Дикие лебеди

_6. «Разговор о любви»: Революционный брак (1948–1949)

Мама отправилась на встречу с товарищем Ваном теплым осенним днем, в лучшее время года в Цзиньчжоу. Летняя жара спала, воздух становился прохладнее, но все еще можно было одеваться по–летнему. Не было ветра и пыли, досаждавших горожанам большую часть года.

Мама надела традиционное просторное бледно–голубое платье и белый шелковый шарф. Она недавно коротко постриглась в соответствии с революционной модой. Войдя во двор новой провинциальной администрации, она увидела, как стоящий к ней спиной мужчина чистит зубы над клумбой. Мама подождала, пока он закончит, а когда он поднял голову, разглядела, что ему под тридцать, у него очень темное лицо и большие мечтательные глаза. Под мешковатой формой угадывалась худоба, и маме показалось, что он пониже ее ростом. Он выглядел мечтательным, как поэт. «Товарищ Ван, я Ся Дэхун из студенческой ассоциации, — сказала она. — Я пришла доложить о нашей работе».

«Ван» был военный псевдоним моего будущего отца. Он прибыл в Цзиньчжоу с коммунистическими войсками несколько дней назад. С конца 1945 года он командовал местным партизанским отрядом, а теперь стал главой секретариата и членом цзиньчжоуского комитета партии. Его собирались назначить на важную должность заведующего городским отделом пропаганды, ведавшим образованием, ликвидацией неграмотности, здравоохранением, печатью, досугом, спортом, делами молодежи и выяснением общественного мнения.

Он родился в 1921 году в городе Ибинь, в юго–западной провинции Сычуань, почти в двух тысячах километров от Цзиньчжоу. Ибинь, население которого тогда составляло примерно 30 000 человек, находится у слияния рек Миньцзян и Цзиньшацзян (река Золотого песка), там, где они образуют Янцзы, самую длинную китайскую реку. Земли вокруг Цзиньчжоу — одни из самых плодородных в Сычуани, известной как «житница Поднебесной», а теплый туманный климат идеален для чая. И сейчас там производится большая часть чая, который пьют в Великобритании.

Отец был седьмым из девяти детей. Его отец с двенадцати лет работал учеником хозяина ткацкой фабрики. Повзрослев, они с братом, работавшим на той же фабрике, решили начать собственное дело. Через несколько лет они разбогатели и купили большой дом.

Но старый хозяин взревновал к их успеху и подал в суд, заявив, что деньги для открытия дела они у него украли. Тяжба продолжалась семь лет, и братьям пришлось все средства потратить на свою защиту. Каждый, кто имел отношение к суду, вымогал у них взятки, алчность чиновников не знала пределов. Дедушку бросили в тюрьму. Брат смог вызволить его на свободу только добившись, чтобы старый хозяин забрал свою жалобу. Для этого ему пришлось раздобыть тысячу слитков серебра. Это разорило их, и вскоре мой двоюродный дедушка умер в возрасте тридцати четырех лет от горя и изнеможения.

У дедушки на руках оказалось две семьи с пятнадцатью иждивенцами. Он возобновил дело и в конце 1920–х годов начал преуспевать. Но в то время разгорелось соперничество между генералами, и все они установили высокие налоги. Вкупе с последствиями Великой депрессии это крайне затрудняло ведение текстильного бизнеса. В 1933 году дедушка умер от напряжения и непосильного труда в возрасте сорока пяти лет. Дело продали за долги, семью разметало. Кто–то пошел в солдаты, что считалось крайним выходом: во время войны солдата легко могли убить. Другие родные и двоюродные братья перебивались случайными заработками, дочери вышли замуж за кого получилось. Одну из родственниц отца, к которой он был очень привязан, в пятнадцать лет выдали за опиомана старше ее на несколько десятков лет. Отец бежал за ее свадебным паланкином, не зная, удастся ли им свидеться.

Отец любил книги и очень рано — в три года — начал учиться конфуцианскому канону. После смерти дедушки ему, тринадцатилетнему, пришлось с сожалением оставить школу. В следующем, 1935 году он нашел работу помощника бакалейщика в Чунцине — гораздо более крупном городе ниже по течению Янцзы. Он трудился по двенадцать часов в день. Его обязанностью было ходить с огромным кальяном за бамбуковым стулом, в котором хозяин ездил по городу на плечах двух носильщиков. Это делалось исключительно чтобы продемонстрировать, что хозяин может позволить себе слугу для ношения кальяна, который легко можно было положить в кресло. Отец работал не за деньги, а за кровать и скудные завтрак и обед. Ужином его не кормили, и каждый вечер у него сводило живот от голода. Отец постоянно думал о еде.

Его старшая сестра тоже жила в Чунцине. Она вышла замуж за учителя; их мать, овдовев, поселилась с ними. Однажды отец, измученный голодом, зашел к ним в кухню и съел холодную сладкую картофелину. Узнав об этом, сестра закричала: «Я и так с трудом кормлю мать! Я не могу кормить еще и брата!» Отец так обиделся, что выбежал из дома и больше не возвращался.

Он попросил, чтобы хозяин давал ему ужин. Тот не только отказался, но и начал оскорблять его. Разозлившись, отец ушел от него и вернулся в Ибинь, где пробавлялся случайной работой то в одном, то в другом магазине. Он страдал сам и видел страдание вокруг себя. Каждый день по дороге в лавку он проходил мимо старика, торговавшего пампушками. Слепой сгорбленный старик еле ковылял и, чтобы привлечь внимание прохожих, пел песню, от которой на глаза наворачивались слезы. Каждый раз, слыша эту песню, отец говорил себе, что общество должно измениться.

Он принялся искать выход. Он часто вспоминал, когда впервые услышал слово «коммунизм»: в семь лет, в 1928 году. Он играл рядом с домом и вдруг увидел, как на перекрестке по соседству собирается толпа. Он протиснулся вперед: на земле по–турецки сидел молодой человек. Руки его были связаны за спиной. Рядом стоял дородный палач с огромным мечом. Как ни странно, молодому человеку дали некоторое время поговорить о своих идеалах и каком–то «коммунизме». Затем палач опустил меч ему на шею. Отец закричал и зажмурил глаза. Его глубоко потрясла и эта сцена, и спокойствие, с которым молодой человек смотрел в лицо смерти.

Ко второй половине 1930–х годов даже в таком захолустье, как Ибинь, возникло довольно серьезное коммунистическое подполье. Основным пунктом их программы было изгнание японцев. Чан Кайши придерживался политики непротивления, когда японцы заняли Маньчжурию и стали покушаться на территорию собственно Китая. Для него первоочередной задачей было уничтожить коммунистов. Коммунисты провозгласили лозунг: «Китайцы не должны воевать с китайцами» — и пытались заставить Чан Кайши сосредоточить усилия на борьбе с японцами. В декабре 1936 года Чан Кайши похитили двое его же собственных генералов — один из них был Молодой Маршал из Маньчжурии Чжан Сюэлян. Коммунисты содействовали его освобождению в обмен на обещание выступить против японцев единым фронтом. Чан Кайши скрепя сердце согласился: он понимал, что это позволит коммунистам сохраниться и окрепнуть. «Японцы — болезнь кожи, коммунисты — болезнь сердца», — говаривал он. Хотя Гоминьдан и коммунисты считались союзниками, последним в большинстве районов по–прежнему приходилось работать подпольно.

