Дикие лебеди

_8. «Возвращение домой в парчовых одеждах»: Семья и бандиты (1949–1951)

Всю дорогу мама гадала, каков из себя Ибинь. Есть ли там электричество? Такие же высокие горы, как по берегам Янцзы? Есть ли театры? Уже взбираясь с отцом по холму, она видела, что очутилась в захватывающе прекрасном месте. Ибинь стоит на холме, над мысом у слияния двух рек, прозрачной и мутной. В окнах невысоких домов из глины и бамбука сияли электрические огни, а легкие изогнутые крыши показались ей кружевными, почти невесомыми по сравнению с тяжелой черепицей обдуваемой ветрами заснеженной Маньчжурии. Вдали, среди окутанных туманом темно–зеленых гор, поросших камфорными деревьями, метасеквойями и чайными кустами, виднелись бамбуковые хижины. Она чувствовала себя легкой и свободной, чему немало способствовало то, что отец разрешил телохранителю нести ее вещи. Пройдя на своем пути десятки разрушенных войной городов и деревень, она счастлива была видеть, что эти места совсем не пострадали. Семитысячный гоминьдановский гарнизон сдался без боя.

Отец жил в изящном особняке, который новая власть заняла под учреждения и жилье для служащих, и мама поселилась с ним. В саду здесь росли удивительные растения: наньму, папайи, бананы, землю устилал зеленый мох. В пруду плавали золотые рыбки и даже черепаха. В комнате у отца стояла двойная софа. Мама, знавшая до сих пор лишь кирпичные каны, никогда не спала так мягко. Даже зимой в Ибине хватало покрывала. Не было маньчжурского пронизывающего ветра и всепроникающей пыли. Не нужно было надевать на лицо повязку, чтобы дышать. Колодец не закрывался крышкой. Из него торчал бамбуковый шест, на другом конце которого висело ведро. Люди стирали на гладких блестящих камнях, установленных под небольшим утлом, и чистили одежду щетками из пальмового волокна. Ни то ни другое не имело смысла в Маньчжурии, где одежда немедленно покрылась бы пылью или заледенела. Впервые мама каждый день ела рис и свежие овощи.

Последовавшие недели стали для родителей настоящим медовым месяцем. Наконец–то мама могла жить с отцом, не боясь обвинений в том, что «ставит любовь на первое место». Общее настроение было спокойным; коммунисты ликовали по поводу своего победоносного шествия по стране, и коллеги отца не требовали, чтобы муж с женой оставались вместе только с субботы на воскресенье.

Ибинь пал меньше двух месяцев назад, 11 декабря 1949 года. Отец прибыл через шесть дней, и его назначили главой уезда, где жило больше миллиона человек, 100 000 из них — в самом Ибине. Он приплыл на судне с сотней студентов, «присоединившихся к революции» в Нанкине. Сначала они остановились у электростанции на противоположном берегу, бывшем оплоте подполья. Несколько сотен рабочих приветствовали на набережной отца и его товарищей, размахивая маленькими красными флажками с пятью звездами — флагами нового Китая — и выкрикивая приветственные лозунги. Звезды нарисовали не на том месте — местные коммунисты еще не знали, как правильно. Отец сошел на берег с еще одним офицером и обратился к рабочим с речью — они обрадовались, когда услышали, что он говорит на ибиньском диалекте. Вместо обычной армейской кепки на нем был восьмиугольный головной убор, какой солдаты–коммунисты носили в 1920–х и начале 1930–х годов, показавшийся местным жителям необычным и модным.

Затем судно перевезло их в город. Отец вернулся после десятилетней разлуки. Он любил свою семью, особенно

младшую сестру, которой с энтузиазмом писал из Яньани, что ведет там новую жизнь и хочет видеть ее рядом с собой. Письма прекратились, когда Гоминьдан ужесточил блокаду, и первое за многие годы известие от моего отца семья получила с нанкинской фотографией моих родителей. Предшествующие семь лет они даже не знали, жив ли он. Они скучали по нему, плакали по нем и молили Будду о его счастливом возвращении. К фотографии он приложил записку, в которой писал, что скоро приедет в Ибинь и что у него новое имя. В Яньани отец, как и многие другие, взял себе военный псевдоним — Ван Юй. Юй значит «бескорыстный до глупости». Приехав в родной город, он стал пользоваться настоящей фамилией, Чжан, но включил в свое имя псевдоним и стал называться Чжан Шоуюй — «сохраняющий Юй».

