чжана и заведующего Ся». Мама часто приезжала в школу на велосипеде по работе. Однажды резко похолодало, и она привезла мне теплую зеленую вельветовую куртку с вышитыми на ней цветами. В класс ее занесла сама директриса. Я очень смутилась, на меня смотрел весь класс. Как большинство детей, я стремилась не выделяться из рядов сверстников, быть как все.

Каждую неделю мы сдавали экзамены. Оценки вывешивались на доске. Я всегда шла первой в списке, чем раздражала других детей. Иногда они мне мстили: обзывали «барышней из благородной семьи» (цяньцзинь сяоцзе), засовывали в парту лягушек, привязывали косы к спинке стула. Они утверждали, что мне не хватает «духа коллективизма» и что я отношусь к окружающим свысока. Но я знала, что просто люблю одиночество.

Предметы были такие же, как в западной школе, если не считать той поры, когда мы плавили сталь. Политических занятий не проводилось, но мы много занимались спортом; бегали, прыгали в высоту и в длину, плавали, упражнялись в гимнастическом зале. После уроков посещали секции. Меня приняли на теннис. Поначалу отец не хотел, чтобы я стала спортсменкой — это было целью обучения. Но тренер, красивая молодая женщина, пришла к нему в своих изящных шортах — отец, в частности, курировал спорт — и с очаровательной улыбкой объяснила, что, поскольку в Китае пока мало кто играет в теннис, самую элегантную игру, — его дочь может «подать народу пример». Пришлось отцу согласиться.

Я любила наших замечательных учителей, они умели сделать свой предмет необычным и увлекательным. Помню преподавателя природоведения Да–ли, который рассказывал нам, почему летают спутники (русские только что запустили на орбиту свой первый спутник), о будущих полетах на другие планеты. Во время его уроков даже самые непослушные мальчишки сидели как завороженные. Я слышала от одноклассников, что он бывший «правый элемент», но мы этих слов не понимали и они ничего не значили для нас.

Годы спустя мама объяснила мне, что учитель Да–ли писал детскую научную фантастику. В 1957 году его причислили к «правым элементам» за статью о мышах, которые толстеют на краденой еде, в чем увидели завуалированное нападение на партработников. Ему запретили писать и хотели было послать в деревню, но маме удалось перевести его в нашу школу. Редкому чиновнику хватало храбрости трудоустроить «правого».

Мама осмеливалась это делать, и именно поэтому занималась нашей школой. С точки зрения расположения, она должна была находиться в ведении западного района Чэнду. Однако городская администрация хотела, чтобы в школе работали лучшие учителя, даже с «неблагонадежным» прошлым, а глава отдела пропаганды западного района боялся брать на работу таких людей. Муж нашего завуча, бывший гоминьдановский офицер, находился в лагере. Обычно такие как она не могли занимать подобных должностей, но мама отказывалась переводить их куда–либо и даже присваивала им почетные звания. Начальство одобряло, но предпочитало, чтобы ответственность лежала на ней. Мама не возражала, под косвенной защитой отца она чувствовала себя в большей безопасности, чем сослуживцы.

В 1962 году отцу предложили отправить детей в новую школу, только что учрежденную поблизости от нашего дома. Она называлась «Платаны», по платановой аллее на ее территории. Школу основало руководство западного района с явным желанием сделать из нее «ключевую» — до сих пор ни одной такой в районе не было. В «Платаны» перевели из других районных школ хороших учителей. Вскоре она приобрела репутацию «элитной», потому что учились в ней дети работников провинциальной администрации.

До «Платанов» в Чэнду имелся интернат для детей старших офицеров. Туда же отдали детей некоторые высокопоставленные чиновники. Преподавали там неважно, чувствовался дух снобизма, дети хвастались родителями. Нередко они говорили: «Мой отец — командующий дивизии, а твой — только бригадный генерал». К концу недели у ворот выстраивалась длинная очередь автомобилей: няни, телохранители, водители развозили детей по домам. Многие считали, что такая атмосфера развращает детей, наши родители всегда относились к этому заведению крайне отрицательно.

«Платаны» задумывались не как школа для избранных. Встретившись с директором и несколькими учителями, родители решили, что в ней уделяют внимание этике и дисциплине. В каждом классе было не более двадцати пяти человек. Даже в моем старом классе было пятьдесят. Конечно, благоприятные условия «Платанов» предназначались отчасти для руководства провинцией, жившего по соседству, но смягчившийся в последнее время отец не обратил на это обстоятельство внимания.