В 1937 году японцы начали полномасштабное наступление на территории собственно Китая. Отца, как и многих других, ужасало и приводило в отчаяние происходившее с его родиной. Примерно в этот же период он начал работать в книжном магазине, торговавшем «левой» литературой: сторожил магазин по ночам и глотал эти книги одну за другой.

По вечерам он подрабатывал «толкователем» в кино. Тогда показывалось много немых американских картин. В его задачу входило стоять рядом с экраном и объяснять, что происходит, так как фильмы не дублировались и не снабжались субтитрами. Еще он играл в антияпонском театре; будучи стройным молодым человеком с тонкими чертами лица, он специализировался на женских ролях.

Отец любил свою труппу. Именно театральные знакомые связали его с коммунистическим подпольем. Программа коммунистов — победить японцев и построить справедливое общество — воспламенила его воображение. В 1938 году, в семнадцатилетнем возрасте, он вступил в партию. В то время Гоминьдан особенно зорко следил за коммунистической «заразой» в Сычуани. Нанкин, столица, попал в руки японцев в декабре 1937 года, и Чан Кайши перенес свою столицу в Чунцин. Чунцинская полиция развила в связи с этим судорожную активность, в результате чего театральную труппу распустили, а некоторых из его друзей арестовали. Другим пришлось бежать. Отца мучило сознание, что он ничего не может сделать для своей страны.

Несколькими годами ранее коммунисты прошли сквозь отдаленные районы Сычуани во время своего Великого похода длиной в десять тысяч километров, который в конце концов привел их в городок Яньань на северо–западе. Люди в театре часто говорили о Яньани как о месте, где царит дух товарищества, целесообразности и нет коррупции — а именно об этом мечтал отец. В начале 1940 года он отправился в свой собственный «великий поход» в Яньань. Сначала он добрался до Чунцина, где муж одной из его сестер, служивший офицером в армии Чан Кайши, написал ему письмо, с помощью которого отцу удалось пройти сквозь районы, подвластные Гоминьдану, и через окружение в Яньань. Он странствовал почти четыре месяца и прибыл на место в апреле.

Яньань лежит в долине Желтой земли, в северо–западных бесплодных горах, вдали от центров цивилизации. Большую часть города, посреди которого высилась девятиярусная пагода, составляли ряды пещер, вырубленных в желтых скалах. Они стали папиным домом на пять с лишним лет. Мао Цзэдун и его сильно поредевшие войска прибыли сюда в 1935–1936–м годах, после Великого похода, и сделали город столицей своей республики. Яньань была окружена территорией неприятеля; главным ее достоинством была удаленность, затруднявшая наступление.

Проучившись короткое время в партийной школе, папа подал заявление в одно из наиболее престижных партийных заведений — Академию марксизма–ленинизма. Благодаря ночному чтению на чердаке книжной лавки в Ибине, он показал лучшие результаты на суровом вступительном экзамене. Другие кандидаты были потрясены. Большинство из них происходили из крупных городов вроде Шанхая и смотрели на него свысока, как на деревенщину. Отец стал самым молодым слушателем академии.

Отец полюбил Яньань. Люди там казались ему исполненными энтузиазма, оптимизма и целеустремленности. Руководители партии жили скромно, как все, отнюдь не так, как гоминьдановские чиновники. Демократии в городе не было, но по сравнению с местами, откуда пришел отец, здесь царила просто райская честность.

В 1942 году Мао начал кампанию «по исправлению стиля» и призывал выступать с критикой яньанских порядков. Группа молодых слушателей из академии во главе с Ван Шивэем, включающая моего отца, расклеила стенгазеты–дацзыбао («газеты с большими иероглифами») с критикой партийного руководства и требованиями большей свободы и права на самовыражение. Этот поступок вызвал бурю, почитать стенгазеты пришел сам Мао.

Мао не понравилось то, что он увидел, и он превратил свою кампанию в охоту на ведьм. Ван Шивэя обвинили в том, что он троцкист и шпион. Ай Сыци, главный идеолог марксизма в Китае и один из руководителей академии, сказал про отца, своего самого молодого сотрудника, что он «совершил очень наивную ошибку». Раньше Ай Сыци часто хвалил отца за «блестящий, острый ум». Отец и его друзья подверглись жесткой критике и должны были из месяца в месяц критиковать сами себя на собраниях. Им говорили, что они нарушили порядок в Яньани и ослабили единство и дисциплину в партии, а это могло повредить великой задаче спасения Китая от японцев — а также от нищеты и несправедливости. Раз за разом партийные лидеры внушали им абсолютную необходимость беспрекословного повиновения партии ради общего дела.

Академию закрыли, а отца послали преподавать древнекитайскую историю полуграмотным крестьянам–чиновникам в Центральной партийной школе. Но испытание обратило его в веру. Как множество молодых людей, он решил посвятить свою жизнь Яньани. Он не дал себе разочароваться. Он считал жесткое обращение с собой не только оправданным, но и облагораживающим опытом: очищением души ради спасения Китая. Отец верил, что единственный путь к этой цели — суровые, даже крайние меры, полное самопожертвование и самоотречение.

Существовали и менее героические занятия. Он ходил по округе, собирая фольклор и научился изящно танцевать бальные танцы, которые пользовались огромной популярностью в Яньани — их любили многие лидеры, включая будущего премьер–министра Чжоу Эньлая. У подножия сухих, пыльных холмов вилась темно–желтая илистая река Янь, один из множества притоков великой Хуанхэ (Желтой реки). Отец часто в ней купался. Ему нравилось плавать на спине и любоваться на строгую величественную пагоду.

Жизнь в Яньани была тяжелой, но веселой. В 1942 году Чан Кайши стянул кольцо осады. Запасов еды, одежды и других товаров первой необходимости стало катастрофически не хватать. Мао призвал всех взять в руки мотыги и прялки и обеспечить себя самим. Отец стал замечательным прядильщиком.

Он провел в Яньани всю войну. Несмотря на блокаду, коммунисты усилили свое влияние на обширных территориях, особенно в северном Китае, в японском тылу. Мао рассчитал верно: коммунисты получили жизненно важную передышку. К концу войны они в той или иной мере контролировали более девяноста пяти миллионов человек, около двадцати процентов населения, в восемнадцати «базовых районах». Кроме того, они приобрели опыт политического и экономического управления в суровых условиях. Это сослужило им хорошую службу: они создали феноменальную систему организации и контроля.

9 августа 1945 года в северо–восточный Китай вошли советские войска. Через два дня китайские коммунисты предложили военный союз против японцев, но им отказали: Сталин поддерживал Чан Кайши. В тот же день коммунисты стали направлять вооруженные соединения и политических советников в Маньчжурию, судьба которой, как все понимали, будет иметь решающее значение.

Через месяц после поражения японцев отцу приказали отправиться из Яньани в Чаоян, место на юго–западе Маньчжурии, примерно в 1100 километрах от границ Внутренней Монголии.

В ноябре, после двухмесячного похода, отец с небольшим отрядом пришел в Чаоян. Большую часть территории покрывали бесплодные горы и холмы, почти такие же бедные, как в Яньани. Еще три месяца назад Чаоян входил в Маньчжоу–го. Кучка местных коммунистов провозгласила здесь собственное «правительство». Гоминьдановское подполье сделало то же самое. Тогда из Цзиньчжоу, до которого было около восьмидесяти километров, примчались коммунисты и казнили гоминьдановского губернатора за «заговор против коммунистического правительства».