Десять лет назад он покинул дом бедным голодным подмастерьем, которым все помыкали; теперь, не достигнув еще и тридцати, возвращался могущественным человеком. Именно об этом традиционно мечтали китайцы, называя такие случаи «и–цзинь–хуань–сян» — «возвращением домой в парчовых одеждах». Его семья необычайно гордилась им, всем не терпелось узнать, как он выглядит после долгого отсутствия, потому что они слышали о коммунистах самые странные вещи. И конечно, его матери особенно хотелось увидеть новую невестку...

Отец громко смеялся и шутил — веселился как мальчишка. Он почти не изменился, подумала его мать со вздохом счастливого облегчения. Семья вела себя традиционно сдержанно, но радость сияла в их глазах, блестящих от слез. Только младшая сестра держалась непосредственно. Оживленно разговаривая, она играла своими длинными косами, то и дело отбрасывала их за спину и наклоняла голову, чтобы добавить словам убедительности. Папа улыбался, узнавая традиционное сычуаньское девичье кокетство. За десять суровых северных лет оно почти стерлось из его памяти.

Им было о чем рассказать друг другу. В середине долгого повествования о том, что случилось с семьей за время

его отсутствия, папина мать сказала, что ее тревожит одна вещь: что будет со старшей дочерью, которая заботилась о ней, когда они жили в Чунцине. Ее муж умер, оставив надел земли, и для его обработки она наняла нескольких крестьян. О коммунистической земельной реформе ходило множество слухов, и родственники беспокоились, как бы вдову не посчитали помещицей и не отняли у нее землю. Женщины разволновались, их сетования незаметно приняли форму обвинений: «Что–то с ней станется? Как могут коммунисты так себя вести?» Папа обиделся и рассердился. Он воскликнул: «Я так ждал этого дня, чтобы поделиться с вами нашей победой. Все несправедливости позади. Сейчас время радоваться и смотреть в будущее. Но вы ни во что не верите, во всем сомневаетесь. Только ищете везде недостатки...» После чего он заплакал, как маленький мальчик. Женщины тоже разрыдались. Его слезы были вызваны разочарованием. Их чувства были сложнее — смесь сомнений и неуверенности в завтрашнем дне.

Папина мать жила на краю города в старом доме, доставшемся ей от покойного мужа. Это был довольно дорогой дом на низком фундаменте, из дерева и кирпича, отгороженный от дороги стеной. Перед ним был разбит большой сад, позади простирались посадки благоухающих зимних вишен и густые заросли бамбука, создававшие атмосферу заколдованного царства. Дом сверкал чистотой. Окна блестели, нигде не было ни пылинки. Всюду стояла мебель из красивого сандалового дерева, темно–красного, иногда почти черного. Мама влюбилась в дом с первого взгляда, как только на следующий день после приезда перешагнула его порог.

Это было важное событие. Согласно китайской традиции, полной властью над замужней женщиной пользовалась свекровь, которой надлежало беспрекословно подчиняться. Когда женщина в свою очередь становилась свекровью, она начинала точно так же тиранить собственную невестку. «Освобождение» невесток было важным направлением политики коммунистов, и ходили слухи, что коммунистические невестки — это злые фурии, помыкающие свекровями. Семейство отца с нетерпением ожидало, как поведет себя его молодая жена.

В тот день в доме собралась вся огромная семья. Едва мама подошла к калитке, послышался шепот: «Идет, идет!» Взрослые утихомиривали детей, которые прыгали вокруг и старались хоть одним глазком посмотреть на странную коммунистическую невестку с далекого севера.

Когда мама с папой вошли в гостиную, свекровь сидела в дальнем конце комнаты в парадном резном кресле из сандалового дерева. По обеим сторонам комнаты, усиливая атмосферу официальности, тянулись два симметричных ряда сандаловых стульев с тонкой резьбой. Между каждой парой стульев стояло по столику с вазой или каким–нибудь другим украшением. Дойдя до середины комнаты, мама увидела, что у свекрови очень спокойное лицо с высокими скулами (их унаследовал мой отец), маленькие глаза, острый подбородок и тонкий рот со слегка опущенными уголками. Она сидела, чуть опустив веки, словно медитировала. Мама медленно подошла вместе с папой к ее креслу и остановилась. Затем встала на колени и трижды ударила головой о землю. Именно это полагалось сделать в соответствии с традиционным обрядом, и все напряженно ожидали, подчинится ли ему молодая коммунистка. По комнате пронесся вздох облегчения. Родственники зашептали явно обрадованной хозяйке дома: «Какая замечательная невестка! Такая благородная, красивая, почтительная! Матушка, вам невероятно повезло!»