Большинство моих одноклассников происходили из семей сычуаньского начальства. С некоторыми мы вместе жили на территории администрации. За пределами школы вся моя жизнь проходила здесь в садах, наполненных цветами и роскошными растениями: пальмами, агавами, олеандрами, магнолиями, камелиями, розами, гибискусами; там были даже две редкие китайские осины, склонившиеся друг к другу и сплетавшиеся ветвями, как возлюбленные. Осины чутко отзывались на самое легкое наше прикосновение дрожанием стволов и трепетом листвы. Летом во время обеденной перемены я усаживалась на каменный стул в форме барабана под шпалерой глициний, клала локти на каменный стол и читала или играла в шахматы. Вокруг меня сияло буйство красок, вдали гордо устремлялось в небо кокосовое дерево. Больше всего я любила душистый жасмин, увивавший широкую шпалеру. Когда он цвел, аромат долетал до моей комнаты. Мне нравилось сидеть у окна и купаться в его благоухании.

После переезда на территорию администрации мы поселились в чудном доме в один этаж с собственным двориком. Дом был традиционный, без современных удобств: водопровода, канализации и ванны. В 1962 году в углу территории построили современные многоквартирные дома со всеми этими благами цивилизации. Прежде чем мы переехали туда, я побывала в этой стране чудес и осмотрела новые для меня волшебные краны, унитазы с бачками и зеркальные шкафчики на стенах, провела рукой по прохладной, приятной на ощупь блестящей белой плитке ванных комнат.

Всего возвели тринадцать домов. Четыре предназначались для заведующих отделами, остальные для начальников управлений. Наша квартира занимала целый этаж, тогда как начальники управлений жили по две семьи на этаже. Наши комнаты были просторнее. Окна закрывали сетки от комаров, у нас было две ванных, а у них только одна. У нас стоял телефон, большая редкость в Китае, у них — нет. Чиновники пониже рангом жили через дорогу, с еще меньшими удобствами. Полдюжины партсекретарей — ядро руководства провинции — жили за забором внутри нашей территории. Вход в это святилище преграждали двое ворот, у которых круглосуточно дежурила вооруженная охрана, пропускавшая только имевших особое разрешение. За воротами располагались отдельные двухэтажные дома, по числу секретарей. У дверей первого секретаря, Ли Цзинцюаня, стоял еще один охранник. В детстве я принимала иерархию и привилегии как должное.

Все взрослые, работавшие на основной территории, предъявляли на входе пропуска. У детей пропусков не было, но охрана нас узнавала. Ситуация осложнялась, когда мы хотели провести гостей. Они заполняли особые бланки, затем комендант звонил к нам в квартиру, и кто–нибудь должен был выйти и забрать их. Обслуживающий персонал прохладно относился к чужим детям, которые могли «перевернуть всю территорию вверх ногами», поэтому мы редко звали гостей. За четыре года в «ключевой» школе я приглашала подруг домой всего несколько раз.

Я почти не покидала пределов территории, не считая хождения в школу. Пару раз бабушка брала меня в универмаг, но я никогда не испытывала нужды в покупках. Магазин был для меня чуждым понятием, родители давали мне карманные деньги лишь по особым случаям. Наша столовая напоминала ресторан, кормили там замечательно. За исключением голодных лет, можно было выбирать обед по меньшей мере из семи–восьми блюд. Поваров, первой или высшей категории, тщательно отбирали. Главным поварам присваивали такие же звания, как учителям. Дома всегда были сладости и фрукты. Мне же нравилось только фруктовое мороженое на палочке. Как–то 1 июня, в День защиты детей, я съела двадцать шесть штук.