Группа моего отца, наделенная полномочиями из Яньани, пришла к власти и в течение месяца сформировала в Чаояне, население которого тогда составляло 10 000 человек, надлежащую администрацию. Отец стал заместителем ее главы. Одним из первых шагов новой власти стала расклейка листовок, разъясняющих новую политику: освобождение всех заключенных; закрытие всех ссудных лавок — заложенные товары можно было получить бесплатно; закрытие борделей — проститутки получали от своих хозяев пособие на шесть месяцев; раздача бедноте зерна со складов; конфискация всей собственности, принадлежавшей японцам и их пособникам; защита китайской промышленности и торговли.

Эти меры пользовались широкой популярностью. Они были выгодны бедным, то есть подавляющей части населения. В Чаояне никогда не было сколько–нибудь приличного правительства. Во времена правления генералов его грабили всевозможные армии, затем больше десяти лет обескровливали японцы.

Через несколько недель после того, как отец вступил в должность, Мао приказал всем своим силам отступить из уязвимых городов и с основных трасс в сельскую местность — «освободить шоссе и захватить земли по обе стороны от него» и «окружить города из сельской местности». Соединение отца отступило из Чаояна в горы. Здесь почти ничего не росло, только дикие травы, редкие кусты лещины и кустарники с горькими плодами. Температура ночью падала до–35°, нередки были жестокие метели. Человек, оказавшийся ночью на улице, замерзал насмерть. Почти не было пищи. Ликование, вызванное капитуляцией Японии и занятием коммунистами обширных территорий на северо–востоке, всего через несколько недель сменилось чувством полного поражения. Сидя сгорбившись в пещерах и бедных крестьянских хижинах, отец со своими людьми пребывал в мрачном настроении.

Коммунисты и Гоминьдан маневрировали, готовясь к полномасштабной гражданской войне. Чан Кайши перенес столицу обратно в Нанкин и с помощью американцев перебросил крупные военные силы в северный Китай с тайным приказом как можно скорее занять все стратегические позиции. Американцы послали в Китай влиятельного генерала Джорджа Маршалла с целью убедить Чан Кайши создать коалиционное правительство с коммунистическим меньшинством. 10 января 1946 года было подписано перемирие, которое должно было вступить в силу 13 января. 14 января войска Гоминьдана заняли Чаоян, руководство сразу же приступило к созданию крупного полицейского соединения и разведывательной сети, а также к вооружению отрядов местных помещиков (Китайское слово, которое традиционно переводится на русский язык как «помещик», буквально означает «хозяин земли». Так, в сущности, называли любого владельца земельного участка, сдающего его в аренду или нанимающего работников.). Таким образом они сформировали четырехтысячное войско для уничтожения коммунистов. В феврале отряд отца все глубже и глубже отступал в негостеприимные горы. В основном они прятались у сельской бедноты. В апреле бежать стало некуда, и им пришлось разделиться на небольшие группы. Единственным способом выжить была партизанская война. В конце концов отец сделал своей базой деревню Шести дворов у истока реки Сяолин в ста километрах от Цзиньчжоу.

Партизанам не хватало оружия. Они доставали его у местных полицейских или «одалживали» у помещичьих отрядов. Другим важным источником были бывшие солдаты и полицейские Маньчжоу–го, которых коммунисты особенно пытались привлечь на свою сторону как обладателей оружия и боевого опыта. В районе, где воевал отец, политика коммунистов заключалась прежде всего в уменьшении арендной платы и процентов по займам, которые крестьяне платили помещикам. У помещиков конфисковывали зерно и одежду и раздавали их беднякам. Поначалу дело двигалось медленно, но в июле, когда гаолян вырос в полную высоту и в нем стало можно прятаться, несколько партизанских отрядов смогли встретиться в деревне Шести дворов, под большим деревом, росшим у храма. Отец открыл собрание словами из романа о благородных разбойниках «Речные заводи»: «Это наш Зал Справедливости. Мы обсудим, как «избавить народ от зла и именем Неба установить справедливость»».

В ту пору партизаны под командой отца продвигались в основном на запад и завоевали немало монгольских деревень. В ноябре 1946 года, с приближением зимы, Гоминьдан усилил наступление. Однажды отец чуть не попал в засаду. После ожесточенной перестрелки ему едва удалось спастись. Одежда его изорвалась в клочья, так что виднелись гениталии, и это очень развеселило его соратников.

Они редко спали в одном месте две ночи подряд, им часто приходилось переходить с одного места на другое несколько раз за ночь. Они никогда не раздевались перед сном, вся их жизнь состояла из непрерывной череды засад, окружений и прорывов. В отряде были женщины, и отец решил переместить их, а также раненых и слабых в более безопасный район на юге, вблизи Великой стены. Это потребовало долгого тяжелого перехода через районы, занятые Гоминьданом. Любой шум мог все погубить, поэтому отец приказал оставить всех младенцев у местных крестьян. Одна женщина не могла заставить себя бросить ребенка, и отец сказал, что ей придется либо расстаться с сыном, либо предстать перед военно–полевым судом. Она оставила ребенка.

В течение следующих месяцев отряд отца двигался на восток к Цзиньчжоу и стратегической железной дороге из Маньчжурии в Китай. Они сражались среди холмов к западу от Цзиньчжоу до прибытия регулярных войск коммунистов. Гоминьдан предпринял ряд безуспешных «истребительных операций». Партизаны приобрели в регионе определенное влияние. Отец, которому исполнилось двадцать пять лет, так прославился, что за его голову назначили награду; по всей цзиньчжоуской округе висели объявления о розыске. Мама видела эти объявления и много слышала о нем и его бойцах от родственников в гоминьдановской разведке.

Когда отряд отца отступил, гоминьдановцы вернулись и отняли у крестьян пищу и одежду, конфискованные партизанами у помещиков. Крестьян нередко пытали, некоторых убили, особенно тех, кто от голода съел зерно и не мог его вернуть.

В деревне Шести дворов главный землевладелец, Цзинь Тинцюань, по совместительству начальник полиции, жестоко изнасиловал многих женщин. Он убежал вместе с Гоминьданом, и отец председательствовал на собрании при вскрытии его дома и амбара. Когда Цзинь вернулся с Гоминьданом, крестьян заставили пасть перед ним ниц и вернуть все имущество, которое им отдали коммунисты. Тех, кто съел зерно, пытали, их дома снесли. Человека, отказавшегося бить поклоны или вернуть продукты, сожгли заживо на медленном огне.

Весной 1947 года ситуация изменилась, и в марте группа отца вновь заняла Чаоян. Вскоре в их руках оказалась вся округа. В честь победы устроили пир и праздник. Отец прекрасно придумывал загадки с именами (Китайские имена почти всегда имеют значение, поэтому на их основе можно придумывать каламбуры.), восхищая товарищей своей изобретательностью.

Коммунисты провели земельную реформу, конфисковав наделы у небольшого числа помещиков и распределив их поровну между крестьянами. В деревне Шести дворов крестьяне сперва отказывались взять землю Цзинь Тинцюаня, хотя теперь его арестовали. Даже видя его под охраной, они ему низко кланялись. Отец обошел множество крестьянских семей и постепенно узнал ужасную правду. Чаоянское правительство приговорило Цзиня к расстрелу, но родственники человека, сожженного заживо, вместе с другими пострадавшими решили убить его тем же способом. Цзинь стиснул зубы и не издал ни стона, пока пламя не охватило его сердца. Коммунистические чиновники, посланные для приведения казни в исполнение, не мешали крестьянам. Хотя коммунисты теоретически выступали против пыток, партработникам запретили вмешиваться в акты народного возмездия.