Мама гордилась своей маленькой победой. Они с папой долго обсуждали, как поступить. Коммунисты призывали покончить с земными поклонами, в которых видели унижение человеческого достоинства, но маме хотелось на этот раз сделать исключение. Отец согласился. Он не желал ни ранить свою мать, ни обижать жену — особенно после болезни, к тому же в данном случае он отводил ритуалу и вовсе необычную роль: его выполнение успокоит родню и пробудит в них симпатию к коммунистам. Но сам он, вопреки ожиданиям, не поклонился.

Все женщины в папиной семье были буддистками, и одна из его сестер, незамужняя Цзюньин, верила особенно истово. Она велела маме кланяться статуе Будды, алтарям предков, которые ставились на китайский Новый год, и даже зарослям зимних вишен и бамбука позади дома. Тетя Цзюньин верила, что у каждого цветка и каждого дерева есть душа. Она просила маму отбить двенадцать поклонов бамбуку, чтобы он не зацвел, — это, по китайскому поверью, предвещает несчастье. Маме все это казалось весьма забавным. Она вспомнила свое детство и увлеклась игрой. Папа ее не одобрял, но она смягчала его гнев, объясняя, что принимает участие в обрядах нарочно — чтобы привлечь людей на сторону коммунистов. Гоминьдан утверждал, что коммунисты сметут все традиции и обычаи, и, — говорила мама, — важно, чтобы народ видел: ничего подобного не происходит.

Папина семья была очень добра к маме. Несмотря на официальную встречу, бабушка была легким человеком. Она редко высказывала свое мнение и никого не осуждала. Круглое рябое лицо и мягкий взгляд тети Цзюньин говорили о ее доброте и готовности помочь. Мама не могла не сравнить новых родственников с собственной матерью. Они не отличались такой живостью и энергией, но благодаря их спокойствию и доброжелательности мама чувствовала себя совершенно как дома. Тетя Цзюньин готовила вкусную пряную сычуаньскую еду, сильно отличающуюся от пресной северной пищи. Маме нравились экзотические названия кушаний: «битва дракона с тигром», «цыпленок императорской наложницы», «утка в остром соусе», «золотой петушок кричит на заре». Мама часто ела в их доме, любуясь на вишни, миндаль и персики, которые ранней весной одевались облаком белых и розовых цветов. Она чувствовала, что женщины семьи Чжан по–настоящему ей рады, что они полюбили ее.

Вскоре маме дали работу в отделе пропаганды администрации правительства Ибиньского уезда. Она мало времени проводила на рабочем месте. Главной задачей было накормить население, и выполнить ее становилось все сложнее.

Дольше всего Гоминьдан продержался на юго–западе, и когда Чан Кайши в декабре 1949 года бежал из провинции на Тайвань, он оставил в Сычуани четверть миллиона солдат. К тому же в Сычуани, в отличие от большей части Китая, коммунисты не занимали сельской местности перед взятием городов. Гоминьдановские отряды, дезорганизованные, но часто хорошо вооруженные, все еще контролировали деревни на юге, а продукты находились в основном в руках прогоминьдановски настроенных помещиков. Коммунистам срочно требовалось обеспечить запасы продовольствия для городов, своих войск, а также многочисленных капитулировавших гоминьдановцев.

Сначала они попробовали посылать людей на закупки. Многие помещики по традиции держали свои собственные войска, которые теперь соединились с гоминьдановскими бандами. Через несколько дней после маминого приезда в Ибинь они подняли крупное восстание в южной Сычуани. Ибинь стоял на грани голода.

Коммунисты начали посылать в деревни вооруженные продовольственные отряды, организованные из служащих и военных. Мобилизовали почти всех. Из администрации остались только две женщины: одна сидела в приемной, а у другой только что родился ребенок.