Обитатели территории вели замкнутую жизнь. Здесь находились свои магазины, парикмахерские, кинотеатры, бальные залы, водопроводчики и техники–смотрители. В моде были танцы. По выходным для работников администрации разных рангов устраивались танцевальные вечера. Бывший бальный зал американских военных предназначался для семей начальников отделов и выше. Там всегда играл оркестр, танцевали артисты из ансамбля песни и пляски, что придавало вечеру еще больше элегантности. Некоторые актрисы приходили к нам домой поболтать с родителями, а потом гуляли со мной по территории. Меня переполняла гордость, потому что артисты в Китае почитались и пользовались особыми правами: могли ярко одеваться и даже заводить романы. Ансамбль находился в ведении отца, однако артисты держались с ним не как прочие подчиненные. Они поддразнивали его, называли «звездой танца». Отец смущенно улыбался. Это были традиционные бальные танцы, пары чинно скользили по зеркальному полу. Отец и правда хорошо танцевал, чувствовалось, что это доставляет ему удовольствие. Мама не могла поймать ритм, ей танцы не нравились. В перерывах на площадку выпускали детей, мы хватались за руки и катались по полу как на лыжах. Вся эта атмосфера, жара, духи, разряженные дамы и блестящие кавалеры сливались для меня в ощущение волшебной мечты.

В субботу вечером показывали кино. В 1962 году, с приходом оттепели, мы смотрели даже гонконгские фильмы, в основном о любви. Они пользовались большой популярностью, потому что давали какое–то представление о жизни за рубежом. Разумеется, крутили и фильмы, полные революционной романтики. Существовало два зала для зрителей разного статуса. Элита ходила в просторный, с большими удобными креслами. Другой зал размещался на отдельной территории и всегда набивался битком. Как–то я пошла туда, потому что хотела посмотреть один фильм. Места заняли задолго до начала сеанса. Опоздавшие приносили свои табуретки. Многие стояли. Оказавшиеся в конце зала забирались на табуретки, чтобы хоть что–нибудь увидеть. Я ничего подобного не ожидала и пришла без табуретки. Толпа прижала меня к задней стене. Тут я заметила знакомого повара, стоявшего на короткой скамейке, на которой могло усесться два человека. Он пригласил меня постоять вместе с ним. Лавка была узкая, я еле держалась. Толпа продолжала напирать и в конце концов столкнула меня. Я сильно ударилась, расшибла бровь о край скамьи. Шрам виден до сих пор.

В нашем зале для элиты можно было посмотреть кино, которое больше никому не показывалось, даже зрителям второго зала. Эти так называемые «справочные фильмы», как правило, состояли из фрагментов западных картин. Так я впервые увидела мини–юбку и «Битлз». Помню, как женщины на пляже окатили из ведра подглядывающего за ними мужчину; как художники–абстракционисты давали шимпанзе чернила, чтобы она размазывала их по бумаге; как человек задом играл на фортепьяно.

Думаю, все эти отрывки отбирались с таким расчетом, чтобы убедить нас в упадочности Запада. Их показывали только высокопоставленным партработникам, но и те получали лишь малую толику информации о Западе. Изредка демонстрировали фильм в малом зале, куда детей не пускали. Мне страшно хотелось посмотреть, я умоляла родителей взять меня с собой. Пару раз они согласились. К тому времени отец к нам помягчел. У дверей стоял охранник, но, поскольку я приходила с родителями, он не возражал. Я ничего не понимала. В одной картине, кажется, рассказывалось о пилоте, сошедшем с ума, после того как он сбросил атомную бомбу на Японию. В другом черно–белом игровом фильме гангстеры били в машине профсоюзного лидера, изо рта его сочилась кровь. Я была потрясена, впервые в жизни увидев, как проливается кровь. Коммунисты отменили в школах телесные наказания. Китайские фильмы той поры отличались мягкостью, сентиментальностью, оптимизмом; если в них и присутствовало насилие, изображалось оно стилизованно, как в традиционной китайской опере.

Меня озадачило, что западные рабочие ходят в чистых костюмах, даже без заплат — это не сочеталось с моими представлениями о том, что носят угнетенные массы в капиталистических странах. После фильма я поделилась своим недоумением с мамой, но она его не разрешила: я не поняла, что значит «относительный уровень жизни».