Люди вроде Цзиня были не просто богатыми собственниками земли, но сосредоточили в своих руках ничем не ограниченную, тираническую власть над жизнью местного населения. Их называли э–ба («злобные деспоты»).

В некоторых случаях убийства распространялись и на обычных помещиков, называемых «камнями» — препятствиями на пути революции. В их отношении следовали курсу: «Если сомневаешься, убей». Отец с этим не соглашался и говорил подчиненным и слушателям на собраниях, что приговаривать к смерти можно лишь тех, кто безусловно запятнал себя кровью. В докладах наверх он раз за разом повторял, что партия должна бережно относиться к человеческой жизни, что неумеренные казни лишь вредят революции. Отчасти из–за выступлений таких людей, как мой отец, в феврале 1948 года коммунистическое руководство издало директиву немедленно прекратить «излишние жестокости».

Все это время к району стягивались основные силы коммунистов. В начале 1948 года партизаны соединились с регулярными частями. Отца поставили во главе системы сбора разведывательной информации в районе Цзиньчжоу–Хулудао. В его обязанности входило следить за тем, как разворачиваются гоминьдановские войска и как они снабжаются продовольствием. Значительная часть такой информации поступала от агентов внутри Гоминьдана, в том числе от Юй–у. Из этих докладов он впервые услышал о маме.

Худой мечтательный человек, которого мама в то октябрьское утро застала за чисткой зубов, считался среди партизан чистюлей. Он чистил зубы ежедневно, удивляя этим и своих товарищей и крестьян в деревнях, где воевал. В отличие от других, сморкавшихся на землю, он пользовался носовым платком, который стирал при каждом удобном случае. Он никогда не окунал личное полотенце в общий таз (Чтобы сэкономить воду, китайцы умываются, протирая лицо мокрым полотенцем.), так как глазные инфекции встречались повсеместно. К тому же он славился ученостью и всегда имел при себе несколько томиков классической поэзии, не расставался с ними даже в бою.

Когда мама впервые прочла объявление о розыске и услышала об этом опасном «бандите» от родственников, она сразу поняла, что те и восхищаются им, и боятся его. И сейчас, обнаружив, что легендарный партизан выглядит отнюдь не воинственно, нисколько не была разочарована.

Он тоже был наслышан о маминой смелости и о том, что она, девушка семнадцати лет, как это ни невероятно, командовала мужчинами. Он представлял ее себе эмансипированной женщиной, достойной восхищения, но в то же время и стервой. К его радости, она оказалась хорошенькой и женственной, даже кокетливой. Она говорила спокойно, убедительно и — что для китайцев редкость — точно. Это качество отец, ненавидевший традиционные цветистые, туманные и ни к чему не обязывающие речи, особенно высоко ценил.

Она заметила, что он много смеется и что зубы у него блестящие и белые, а не коричневые и гнилые, как у большинства партизан. Привлекала и его манера изъясняться. Он производил впечатление человека образованного — не из тех, что путают Флобера с Мопассаном.

Когда мама сказала, что явилась с докладом о работе студенческого союза, он поинтересовался, какие книги читают студенты. Мама привела целый список и спросила, не прочитает ли он несколько лекций по марксистской философии и истории. Он согласился и задал вопрос, сколько человек учится у нее в школе. Она тут же назвала точную цифру. Затем он спросил, какая доля учащихся поддерживает коммунистов; и опять она дала обоснованную оценку.

Через несколько дней состоялась первая лекция. Кратко рассказав о работах Мао, он разъяснил аудитории основополагающие тезисы его учения. Отец был замечательным оратором и сразил девушек, включая маму, наповал.

Однажды он сообщил слушательницам, что партия организует поездку в Харбин, временную столицу коммунистов на севере Маньчжурии. Харбин в основном строился русскими, и за широкие бульвары, нарядные дома, роскошные магазины и кафе в европейском вкусе его называли «восточным Парижем». Считалось, что люди едут осматривать достопримечательности, но на самом деле партия опасалась, что Гоминьдан может отбить Цзиньчжоу, и хотела на всякий случай, не поднимая паники, вывезти из города сочувствующих коммунистам преподавателей и учащуюся молодежь, а также профессиональную элиту, например, врачей. Среди ста семидесяти человек, отобранных для путешествия, были мама и несколько ее знакомых.

В конце ноября мама села в поезд и отправилась на север, полная самых радужных ожиданий. Мои родители полюбили друг друга в Харбине, в окружении его прекрасных зданий, овеянных дымкой русской поэтической мечтательности. Отец писал маме чудесные стихи. Он владел изящным классическим стилем, что являлось незаурядным достоинством, а кроме того, как обнаружила мама, был искусным каллиграфом, отчего еще более вырос в ее глазах.

Он пригласил маму и ее подругу к себе встречать Новый год. Жил он в старинной русской гостинице, словно сошедшей со страниц сказки, — с расписной крышей, нарядными фронтонами и тонкой лепниной вокруг окон и на веранде. Войдя, мама увидела на столике в стиле рококо бутылку с иностранной надписью «Шампанское». Вообще–то отец никогда раньше шампанского не пил, только читал о нем у иностранных авторов.

К этому времени мамины однокашники уже прознали о ее романе. Мама, возглавлявшая студенческую организацию, часто ходила к папе с долгими докладами и возвращалась, как было замечено, далеко за полночь. У папы было и несколько других обожательниц, в частности, мамина подруга, приходившая в тот новогодний вечер, но по папиным взглядам, нежным насмешкам над мамой и тому, как они стараются использовать всякую возможность, чтобы оказаться рядом, подруга поняла, что они любят друг друга. Когда ближе к ночи девушка засобиралась, стало ясно, что мама остается. Под бутылкой из–под шампанского папа потом нашел записку: «Увы! Мне незачем больше пить шампанское! Пусть бутылка всегда будет полна для вас!»

В ту ночь отец спросил маму, была ли у нее связь с кем–нибудь до него. Она рассказала ему о прежних своих отношениях с мужчинами и сказала, что по–настоящему любила только Брата Ху, но он погиб от рук гоминьдановцев. Затем, в соответствии с новым коммунистическим моральным кодексом, который, отменяя обычаи прошлого, декларировал равенство мужчин и женщин, отец рассказал маме о себе. У него была возлюбленная в Ибине, но они расстались, когда он отправился в Яньань. И пока он был в Яньани, и потом, в дни партизанской войны, он встречался с несколькими девушками, но тогда нечего было и думать о женитьбе. Одна из его девушек впоследствии вышла замуж за Чэнь Бода, который прежде возглавлял отдел Яньаньской академии, где работал и отец, но затем приобрел огромную власть, став секретарем Мао.

Когда «чистосердечные признания» подошли к концу, отец сказал, что подаст в горком партии Цзиньчжоу заявление с просьбой разрешить ему «говорить о любви» (тань лянь ай) с мамой, чтобы впоследствии они могли пожениться. Так предписывали правила. Мама подумала, что это немного напоминает разрешение на брак, даваемое главой семьи, и, в сущности, была совершенно права: компартия стала новой патриархальной силой. В ту ночь, после их разговора, мама получила от папы первый подарок — романтическую русскую повесть «Просто любовь».