Мама несколько раз ходила в такие многодневные экспедиции. В ее команде было тринадцать человек, семеро штатских и шестеро военных. Мама тащила на спине скатку, мешок риса и тяжелый зонт из промасленной холстины. Они целыми днями пробирались через дикие места по коварным горным тропкам, вьющимся вдоль пропастей и оврагов, называемым по–китайски «овечьи внутренности». Придя в деревню, они направлялись в самую жалкую лачугу, где пытались установить контакт с беднейшими крестьянами, рассказывая, что коммунисты дадут им свою землю и счастливую жизнь, а потом спрашивали, кто из помещиков прячет зерно. Большинство крестьян унаследовали вековой страх перед чиновниками. Многие почти ничего не слышали о коммунистах, а если и слышали, то только плохое; но мама, быстро изменившая свой северный диалект на местный лад, как оказалось, очень умело разъясняла новую политику. Если отряду удавалось получить сведения о помещиках, они шли к ним и убеждали продавать зерно на установленных заготовочных пунктах, где им платили на месте. Одни боялись и отдавали зерно без особого сопротивления, другие сообщали о местонахождении группы какой–нибудь банде. В маму и ее товарищей часто стреляли, ночью они спали чутко, иногда приходилось перебираться с места на место, чтобы избежать нападения.

Поначалу они ночевали у бедных крестьян. Но если бандиты узнавали, кто их приютил, то вырезали всю семью. После ряда таких убийств отряд решил, что не может подвергать опасности жизнь невинных людей. Теперь они спали на улице или в заброшенных храмах.

Во время третьей экспедиции мама почувствовала тошноту и головокружение. Она опять забеременела и в Ибинь вернулась совершенно обессиленная, но возможности отдохнуть не представилось — отряду надлежало немедленно отправляться в новый поход. Было непонятно, имеют ли беременные женщины право на какие–нибудь поблажки, и мама мучилась сомнениями. Ей хотелось идти вместе со всеми; дух самопожертвования, распространенный в то время, не допускал никаких жалоб. Но ее пугали воспоминания о выкидыше, случившемся всего пять месяцев назад. Что будет, если история повторится в дикой глуши, где нет ни врачей, ни транспорта? Кроме того, экспедиции сопровождались почти ежедневными стычками с бандитами, нужно было уметь бегать — и бегать быстро. А у мамы голова кружилась даже при ходьбе.

И все же она решилась идти. Вместе с ней в экспедицию отправилась еще одна беременная женщина. Однажды днем отряд готовился пообедать на заброшенном дворе. Хозяин, видимо, сбежал при их приближении. Ветхая глинобитная стена высотой по плечо опоясывала заросший сорняками двор. Распахнутая деревянная калитка скрипела на весеннем ветру. В покинутой кухне повар варил отряду рис. Но тут на пороге появился мужчина средних лет. Выглядел он как крестьянин: плетеные из соломы сандалии, мешковатые штаны, большой кусок ткани, заткнутый за пояс с одной стороны, и грязный белый тюрбан на голове. Он сказал, что в их сторону движется большая банда, известная как «Отряд широкого меча», и особенно им хочется захватить маму и еще одну женщину, так как, по их сведениям, это жены больших коммунистических начальников.

Пришедший не был обычным крестьянином. При Гоминьдане он служил старостой волости, объединявшей несколько деревень, включая ту, где находился в то время отряд. Банда попыталась заручиться поддержкой бывшего старосты, такой тактики она придерживалась со всеми, кто раньше служил Гоминьдану и помещикам. Он присоединился к «Широкому мечу», но решил подстраховаться и поэтому предупредил коммунистов о скором набеге и рассказал, как лучше скрыться.

Члены отряда немедленно вскочили и побежали. Но мама и другая беременная женщина не могли бежать, поэтому староста вывел их через дыру в ограде и помог спрятаться в ближайшем стогу. Повар задержался в кухне — упаковать сваренный рис и охладить водой котел. И рис, и котел были слишком дороги, чтобы их бросать; железные котлы считались большой редкостью, особенно в дни войны. Двое солдат остались в кухне помогать повару. В конце концов тот схватил рис и котел, и они втроем рванули к заднему ходу. Но через переднюю дверь уже вломились бандиты: беглецы были заколоты ножами на месте. Банда отлично видела, как убегают коммунисты, но достать их не

могла — не хватало ружей и патронов. Спрятанные в стогу женщины остались незамеченными.