В детстве я представляла Запад юдолью горя и нищеты, описанной в андерсеновской сказке о бездомной «Девочке со спичками». В яслях, когда я не хотела есть, воспитательница говорила: «Подумай о детях, голодающих в мире капитализма!» В школе учительница призывала нас учиться прилежнее: «Вам повезло — вы ходите в школу, читаете книжки. В капиталистических странах дети работают, чтобы прокормить голодную семью». Часто, когда мы сопротивлялись каким–нибудь предложениям взрослых, они утверждали, что людям на Западе этого очень хочется, но у них этого нет, и мы должны радоваться своему счастью. Этот образ мыслей перешел у меня на уровень рефлекса. Если я замечала на однокласснице невиданный полупрозрачный розовый дождевик и думала, что хорошо бы и мне такой вместо скучного старого зонтика из вощеной бумаги, я тут же казнила себя за «буржуазные наклонности» и записывала в дневнике: «Подумай о детях в капиталистических странах — они и мечтать не могут о зонтике!»

Иностранцы представлялись мне чудовищами. У всех китайцев карие глаза и черные волосы, все остальные цвета кажутся им странными. Я воображала себе иностранцев более или менее в соответствии с официальным стереотипом: мужчина с рыжими растрепанными волосами, глазами нечеловеческой окраски, очень–очень длинным носом, пьяной шатающейся походкой и уродливо вывернутыми ногами, заливающий себе в горло кока–колу. Иностранцы все время со странной интонацией произносили «хэлло». Я этого слова не понимала и считала его неприличным. Когда мальчики играли в партизан, нечто вроде западных «ковбоев и индейцев», враги приклеивали к носу колючки и все время кричали «хэлло».

Когда я училась в третьем классе, мы решили украсить подоконники цветами. Одна девочка предложила принести красивые растения из сада, где работал ее отец. Сад принадлежал католической церкви на улице Спокойного моста. Когда–то при церкви существовал приют, но его закрыли. Церковь действовала под присмотром правительства, заставившего католиков порвать с Ватиканом и присоединиться к «патриотической организации». Образ церкви был одновременно загадочным и пугающим из–за антирелигиозной пропаганды. Впервые об изнасиловании я прочитала в одном романе, где оно приписывалось иностранному священнику. Еще священники всегда были империалистическими шпионами и злодеями, использовавшими детей из приютов для медицинских экспериментов.

Каждый день по пути в школу и обратно я пересекала усаженную софорами улицу Спокойного моста и видела силуэт церковных ворот. Моему китайскому глазу ее колонны казались крайне необычными: из белого мрамора, с греческими капителями; китайские всегда делались из раскрашенного дерева. Мне ужасно хотелось заглянуть внутрь; как–то я попросилась к девочке в гости, но она ответила, что отец не позволит. Это придало тайне пущей жгучести. Теперь я с готовностью вызвалась пойти за растениями вместе с ней.

Когда мы подошли ко входу в церковь, у меня почти перестало биться сердце. Я никогда не видела таких внушительных ворот. Подруга встала на цыпочки и ударила в них железным кольцом. Маленькая дверца со скрипом приоткрылась, из нее вышел согбенный старичок. Мне он напомнил ведьму с картинки. Я не разглядела его лица, но вообразила себе длинный крючковатый нос, островерхую шляпу и помело, на котором он сейчас взмоет в небеса. Мысль, что по своему полу он в ведьмы не годится, меня не посетила. Стараясь не глядеть на него, я протиснулась внутрь и оказалась в чистеньком дворике. От возбуждения я ничего в нем не заметила, только какую–то пестроту и фонтан между камней. Подруга взяла меня за руку и повела по галерее, обрамляющей двор. В конце ее она приотворила дверь и сказала, что там священник читает проповеди. Проповеди! Это слово встретилось мне в книжке, где священник во время «проповеди» передавал государственные тайны другому империалистическому шпиону. Попав в огромную сумрачную комнату, я на мгновение ослепла; нервы мои были натянуты как струны. Затем в глубине я увидела статую — впервые в жизни я оказалась перед распятием. Я приблизилась. Изваяние на кресте надвигалась на меня, огромное, давящее. Кровь, поза, выражение лица привели меня в состояние ужаса. Я развернулась и помчалась вон из церкви. Снаружи я чуть не врезалась в человека в черной сутане. Он выставил руку, чтобы поддержать меня. Я подумала, что он хочет меня схватить, увернулась и побежала. Где–то сзади скрипнула дверь. Потом наступила жуткая тишина, слышалось лишь журчание фонтана. Я выскочила через дверцу в воротах и не останавливалась до самого конца улицы. Сердце бешено колотилось в груди, перед глазами все плыло.