На следующий день мама написала домой, что встретила человека, который ей очень нравится. Поначалу бабушка и доктор Ся отнеслись к этому известию настороженно, потому что отец был чиновником, а чиновники всегда пользовались у простых китайцев дурной славой. Не говоря уж о прочих пороках, одной привычки к неограниченной власти было достаточно, чтобы усомниться в их уважительном отношении к женщинам. Бабушка сразу же заподозрила, что у отца уже есть жена, а маму он хочет взять в наложницы. Ведь обычно в Маньчжурии мужчины его возраста давно были женаты.

Примерно через месяц руководство сочло, что харбинская группа может без всяких опасений вернуться в Цзиньчжоу. Партия сообщила папе, что он вправе «говорить о любви» с мамой. Заявления подали еще двое, но опоздали. Одним из них был Лян, мамин подпольный связной. Он очень огорчился и попросил перевести его из Цзиньчжоу в какое–нибудь другое место. Ни он, ни другой поклонник, подавая заявление, и словом не обмолвились о своих намерениях маме.

Вернувшись, отец узнал, что назначен главой цзиньчжоуского отдела пропаганды. Через несколько дней мама привела его домой — представить семье. Как только он вошел, бабушка повернулась к нему спиной, отказываясь ответить на приветствие. Папа был смугл, очень худ (он отощал, когда был в партизанском отряде), казалось, ему хорошо за сорок и бабушка ни капли не сомневалась, что он давно женат. Доктор Ся держался вежливо, но суховато.

Вскоре отец ушел. Тут бабушка залилась слезами. «От чиновника нельзя ждать добра», — восклицала она. Однако доктор Ся уже успел понять по папиному поведению и маминым словам, что коммунисты очень жестко контролируют своих людей и человек на таком посту просто не может пойти на обман. Бабушку это не слишком убедило: «Он же из Сычуани. Откуда коммунистам знать, ведь он из таких дальних мест!»

Бабушка никак не могла успокоиться и продолжала высказывать подозрения, но другие члены семьи прониклись к папе симпатией. Доктор Ся прекрасно с ним ладил, они, бывало, разговаривали часами. Юйлинь с женой также полюбили его. Жена Юйлиня происходила из очень бедной и несчастной семьи. Ее мать принудили к замужеству после того, как дед проиграл дочь в карты. Брат попал в японскую облаву и три года провел на исправительных работах, подорвавших его здоровье. Выйдя за Юйлиня, она должна была каждый день подниматься в три часа утра, чтобы успеть приготовить множество блюд, соответствовавших изощренному маньчжурскому ритуалу. Бабушка заправляла домом, и, хотя теоретически они принадлежали к одному поколению, жена Юйлиня чувствовала, что стоит ниже ее, потому что они с мужем зависят от семьи Ся. Отец был первым человеком, взявшим себе за правило обращаться с ней как с равной, что в корне расходилось с китайской традицией. Несколько раз он дарил супругам билеты в кино, а это было редким в их жизни удовольствием. Впервые на своем веку они встретили чиновника, который не важничал перед ними, и жена Юйлиня считала, что коммунисты несравненно лучше всех своих предшественников.

Не прошло и двух месяцев после возвращения из Харбина, как родители подали заявление. С точки зрения традиции, брак представлял собой договор между двумя семьями — ни гражданской регистрации, ни свидетельства о браке не существовало. Но отныне для тех, кто «участвовал в революции», партия играла роль главы семьи. Установленное ею правило выглядело так: «28–7–полк. — 1». Это значило, что мужчина должен быть не моложе двадцати восьми лет, состоять в партии не меньше семи лет и иметь звание не ниже полковника; единица обозначала единственное требование к женщине — работу на благо партии не меньше года. Папе было двадцать восемь (китайцы считают, что новорожденный уже год живет на свете), он состоял в партии больше десяти лет, а должность его соответствовала заместителю командира дивизии. Хотя мама не была членом партии, ей зачли подпольную деятельность, а вернувшись из Харбина, она поступила на полную ставку в так называемую Женскую федерацию, где занималась тем, что освобождала наложниц и закрывала бордели, призывала женщин шить тапки для армии, устраивала на учебу и на работу, рассказывала им о правах и следила, чтобы их не выдавали замуж против воли.

Теперь Женская федерация была маминой «рабочей единицей» (дань–вэй), учреждением, через которое партия осуществляла полный контроль за населением. Горожан приписывали к таким учреждениям, которые, как в армии, определяли практически всё и вся в жизни каждого служащего. Маме нельзя было покидать подведомственную Федерации территорию, и только там можно было получить разрешение на брак. Федерация оставила вопрос на усмотрение папиного учреждения, так как отец занимал более высокий пост. Горком Цзиньчжоу сразу же дал письменное разрешение, но из–за отцовской должности необходимо было получить подтверждение от партийного комитета провинции Западная Ляонин. Считая, что препятствий больше не будет, родители назначили свадьбу на 4 мая, день маминого восемнадцатилетия.

В тот день, собираясь переселиться к отцу, мама скатала тюк из постельного белья и одежды, надела свое любимое бледно–голубое платье и белый шелковый шарф. Бабушка пришла в ужас. Неслыханно, чтобы женщина являлась в дом жениха своими ногами. Мужчине следовало послать за ней паланкин. Если она идет пешком, это означает, что мужчина ее не ценит и на самом деле в ней не нуждается. «Кто сейчас думает обо всей этой чепухе?» — сказала мама, увязывая тюк. Но бабушка не могла смириться с мыслью, что у ее дочери не будет традиционной торжественной свадьбы.

С самого рождения девочки каждая мать начинала собирать для нее приданое. Как предписывал обычай, в приданое мамы входила дюжина шелковых стеганых одеял и подушек с утками–мандаринками и нарядный полог для алькова. Однако традиционный обряд казался ей старомодным и излишне пышным. И она и отец хотели избежать церемоний, которые, как они считали, не имели ничего общего с их чувствами. Для двух революционеров значение имела только любовь.

Мама взвалила тюк на плечи и отправилась в дом к папе. Как и все партийные служащие, он жил там же, где работал, то есть на территории горкома партии. Одноэтажные дома с раздвижными дверьми, где селились чиновники, окружали двор несколькими рядами. Когда уже стемнело и молодые готовились ложиться в постель, мама встала на колени, чтобы снять с папы туфли. Тут в дверь постучали. У порога стоял человек с письмом из провинциального партийного комитета, где говорилось, что им пока нельзя вступать в брак. Только по сжатым маминым губам можно было понять, до чего она несчастна. Она кивнула, собрала вещи, сказала: «До свиданья» — и ушла. Не было ни слез, ни сцен, ни возмущения. Эта картина навеки врезалась в папину память. В детстве я часто слышала от него: «Как изменились времена! Ты не похожа на свою мать! Ты бы так не поступила — не встала бы на колени, чтобы снять с мужчины обувь!»

Задержка возникла из–за того, что у провинциального комитета возникли подозрения относительно мамы из–за связей ее семьи. Ее подробно допрашивали о том, чем объясняются отношения их семьи с гоминьдановской разведкой. Ей велели быть абсолютно честной, как если бы она давала показания в суде.