Вскоре банду поймали, и старосту тоже. Как оказалось, он был одним из предводителей банды, а также «змеей в старой норе». По законам того времени он заслуживал смертной казни. Но ведь именно он предупредил продотряд и спас двум женщинам жизнь. В ту пору смертные приговоры утверждались тройкой. Так случилось, что главой этой тройки был мой отец, еще одним ее членом — муж спасшейся вместе с мамой женщины, а третьим — начальник местной полиции.

Трибунал раскололся: двое против одного. Муж маминой знакомой проголосовал за то, чтобы сохранить старосте жизнь. Отец и начальник полиции — за смертный приговор. Мама умоляла их пощадить старосту, но отец держался твердо как кремень. Ведь именно на это староста и надеялся, сказал он маме: он предупредил ваш отряд о налете банды исключительно потому, что знал — в него входят жены двух крупных начальников. «У него все руки в крови», — добавил отец. Муж другой женщины бурно протестовал. «Нет, — возразил отец, стукнув кулаком по столу, — мы не можем быть снисходительными именно потому, что дело касается наших жен. Если на наше решение повлияют личные чувства, в чем будет разница между старым и новым Китаем?»

Старосту казнили. Мама не могла простить этого мужу. Как можно казнить человека, спасшего столько жизней? А отец был перед ним еще и в личном долгу. На такой поступок она смотрела так, как посмотрело бы большинство китайцев: поведение отца означало, что он не ценит и не бережет ее, в отличие от мужа другой женщины.

Не успел закончиться суд, как мамин отряд вновь послали по деревням. Она по–прежнему тяжело переносила беременность: ее тошнило, одолевала слабость. У нее начались боли в области живота сразу после того, как пришлось нестись к стогу. Муж другой беременной женщины решил, что больше не отпустит жену на продразверстку: «Я буду

защищать ее. И всех женщин, ожидающих ребенка. Беременные женщины не должны подвергаться такой опасности». Но он столкнулся с яростным сопротивлением товарища Ми, бывшей партизанки из крестьян. Беременная крестьянка и подумать не могла об отдыхе. Она работала до самых родов; на эту тему рассказывались бесчисленные истории например, о том, как женщина перерезала пуповину серпом и продолжала жать. Сама товарищ Ми родила прямо на поле боя и там же бросила младенца — его плач мог погубить весь отряд. Потеряв своего ребенка, она, очевидно, желала такой же судьбы другим. Она настаивала: нужно послать маму в очередную экспедицию, и выдвинула сильный аргумент. Жениться тогда могли лишь достаточно высокопоставленные коммунисты (удовлетворявшие условию 28–7–ПОЛК. — 1). Поэтому беременная женщина почти наверняка принадлежала к элите. И если такие женщины оставались дома, как могла партия убедить отправиться в деревню остальных? Отец согласился с ней и велел маме собираться.

Мама послушалась, несмотря на страх второго выкидыша. Она готова была умереть, но надеялась, что отец будет против ее поездки — и заявит об этом, показав, что придает первостепенное значение ее безопасности. Но он в очередной раз продемонстрировал ей, что для него нет ничего дороже революции.

Несколько недель она, превозмогая боль и усталость, таскалась по горам. Засады учащались. Едва ли не каждый день приходили известия об убитых и замученных бандитами агитаторах. Особый садизм они проявляли к женщинам. Однажды труп отцовской племянницы подбросили прямо под городские ворота; ее изнасиловали и закололи ножом — вместо влагалища было кровавое месиво. Другая женщина во время стычки попалась отряду «Широкого меча». Их окружили вооруженные коммунисты, поэтому бандиты связали женщину и приказали кричать, чтобы ее товарищи их отпустили. Она же закричала: «Стреляйте, не

бойтесь за меня!» Каждый раз, когда она это выкрикивала, бандит отрезал кусок от ее тела. Ее мертвое тело было страшно изуродовано. После нескольких таких случаев женщин решили не посылать на продразверстку.

Тем временем бабушка в Цзиньчжоу тревожилась за свою дочь. Едва получив от нее письмо о том, что она добралась до Ибиня, бабушка решила отправиться туда и удостовериться, все ли в порядке. В марте 1950 года она отправилась в свой собственный «великий поход», совершенно одна.

Она ничего не знала о дальних землях огромной страны и воображала, будто Сычуань не только отрезана от остального Китая горами, но что там нет самого нужного для жизни. Поначалу она собралась было прихватить с собой побольше предметов первой необходимости. Но страна еще не отошла от потрясений, повсюду продолжались сражения. Бабушка понимала: придется тащить вещи самой и много идти пешком, а это представляло огромную сложность для женщины с бинтованными ножками. В конце концов она остановилась на одном маленьком узелке, который могла нести сама.