В отличие от меня, мой брат Цзиньмин с детства отличался независимым складом ума. Он увлекался наукой, читал научно–популярные журналы. Хотя они содержали неизбежную пропаганду, сообщалось в них и об успехах западной науки и техники, которые производили на Цзиньмина огромное впечатление. Его поражали фотографии лазеров, судов на воздушной подушке, вертолетов, электронных приборов и автомобилей, дополнявшие впечатления от «справочных фильмов». Он стал подозревать, что нельзя верить школе, прессе да и вообще взрослым, когда они говорят, что капиталистический мир — это ад, а Китай — рай на земле.

Особенно Цзиньмина увлекали США как страна с наиболее развитой техникой. Однажды, когда ему было одиннадцать лет, он восторженно рассказывал за обедом о новых успехах американцев в области лазеров и заявил отцу, что обожает Америку. Отец пришел в замешательство. Наконец он потрепал Цзиньмина по голове и сказал маме: «Что мы можем поделать? Наш сын вырастет «правым элементом»!»

Когда ему не было и двенадцати, Цзиньмин сделал ряд «изобретений» на основе картинок в детских научных книжках; он сконструировал телескоп, через который пытался наблюдать комету Галлея, микроскоп со стеклом от лампы. Как–то он решил усовершенствовать ружье, стрелявшее из резинки камешками и еловыми орешками. Чтобы добиться нужного звукового эффекта, он попросил у одноклассника, офицерского сына, пустые гильзы. Товарищ раздобыл патроны, вскрыл их, высыпал дробь и отдал их Цзиньмину, не зная, что порох остался внутри. Цзиньмин наполнил гильзы мелко нарезанным тюбиком из–под зубной пасты, зажал их в щипцах и стал держать над угольной плитой в кухне, чтобы пластмасса запеклась. На решетке стоял железный чайник, Цзиньмин засунул патроны под него. Вдруг раздался громкий хлопок и в дне чайника образовалась дырка. Все помчались в кухню посмотреть, что случилось. Цзиньмин был в ужасе. Не из–за взрыва, а из–за нашего грозного отца.

Однако отец не побил и даже не отругал Цзиньмина. Он строго посмотрел на него, сказал, что тот и так уже изрядно напуган и отправил проветриться. От облегчения Цзиньмин чуть не пустился вприпрыжку. Он не думал, что легко отделается. Когда он вернулся с прогулки, отец запретил ему проводить опыты без взрослых. Но вскоре он забыл о запрете, и Цзиньмин продолжил эксперименты.

Я помогала ему раз или два. Однажды мы сделали распылитель, работающий на струе воды из–под крана, который перемалывал мел. Разумеется, все придумал и сконструировал Цзиньмин. У меня к таким вещам интерес долго не держался.

Цзиньмин ходил в ту же «ключевую» начальную школу, что и я. Да–ли, объявленный «правым элементом» учитель природоведения, преподавал и у него и открыл перед ним мир науки. Цзиньмин остался глубоко ему благодарен на всю жизнь.

Второй мой брат, Сяохэй, родившийся в 1954 году, стал бабушкиным любимчиком, но отец с мамой уделяли ему мало внимания, отчасти потому, что считали: его достаточно балует бабушка. Чувствуя, что он не очень ко двору, Сяохэй занял по отношению к родителям оборонительную позицию. Это их раздражало, особенно отца, который не выносил такого нечестного, по его мнению, поведения.

Иногда Сяохэй так раздражал его, что он его бил. Однако позднее раскаивался, при первой возможности трепал Сяохэя по голове и говорил, что сожалеет, что вышел из себя. Бабушка устраивала ему ужасный скандал, а он говорил, что она портит ему сына. Это было постоянным источником трений между ними. Бабушка, естественно, привязывалась к Сяохэю еще больше и баловала еще сильнее.

Родители считали, что ругать и бить можно только сыновей. Мою сестру, Сяохун, ударили всего дважды. Один раз, когда ей было пять лет, она потребовала, чтобы ей дали сладкое до основной еды, а потом заявила, что не может ничего есть, потому что у нее во рту сладко. Отец сказал, что она добилась, чего хотела. Сяохун обиделась, закричала и швырнула палочки через всю комнату. Отец ударил ее, она схватила метелку из перьев для смахивания пыли и хотела дать ему сдачи. Он вырвал у нее метелку, тогда она схватила метлу. После потасовки отец запер ее в нашей спальне и восклицал: «Испорченная девчонка! Испорченная девчонка!» Сестра осталась без обеда.