Ей также следовало рассказать, почему несколько гоминьдановских офицеров искали ее руки и почему она дружила со столькими членами гоминьдановского Союза молодежи. Она подчеркивала, что ее друзья занимали крайние антияпонские позиции и отличались общественной сознательностью; и что когда Гоминьдан в 1945 году пришел в Цзиньчжоу, они видели в нем правительство Китая. Она и сама могла бы вступить в эту организацию, но тогда ей было всего четырнадцать. Вскоре большинство ее друзей повернулись к коммунистам.

Мнение партии разделилось: горком считал, что мамиными друзьями руководили патриотические чувства. Но кое–кто в провинциальном комитете относился к ним недоверчиво. Маме посоветовали «провести границу» между собой и друзьями. «Проведение границы» стало ключевым механизмом, с помощью которого коммунисты увеличивали разрыв между «своими» и «чужими». Ничто, даже личные связи, не могло быть случайным или пускаться на самотек. Чтобы выйти замуж, ей надлежало порвать отношения с друзьями.

Но больше всего маму тревожило происходившее с молодым гоминьдановским полковником Хуэйгэ. Едва кончилась осада, первым ее порывом после начального ликования от победы коммунистов было узнать, все ли с ним в порядке. Она бежала всю дорогу по залитым кровью улицам до особняка Цзи. Она ничего там не нашла: ни улицы, ни домов, только огромную кучу мусора. Хуэйгэ пропал.

Весной, незадолго до замужества, она узнала, что он жив и находится в заключении в Цзиньчжоу. Во время осады он бежал в Тяньцзинь. Когда в январе 1949 года коммунисты взяли Тяньцзинь, его схватили и привезли обратно.

Хуэйгэ считался не обычным военнопленным, а «змеей в своей норе» — из–за влиятельности его семьи в Цзиньчжоу. Они представляли особую опасность для коммунистов, так как им доверяло местное население и их антикоммунистические настроения угрожали существованию нового режима.

Мама не сомневалась, что с Хуэйгэ будут обращаться хорошо, когда узнают, что он сделал, и немедленно выступила в его поддержку. По существующему порядку, сначала ей следовало поговорить со своей непосредственной начальницей в Женской федерации, а та должна была отправить апелляцию в высшие инстанции. Мама не знала, за кем будет последнее слово. Она обратилась с просьбой похлопотать за полковника к Юй–у, который знал о ее общении с Хуэйгэ и даже велел ей развивать с ним отношения. Юй–у написал отчет о том, что сделал Хуэйгэ, но прибавил: возможно, тот действовал из любви к моей маме и даже не подозревал, ослепленный чувством, что помогает коммунистам.

Мама обратилась к другому подпольщику, знавшему о действиях Хуэйгэ. Тот также отказался заявить, что Хуэйгэ помогал коммунистам. На самом деле он вообще не хотел упоминать о роли полковника в предоставлении информации коммунистам, чтобы приписать заслугу одному себе. Мама утверждала, что у нее не было романа с полковником, но никак не могла это доказать. Она цитировала завуалированные просьбы и обещания, которыми они обменивались, но в этом видели лишь свидетельства того, что Хуэйгэ пытался «подстраховаться», к чему партия относилась с особым подозрением.

Все это происходило одновременно с подготовкой к женитьбе и омрачило отношения моих будущих родителей. Тем не менее отец сочувствовал затруднительному положению, в котором оказалась мама, и считал, что по отношению к Хуэйгэ должна восторжествовать справедливость. Он не изменил своего мнения несмотря на то, что бабушка желала видеть Хуэйгэ своим зятем.

В последние дни мая, наконец, пришло разрешение на брак. Мама в тот день сидела на собрании в Женской федерации. Вдруг кто–то сунул ей в руку записку от председателя горкома Линь Сяося, приходившегося племянником верховному главнокомандующему Линь Бяо, чьи войска взяли Маньчжурию. Там стихотворным размером было написано: «Провинциальное начальство дало добро. Вряд ли вам хочется торчать на собрании. Скорее идите жениться!»

Мама, стараясь сохранять спокойствие, подошла к председательнице собрания и показала записку. Та кивком головы отпустила ее. Всю дорогу до папиной квартиры она бежала бегом. Она так и осталась в голубом «ленинском костюме», униформе для госслужащих: в присборенном на поясе двубортном пиджаке и мешковатых брюках. Открыв дверь, мама увидела Линь Сяося и других партийных начальников, приехавших в сопровождении телохранителей. Отец сказал, что послал пролетку за доктором Ся. Линь спросил: «А как же теща?» Отец ничего не ответил. «Так нельзя», — сказал Линь и велел отправить пролетку и за бабушкой. Мама очень обиделась на папу, но объяснила себе его поступок тем, что он ненавидит гоминьдановскую разведку, а у бабушки там знакомства. Но, подумала она, разве ее мать в этом виновата? А что папино поведение может быть ответом на то, как обращалась с ним бабушка, ей в голову не пришло.

Не было никакой свадебной церемонии, просто собралось несколько человек. Потом явился доктор Ся. Поели свежих крабов — угощение от горкома. Коммунисты пытались сделать свадьбы дешевыми, так как традиционно на них тратились огромные деньги, намного превосходившие возможности семьи. Совсем не редкостью были случаи, когда люди разорялись из–за богатого свадебного угощения. Мои родители ели финики и арахис, которые подавали на брачных пирах в Яньане, и сушеный фрукт лонган (Лонган («око дракона») — мелкий желтовато–коричневый плод с ароматной сладкой мякотью.), символизировавший пожелание счастливого союза и сыновей. Вскоре доктор Ся и большинство гостей уехали. Через некоторое время, уже по окончании вечеринки, явилась группа из Женской федерации.

Ни бабушка, ни доктор Ся не подозревали, что их зовут на свадьбу, и извозчик первой пролетки тоже ничего не сказал. Бабушка узнала, что ее дочь выходит замуж, только после приезда второй коляски. Когда из окна стало видно, как бабушка торопливо идет по дорожке, женщины из Федерации, пошептавшись, спешно скрылись через черный ход. Отец тоже ушел. Мама чуть не расплакалась. Она знала, что сотрудницы ее отдела презирают бабушку не только из–за связей с Гоминьданом, но и потому, что она была наложницей. Многие коммунистки, происходившие из необразованных крестьянских семей, сохраняли глубоко традиционную точку зрения на подобные вопросы. Они были убеждены, что хорошая девушка не стала бы наложницей, — хотя коммунисты и заявляли, будто наложница имеет тот же статус, что и жена, и может расторгнуть «брак» в одностороннем порядке. Чиновницам с такими косными взглядами и было поручено осуществлять политику партии в деле раскрепощения женщины.

Мама скрыла от бабушки правду, сказав, что жених ушел на работу: «У коммунистов не принято освобождать новобрачных от дел. Я, вообще говоря, тоже скоро пойду в Федерацию». Бабушку поразила небрежность, с которой коммунисты относятся к такой важной вещи, как свадьба, но они уже нарушили так много традиций — видно, теперь настала очередь и этой.

В то время в мамины обязанности входило обучение чтению и письму работниц текстильной фабрики, где она работала при японцах, и пропаганда равенства полов. Фабрика все еще оставалась частной, и один из мастеров поколачивал женщин всякий раз, когда ему заблагорассудится. Мама весьма оперативно добилась его увольнения и помогла работницам выбрать себе мастера–женщину. Но удостоиться за это похвалы ей помешало недовольство Федерации по другому вопросу.