С тех пор как она вышла замуж за доктора Ся, ее ножки подросли. По традиции маньчжурки не бинтовали ножки, поэтому бабушка сняла бинты. Но ходить было почти так же больно. Сломанные кости, конечно, не могли срастись как следует, а ноги — приобрести правильную форму, они остались искалеченными. Бабушка хотела, чтобы ее ножки выглядели нормально, и набивала туфли ватой.

Прежде чем она отправилась в дорогу, Линь Сяося, человек, который привел ее на свадьбу моих родителей, дал ей бумагу, где говорилось, что она — мать революционерки; благодаря этому партийные организации на всем пути следования обязаны были обеспечивать ее едой, жильем и деньгами. Она почти повторила маршрут моих родителей; часть пути проехала на поезде, часть — на грузовиках, а когда ехать было не на чем, шла пешком. Однажды она ехала на открытом грузовике вместе с другими женщинами и детьми из семей коммунистов. Едва грузовик остановился, чтобы дети могли пописать, в деревянную обшивку кузова вонзились пули. Бабушка забралась поглубже и присела на корточки, пули свистели в нескольких сантиметрах над ее головой. Охрана ответила пулеметным огнем, и атака захлебнулась. Это были остатки гоминьдановских войск. Бабушка не получила ни единой царапины, но несколько детей и охранников погибли.

Когда она, одолев две трети пути, добралась до Уханя, большого города в Центральном Китае, ей сказали, что и последний отрезок — вверх по Янцзы — не менее опасен. Пришлось ждать месяц, пока обстановка не станет спокойнее, и тем не менее их судно несколько раз обстреливали с берега бандиты. Судно, довольно старое, имело плоскую, открытую палубу, и охрана соорудила по бортам заграждения из мешков с песком чуть выше метра высотой, со щелями для ружей. Судно напоминало плавающую крепость. Когда начинался обстрел, капитан гнал его вперед на всех парах, пытаясь вырваться из–под пуль, а охрана отстреливалась, лежа за мешками с песком. Бабушка спускалась в трюм и ждала конца боя.

В Ичане она пересела на судно поменьше, миновала Три ущелья и к маю подплывала к Ибиню в лодке, покрытой пальмовыми листьями, любуясь рябью на хрустальной воде и вдыхая разносимое ветерком благоухание цветущих апельсинов.

Вверх по течению лодку вели двенадцать гребцов. Они распевали арии из традиционной сычуаньской оперы и на ходу сочиняли песни о деревнях, мимо которых проплывали, о холмах и духах бамбуковых рощ. Они пели и о своих чувствах. Бабушку особенно позабавили адресованные одной из девушек игривые песни, сопровождаемые лукавыми взглядами. Бабушка не понимала большинства выражений, потому что они были на сычуаньском диалекте, но легко

улавливала смысл нескромных намеков, на которые пассажиры отвечали тихими смущенными смешками. Она слышала о характере сычуаньцев, столь же склонных к острым словечкам, как их кухня к острым приправам. Бабушка радовалась. Она не знала ни о том, что мама несколько раз оказывалась на краю гибели, ни о выкидыше.

До места добрались к середине мая. Путешествие заняло более двух месяцев. Мама, чувствовавшая себя больной и несчастной, была вне себя от радости. Папа радовался меньше. В Ибине он впервые жил с женой вдвоем и в относительно спокойной обстановке. Не успел он расстаться с тещей, как она снова была тут как тут, хотя ей, с его точки зрения, полагалось находиться за тридевять земель. Он прекрасно понимал, что связь между ним и женой далеко не так крепка, как узы между матерью и дочерью.

Мама кипела обидой на отца. Бандиты бушевали все сильней, были восстановлены полувоенные порядки. Оба много разъезжали и редко проводили ночь вместе. Папа большую часть времени мотался по деревням: изучал местные условия, выслушивал жалобы крестьян и занимался разными проблемами, прежде всего продовольственным снабжением. Даже в Ибине отец до поздней ночи засиживался на работе. Родители виделись все меньше и вновь начали отдаляться друг от друга.