В детстве Сяохун много капризничала. Непонятно почему отказывалась ходить в кино и в театр, путешествовать и не ела многих вещей: кричала как резаная, если ей давали молоко, говядину или баранину. Я ей подражала и упустила немало интересных фильмов и вкусной еды.

У меня был совсем другой характер; еще до подросткового возраста я, по словам окружающих, отличалась благоразумием и чувствительностью (дун ши). Родители пальцем меня не трогали, не сказали ни одного строгого слова. Даже редкую критику они облекали в деликатную форму, словно я была взрослым человеком с развитым чувством собственного достоинства. Они очень меня любили, особенно отец, который всегда гулял со мной после ужина и часто брал к друзьям. Большинство его ближайших друзей были ветеранами революции, способными, умными; с точки зрения партии, все они как–либо «запятнали» себя в прошлом, и потому занимали невысокие должности. Один из них служил в молодости в крыле Красной армии, возглавляемом соперником Мао — Чжан Готао. Другой был Дон Жуаном — его жена, партийная чиновница, которой отец избегал, была невыносимо строгой. Мне нравились эти встречи взрослых, но больше всего я любила оставаться наедине с книгами, которые во время летних каникул читала дни напролет, жуя концы волос. Кроме художественной литературы, в том числе не слишком сложной классической поэзии, я увлекалась научной фантастикой и приключениями. Помню книгу о человеке, который, как ему казалось, провел на другой планете всего несколько дней, а вернулся на Землю уже в двадцать первом веке, когда все изменилось. Люди ели пищевые капсулы, перемещались на судах с воздушной подушкой и разговаривали по телефонам с видеоэкранами. Мне страстно хотелось попасть в двадцать первый век и пользоваться всеми этими волшебными приспособлениями.

В детстве я всей душой рвалась в будущее, спешила повзрослеть и мечтала, чем займусь, когда вырасту. Едва на учившись читать и писать, я предпочитала книги с большим количеством текста книжкам с картинками. Я была нетерпеливой и в прочих отношениях: никогда не сосала конфету, а разгрызала и сразу глотала, жевала даже леденцы от кашля.

С братьями и сестрой у меня были прекрасные отношения. По традиции, девочки и мальчики редко играли вместе, но мы дружили и заботились друг о друге. Мы редко ревновали друг к другу, редко соревновались, редко ссорились. Когда сестра видела, что я плачу, она сама ударялась в слезы. Она не возражала, если меня хвалили. О наших хороших отношениях часто говорили, люди спрашивали наших родителей, как они этого добиваются.

Благодаря родителям и бабушке в семье царила атмосфера любви. Мы видели только нежность родителей друг к другу, и никогда не были свидетелями их размолвок. Мама никогда не показывала нам, что разочарована в отце. После голода родители, как и большинство партработников, уже не были так преданы своему делу, как в 1950–е годы. Более заметное место заняла семейная жизнь, теперь она не считалась свидетельством неблагонадежности. Отец, которому было за сорок, смягчился и сблизился с мамой. Родители больше времени проводили вместе, и, подрастая, я часто наблюдала проявления их любви друг к другу.

Однажды я услышала, как отец пересказывает маме комплимент, отпущенный в ее адрес сослуживцем, чья жена слыла красавицей: «Нам посчастливилось жениться на таких замечательных женщинах. Посмотрите, как они отличаются от всех остальных!» Отец тихо сиял, вспоминая эту сцену. «Конечно, я вежливо улыбнулся, — сказал он, — но про себя подумал: как ты можешь ставить свою жену рядом с моей? С моей женой не сравнится никто!»

Однажды отец поехал на трехнедельную экскурсию по стране для заведующих отделами пропаганды всех китайских провинций. Больше таких экскурсий за все карьеру отца не было, считалось, что это особая честь. На протяжении всего пути их обслуживали по высшему классу, поездку снимал фотограф. Однако отец чувствовал себя не в своей тарелке. К началу третьей недели, в Шанхае, он вконец соскучился по дому, объявил, что ему нездоровится, и прилетел обратно в Чэнду. С тех пор мама называла его «старым дурнем». «Никуда бы твой дом не делся. И я тоже. Во всяком случае, за неделю. Сколько ты всего упустил!» Мне всегда казалось, что на самом деле ей очень по душе папино «глупое домоседство».