Важнейшей задачей Женской федерации было шитье тапок для армии. Мама шить их не умела, поэтому перепоручила это своей матери и теткам, которых с детства приучали делать изящные, богато украшенные туфли. Мама с гордостью принесла их в Федерацию, причем в количестве, намного превосходящем норму. Она очень удивилась, когда ее не только не похвалили за находчивость, но еще и отчитали как маленькую девочку. Крестьянки из Федерации не могли себе представить, что на свете бывают женщины, которые не умеют шить тапки. Это было все равно что сказать: «Я не умею есть». На собраниях ее критиковали за «буржуазную упадочность».

У мамы не сложились отношения с некоторыми из начальниц. Эти крестьянки были старше и консервативнее, многие годы воевали в партизанских отрядах и терпеть не могли хорошеньких образованных городских девушек, мгновенно привлекавших к себе мужчин–коммунистов. Мама подала заявление о вступлении в партию, но ей сказали, что она недостойна.

Каждый раз, когда она уходила домой, ее критиковали. Ее обвиняли в том, что она «слишком привязана к своей семье», а это «буржуазная привычка», и она все реже и реже видела мать.

В то время существовало неписаное правило, согласно которому революционер не мог покидать рабочее помещение даже ночью, увольнительную он получал только в субботу. Мамина кровать находилась в здании Женской федерации, отделенном от папиного жилья низкой глинобитной стеной. Ночью она через нее перелезала, пробиралась через маленький садик и оказывалась в папиной комнате, а перед рассветом возвращалась обратно. Скоро ее разоблачили и вместе с папой подвергли критике на партсобрании. Коммунисты старались кардинальным образом изменить не только общественный уклад, но и частную жизнь людей, особенно «участвующих в революции». Считалось, что «личное — это политическое», а на самом деле личное просто отменялось. Мелочность объявили «политической сознательностью», и собрания стали для коммунистов местом сведения счетов.

Отцу пришлось выступить с устной, а маме с письменной самокритикой. Ее обвинили в том, что она «поставила на первое место любовь», тогда как приоритет следовало отдавать революции. Мама чувствовала себя несправедливо обиженной. Какой урон терпела революция от того, что она проводила ночи с собственным мужем? Она могла допустить, что в подобном требовании было нечто рациональное, когда вокруг бушевала партизанская война, но зачем это нужно было теперь? Она не желала писать самокритику и сказала об этом мужу. Но увы, — он лишь отчитал ее. «Революция еще не одержала победу, — сказал он. — Война продолжается. Мы нарушили правила и должны признать свою ошибку. Революция требует железной дисциплины. Ты обязана повиноваться партии, даже если не понимаешь ее решений или не согласна с ними».

Вскоре случилось несчастье. Поэт по фамилии Бянь, ездивший в Харбин и близко подружившийся с мамой, попытался покончить с собой. Он был последователем поэтической школы «Новолуние», которую возглавлял Ху Ши, ставший при Гоминьдане послом в США. В этом литературном направлении особое внимание уделялось эстетике формы и ощущалось влияние Китса. Во время войны Бянь вступил в компартию, но обнаружил, что его поэзию считают неуместной: революция требовала пропаганды, а не самовыражения. Он частично соглашался с обвинением, но в то же время был подавлен, мучился сомнениями; чувствовал, что не сможет больше писать и в то же время — что не сможет жить без поэтического творчества.

Эта попытка самоубийства потрясла партию. Если человек способен настолько разочароваться в Освобождении (Так в КНР называют революцию 1949 года.), что предпочитает расстаться с жизнью, это плохо говорит о партии. Бянь работал учителем в цзиньчжоуской школе для партийных работников, многие из которых не умели ни читать, ни писать. Школьная парторганизация провела расследование и пришла к неожиданному выводу, что Бянь попытался покончить с собой от несчастной любви... к моей маме. На обличительных собраниях женщины из Федерации обвиняли маму в том, что она обнадежила Бяня, а потом бросила его ради более ценной добычи — моего отца. Мама гневно требовала доказательств. Конечно, они так и не были представлены.

В этом случае отец встал на мамину сторону. Он знал, что во время поездки в Харбин, когда она якобы бегала на свидания к Бяню, она встречалась с ним, а не с поэтом. Он видел, как Бянь читал маме свои стихи, знал, что мама им восхищалась, и не находил во всем этом ничего предосудительного. Но ни он, ни мама не могли остановить поток сплетен. Особенно злобствовали женщины из Федерации.

Посреди всей этой клеветнической кампании мама узнала, что ее апелляцию относительно Хуэйгэ отклонили. Она была вне себя от горя. Она дала Хуэйгэ обещание, а теперь чувствовала, что ввела его в заблуждение. Она часто ходила к нему в тюрьму, рассказывала, что делает для пересмотра его дела и не представляла себе, что коммунисты не пощадят его. Она искренне надеялась на лучшее и ободряла его. Но теперь, увидев ее напряженное лицо, заплаканные глаза и тщетные попытки скрыть отчаяние, он понял, что надежды нет. Они вместе плакали, прямо перед охраной, сидя по разные стороны стола, на который требовалось положить руки. Хуэйгэ взял мамины руки в свои. Она не отстранилась.

Отцу доложили о маминых посещениях тюрьмы. Сначала он молчал. Он сочувствовал ее трудностям. Но постепенно он рассердился. Скандал по поводу попытки Бяня совершить самоубийство был в самом разгаре, а теперь утверждали, что у его жены роман с гоминьдановским полковником — но ведь у них еще не кончился медовый месяц! Он был в ярости, но главную роль в том, что он принял решение партии относительно полковника, играли не его личные чувства. Он сказал маме, что, если Гоминьдан вернется, люди вроде Хуэйгэ первыми помогут ему восстановить власть. Коммунисты, сказал он, не могут так рисковать: «Наша революция — дело жизни и смерти». Когда мама попыталась объяснить ему, как Хуэйгэ помог коммунистам, отец ответил, что ее посещения тюрьмы, а особенно то, что они держались за руки, только повредили Хуэйгэ. Со времен Конфуция только муж с женой или, в крайнем случае, возлюбленные могли дотрагиваться друг до друга на людях. Даже при таких обстоятельствах это случалось крайне редко. Когда Хуэйгэ и маму увидели держащими друг друга за руки, это сочли доказательством их романа — соответственно, помогая коммунистам, Хуэйгэ руководствовался «неправильными» чувствами. Маме трудно было возразить, но от этого она не чувствовала себя менее несчастной.

Ощущение безысходности усугублялось тем, что происходило с несколькими ее родственниками и многими близкими людьми. Заняв город, коммунисты тут же объявили, что всякий, кто работал на гоминьдановскую разведку, должен прийти и заявить об этом. Ее дядя Юйлинь никогда не работал на разведку, но у него было удостоверение разведки, и он считал, что должен заявить об этом новым властям. Жена и моя бабушка пытались отговорить его, но он предпочел сказать правду. Он оказался в трудном положении. Если бы он не признался, а коммунисты узнали бы о нем, что было весьма вероятно, учитывая их необычайные организационные таланты, его ожидали бы большие неприятности. Но явившись добровольно, он сам дал им повод для подозрений.

Вердикт партии звучал так: «Политически запятнал себя в прошлом. Не наказывать, но работать может только под наблюдением». Этот приговор, как почти все, выносился не судом, а соответствующим партийным органом. Непонятно было, что именно он означает, но в результате тридцать лет жизнь Юйлиня зависела от политического климата и партийных начальников. В те годы горком в Цзиньчжоу не свирепствовал, и ему разрешили и дальше помогать доктору Ся в лавке.

Бабушкиного родственника, «Верного» Пэй–о, приговорили к физическому труду в деревне. Так как руки его не были запятнаны кровью, его всего лишь сделали «поднадзорным». Это значило, что вместо тюремного заключения его ожидала общественная слежка (не менее действенная). Семья решила поехать в деревню вместе с ним, но сперва «Верному» пришлось лечь в больницу. У него была дурная болезнь. Коммунисты развернули крупную кампанию по борьбе с венерическими заболеваниями, и все такие пациенты в обязательном порядке лечились.

Его «поднадзорная работа» продолжалась три года. Фактически это было условное заключение с принудительным трудом. «Поднадзорные» сохраняли некоторую свободу, но им надлежало периодически отмечаться в полиции, давая подробный отчет, чем они занимались и о чем думали со времени последнего посещения. Полиция открыто наблюдала за ними.

Когда срок официального надзора истекал, они переходили в категорию Юйлиня — то есть под «неофициальное наблюдение». Распространенной формой последнего был так называемый «сэндвич» — когда за человеком следили двое соседей, которым специально давали соответствующее поручение; часто это называли «двое красных опекают черного». Разумеется, прочие соседи через уличные комитеты также имели право — и даже обязанность — доносить на ненадежного «черного». «Народный суд» все видел насквозь, он стал главным орудием власти, потому что делал множество людей сообщниками государства.

Чжугэ, офицера разведки с внешностью интеллигента, женившегося на госпоже Танака, маминой японской учительнице, приговорили к пожизненным принудительным работам в глуши, на границе (как и многих гоминдановских чиновников, его помиловали по амнистии в 1959 году). Жену его выслали в Японию. Как и в Советском Союзе, почти все приговоренные к заключению отправлялись не в тюрьмы, а в трудовые лагеря, на опасные работы или в экологически неблагополучные районы.

Некоторые важные гоминьдановцы, включая людей из разведки, избежали наказания. Завуч маминой школы служил также секретарем районного отдела Гоминьдана, но имелись свидетельства, что он спас жизнь многим коммунистам и их попутчикам, в том числе маме, поэтому его пощадили.

Директриса и двое учителей, сотрудничавших с разведкой, сумели скрыться и со временем бежать на Тайвань. Так же поступил и Яохань, политический руководитель, способствовавший маминому аресту.

Коммунисты также пощадили больших шишек вроде «последнего императора» Пу И и генералов высшего звена — из–за их полезности. Мао заявил: «Мы убиваем маленьких Чан Кайши. Мы не убиваем больших Чан Кайши». Сохранение жизни таким персонажам, как Пу И, рассуждал он, «хорошо примут за границей». Никто не мог жаловаться открыто, но в частной жизни многие были этим недовольны.

То было время больших тревог для маминой семьи. Ее дядя Юйлинь и тетя Лань, чья жизнь неразрывно была связана с судьбой ее мужа, «Верного», мучились неопределенностью своего будущего и страдали от изоляции. Но Женская федерация требовала от мамы бесконечных письменных «самокритик», поскольку ее печаль выдавала «слабость по отношению к Гоминьдану».

Кроме того, ее непрерывно отчитывали за посещения заключенного Хуэйгэ без разрешения Федерации. Никто не говорил ей, что подобное разрешение требуется. В Федерации сказали, что не мешали ей, потому что делали скидку «новичку в революции»; они хотели посмотреть, сколько времени ей понадобится, чтобы самостоятельно воспитать в себе дисциплину и обратиться к партии за указаниями. «Но по каким поводам я должна обращаться за указаниями?» — спросила она. «По любым», — ответили ей. Необходимость получать разрешение по совершенно непредсказуемому «любому поводу» стала основополагающим элементом китайского коммунистического режима. Это значило, что люди приучались ничего не предпринимать по собственной инициативе.

В Федерации, которая стала для мамы практически единственной средой обитания, ее подвергли остракизму. Ходили слухи, что Хуэйгэ использовал ее, чтобы подготовить возвращение Гоминьдана. «В какую же она вляпалась грязь, — восклицали женщины, — а все потому, что не соблюдает себя! Посмотрите только на все ее шуры–муры с мужчинами! И какими мужчинами!» Мама чувствовала вокруг себя указующие персты людей, которые, вместо того чтобы стать ей товарищами по славному движению обновления и освобождения, выражали сомнение в ее моральном облике и преданности, а ведь она рисковала своей жизнью. Ее критиковали даже за то, что она ушла с заседания Женской федерации на собственную свадьбу — этот грех назывался «ставить личное впереди общественного». Мама объяснила, что ее попросил пойти председатель горкома. На это председательница парировала: «Но вы могли показать свое правильное отношение к делу, поставив на первое место собрание».

Маме едва исполнилось восемнадцать, она только что вышла замуж и дышала надеждой на новую жизнь, но в то же время чувствовала себя растерянной и одинокой. Она всегда доверяла своему чувству справедливости, а теперь оно вступало в конфликт с ее «делом», а часто и со взглядами любимого мужа. Мама впервые начала сомневаться в себе самой.

Она не винила партию и революцию. Не могла она винить и женщин из Федерации, своих товарищей, которые, казалось, верно проводили партийную линию. Мамино негодование обратилось на мужа. Она чувствовала, что о ней он думает в последнюю очередь и в спорах всегда берет сторону своих соратников. Мама понимала, что ему нелегко показывать свою поддержку на людях, но он мог бы ободрить ее, хотя бы когда они оставались наедине. С самого начала между моими родителями существовало глубокое различие. Папина преданность коммунизму была всепоглощающей: он считал, что должен разговаривать дома, даже с собственной женой, тем же языком, что и на людях. Мама вела себя гораздо более гибко; ее приверженность коммунизму умерялась и разумом, и чувством. Она оставляла место для личной жизни, а папа — нет.

Воздух Цзиньчжоу стал для мамы невыносимым. Она сказала мужу, что им надо поскорее отсюда уехать. Он согласился, хотя ожидал повышения, и обратился в горком с просьбой о переводе, мотивируя ее желанием вернуться в родной город, Ибинь. В горкоме были удивлены, потому что совсем недавно слышали от него, что именно там он работать не хочет. На протяжении всей китайской истории чиновников отправляли служить подальше от родных мест — чтобы не было соблазна покровительствовать родным и близким.

Летом 1949 года коммунисты развернули стремительное наступление на юг. Они взяли столицу Чан Кайши, Нанкин, и казалось, вот–вот войдут в Сычуань. Опыт работы в Маньчжурии доказал, что они отчаянно нуждаются в верных управленцах из числа местных жителей.

Партия утвердила папин перевод. Через два месяца после свадьбы — и меньше чем через год после Освобождения — они покинули мамину родину, спасаясь от злобных наветов. Радость, с которой мама встретила Освобождение, сменилась тревогой и меланхолией. При Гоминьдане она разряжала напряжение действием и не сомневалась в своей правоте, что придавало ей мужества. Теперь же ее не покидало чувство вины. Когда она заговаривала об этом с отцом, тот отвечал, что нельзя стать коммунистом, не пройдя через горнило испытаний. Так и должно быть.