В отношении детей родителей прежде всего волновали две вещи. Во–первых, образование. Несмотря на занятость на работе, они всегда находили время проверить наше домашнее задание. Они поддерживали постоянную связь с учителями, требовали от нас отличной учебы, утверждая, что она — основная цель нашей жизни. Еще больше внимания нашим занятиям они начали уделять после голода, когда у них прибавилось свободного времени. По вечерам они почти всегда по очереди давали нам уроки.

Мама репетировала нас по математике, отец — по китайскому языку и литературе. Мы торжественно входили в его кабинет, уставленный с пола до потолка томами в твердых переплетах и перевитыми шнурами изданиями китайских классиков. Перед тем как притронуться к книгам, мы обязательно мыли руки. Мы читали Лу Синя, нашего великого современника, и стихи золотых веков китайской поэзии, трудные даже для взрослых.

Такое же внимание родители уделяли нравственному воспитанию. Отец стремился вырастить нас настоящими гражданами своей страны, именно в этом он видел цель революции. В духе китайской традиции, он дал моим братьям имена, символизировавшие его идеалы: Чжи («Честный») — Цзиньмину; Пу («Непритязательный») — Сяохэю; Фан («Неподкупный») входило в имя Сяофана. Отец верил, что именно этих качеств не хватало старому Китаю и что они расцветут при коммунистах. Коррупция особенно истощала Китай. Однажды он отчитал Цзиньмина за то, что тот сделал самолетик из бланка его отдела. Чтобы позвонить с домашнего аппарата, следовало спросить разрешения у отца. Поскольку он заведовал средствами массовой информации, ему присылали множество газет и журналов. Он с удовольствием предлагал нам их читать, но только в стенах своего кабинета. В конце месяца он относил их в свой отдел, так как старые газеты сдавались в макулатуру. Я провела немало томительных воскресений, помогая ему сверять, все ли номера на месте.

Отец всегда был к нам очень требователен, что постоянно порождало трения между ним и бабушкой, между ним и нами. В 1965 году в Чэнду с балетным выступлением приехала одна из дочерей камбоджийского принца Сианука. В изолированном китайском обществе ее визит воспринимался как сенсация. Мне ужасно хотелось увидеть балет. Отцу, благодаря его должности, доставались лучшие бесплатные билеты на все новые представления, и он часто брал меня с собой. На этот раз он почему–то не смог пойти. Он дал мне билет, но велел поменяться с кем–нибудь, сидящим сзади.

В тот вечер я стояла у входа в театр с билетом в руке; мимо меня в зал проходили зрители — все с бесплатными билетами, распределенными в соответствии с их рангом. Прошла добрая четверть часа, а я все стояла. Я стеснялась обратиться к людям с такой просьбой. Проходящих мимо становилось все меньше, представление уже начиналось. В глазах у меня стояли слезы, я думала, почему мне так не повезло с отцом. Тут я увидела мелкого служащего из отдела отца. Я расхрабрилась и потянула его сзади за пиджак. Он улыбнулся и сразу же согласился пустить меня на свое место, в самом заднем ряду. Он не удивился. О том, как отец с нами строг, в администрации ходили легенды.

На Новый 1965 год по китайскому календарю устроили особый вечер для школьных учителей. Отец пошел на спектакль вместе со мной, но не позволил мне сидеть рядом с ним, поменяв мой билет на место в заднем ряду. Он сказал, что с моей стороны будет невежливо сидеть перед учителями. Я почти не видела сцены и чувствовала себя несчастной. Позднее я слышала от учителей, как их растрогала папина тактичность. Их раздражало, что дети других высокопоставленных чиновников восседали в передних рядах, ведя себя тем самым крайне неуважительно.

В Китае дети чиновников испокон веков считались заносчивыми и избалованными. Это вызывало всеобщее недовольство. Как–то новый охранник не узнал девочку–подростка и не пустил ее на территорию администрации, где она жила. Она наорала на него и ударила его сумкой. Некоторые дети разговаривали с поварами, шоферами и прочей обслугой грубо, в приказном тоне. Они называли их по именам, что в Китае является знаком вопиющего неуважения младшего к старшему. Я никогда не забуду обиженного взгляда повара в нашей столовой, когда сын одного из отцовских сослуживцев вернул ему часть обеда, сказав, что еда дрянь и выкрикнул имя повара. Тот проглотил оскорбление. Он не хотел сердить отца мальчика. Некоторые родители никак не реагировали на подобное поведение своих детей, но отца оно возмущало. Часто он восклицал: «Эти люди не коммунисты».

Родители придавали огромное значение тому, чтобы их дети вели себя со всеми вежливо и уважительно. Мы называли обслуживающий персонал по фамилии, добавляя к ней «дядя» или «тетя» — традиционное вежливое обращение ребенка к взрослому. Закончив еду, мы всегда относили грязную посуду и палочки на кухню. Отец объяснял, что так мы помогаем поварам, иначе им придется убирать со столов самим. Благодаря этим мелочам обслуга нас очень любила. Повара сохраняли нам еду теплой, если мы опаздывали. Садовники дарили мне цветы и фрукты. Водитель с удовольствием делал крюк, чтобы подвезти меня из школы домой — втайне от отца, который не позволял нам ездить в машине без него.

Наша современная квартира располагалась на третьем этаже, балкон выходил на узкий, мощенный булыжником переулок, огибающий стену нашей территории. С одной стороны переулок ограничивала кирпичная стена, с другой — ряд деревянных одноэтажных домиков, в каких в Чэнду селилась беднота. Там были глинобитные полы, не было ни туалетов, ни водопровода. Фасады сбивались из вертикальных досок, две из них образовывали дверной проем. Дом состоял из анфилады комнат. Задняя выходила на другую улицу. Поскольку дома вплотную граничили друг с другом, окна в них отсутствовали. Чтобы впустить в дом свет и свежий воздух, обитатели должны были открывать обе двери. Частенько, особенно жаркими летними вечерами, они сидели на узкой мостовой, читали, шили или болтали. С мостовой открывался отличный вид на просторные балконы и сверкающие окна наших квартир. Отец говорил, что нельзя оскорблять чувства жителей переулка, и запрещал нам играть на балконе.

Летними вечерами мальчики из этих хижин торговали на улицах благовонием от комаров. Чтобы привлечь внимание к своему товару, они распевали особую песенку. Я читала под аккомпанемент этой медленной печальной мелодии. Благодаря постоянным напоминаниям отца, я знала, что возможность учиться в просторной прохладной комнате с паркетом и затянутыми сеткой окнами — неслыханная привилегия. «Не думай, что ты лучше их, — повторял он. — Тебе просто повезло. Знаешь, зачем нам нужен коммунизм? Чтобы все жили в таких домах, как наш, и даже еще лучше».

Отец произносил подобные вещи так часто, что я росла с ощущением вины за свои привилегии. Иногда мальчики, жившие на нашей территории, выходили на балконы и передразнивали песенку юных разносчиков. Мне всегда было за них стыдно. Сидя с отцом в машине, я всегда смущалась, когда мы с гудением проезжали через толпу. Если люди заглядывали в машину, я пригибалась и старалась не встречаться с ними глазами.

В тринадцать–четырнадцать лет я была очень серьезной девочкой. Мне нравилось одиночество, нередко я размышляла на нелегкие этические темы. Я отдалилась от игр и развлечений, мало гуляла с другими детьми, мало сплетничала с девочками. Хотя я пользовалась авторитетом и умела общаться с окружающими, между мной и другими всегда существовала некоторая дистанция. В Китае люди легко сходятся, особенно женщины. Я же с детства любила одиночество.

Отец одобрял это свойство моего характера. Учителя постоянно твердили, что мне нужно проникнуться «духом коллективизма», но он учил меня, что панибратство и стадность необязательно доводят до добра. Это помогало мне сохранять личное пространство. В китайском языке отсутствует точное обозначение для этого понятия, но к тому же, что и я, инстинктивно стремились многие, в частности, безусловно, братья и сестра. Цзиньмин, например, настолько хотел жить своей собственной жизнью, что производил на не знавших его впечатление нелюдима; на самом деле он был очень общительным мальчиком, с ним дружили многие сверстники.

Отец часто говаривал нам: «Думаю, мама делает совершенно правильно, что выпускает вас «на вольный выпас»». Родители предоставляли нам свободу, уважали наше желание жить в своем собственном мире.