Бабушкин приезд вскрыл старые раны. Ей дали комнату во дворе дома, где жили папа с мамой. Тогда все служащие находились на полном обеспечении, называвшемся «гун–цзи–чжи». Они не получали зарплаты, но государство предоставляло им жилье, пищу, одежду, предметы первой необходимости да крошечную сумму карманных денег — как в армии. Все ели в столовых, где кормили плохо и невкусно. Дома готовить запрещалось, даже если имелся какой–то дополнительный источник дохода.

Сразу после приезда бабушка начала распродавать часть своих драгоценностей, чтобы покупать еду на рынке; ей особенно хотелось подкормить маму, потому что, согласно традиции, беременной женщине следует хорошо питаться. Но вскоре к маминой начальнице, товарищу Ми, стали поступать жалобы на то, что мама ведет себя «буржуазно»: пользуется особым вниманием и тратит дефицитное топливо, которое так же, как и еду, везли из деревни. Ее обвиняли в «изнеженности»: присутствие матери мешало ее перевоспитанию. Папа обратился в свою парторганизацию с самокритикой и приказал бабушке прекратить готовить дома. Маму это возмутило так же, как и бабушку. «Неужели ты не можешь защитить меня хотя бы сейчас? — с горечью спросила мама. — Ребенок, которого я ношу, не только мой, но и твой, и он хочет есть!»

Со временем папа пошел на небольшую уступку: бабушка могла готовить дома дважды в неделю, но не чаще. Даже это — вопреки правилам, подчеркнул отец.

Оказалось, бабушка совершила и более важное нарушение. Только высокопоставленные служащие имели право жить вместе с родителями, а мама такого права не имела. Ведь зарплат они не получали, и членов их семей тоже обеспечивало государство, а оно хотело уменьшить свои расходы. Хотя отец занимал достаточно важную должность, он оставил собственную мать на попечении тети. Моя мама пыталась спорить: ее мать не будет бременем для государства, потому что живет на средства от продажи украшений, и ее пригласила к себе тетя Цзюньин. Товарищ Ми вынесла приговор: в любом случае бабушка не должна находиться здесь, ей надлежит вернуться в Маньчжурию. Отец согласился. Мама яростно с ним спорила, но он заявил: правило есть правило, и он не собирается его нарушать. Одним из главных пороков старого Китая было то, что для человека, облеченного властью, законов не существовало, поэтому коммунисты придавали особое значение соблюдению служащими законов наравне с остальными. Мама рыдала. Она боялась, что у нее снова случится выкидыш. Может быть, муж подумает о ее здоровье и позволит бабушке остаться до родов? И на это он ответил отказом. «Разложение всегда начинается с подобных мелочей. Именно такие вещи разъедают нашу революцию». Маме не удалось его переубедить. Он бесчувственный, решила она. Он не думает обо мне. Он меня не любит.

Бабушка уехала, и мама никогда не простила этого отцу. Бабушка провела с мамой только месяц с небольшим. А ведь она тащилась через весь Китай больше двух месяцев, рискуя жизнью. Кроме того, бабушка не верила в ибиньскую медицину. Перед отъездом она пошла к тете Цзюньин и торжественно отбив поклоны, сказала, что оставляет свою дочь на нее. Тетя тоже опечалилась. Она беспокоилась за мою маму, хотела, чтобы бабушка присутствовала при родах, и попробовала смягчить брата, но тот упрямо стоял на своем.

С тяжелым сердцем, вся в слезах, бабушка вместе с мамой семенила к пристани, чтобы спуститься на лодке вниз по Янцзы и начать долгое и опасное путешествие назад в Маньчжурию. Мама стояла на берегу, махая лодке, уплывавшей в туман, и думала, увидит ли она еще свою мать.

Был июль 1950 года. Мамин испытательный партийный срок подходил к концу, и партячейка усердно следила за ее поведением. В нее входило трое: мама, телохранитель отца и мамина начальница — товарищ Ми. В Ибине было так мало коммунистов, что эти трое поневоле оказались вместе. И начальница, и телохранитель склонялись к тому, чтобы маму не принимать, но прямого ответа не давали. Вместо этого они непрерывно устраивали с ней беседы и заставляли ее выступать с самокритикой.

Каждая самокритика вызывала к жизни еще большую критику. Товарищи утверждали, что мама ведет себя «буржуазно». Она не хотела отправляться в деревню заготавливать продовольствие. На замечание, что она все–таки пошла, повинуясь воле партии, последовал ответ: «Но ты ведь не хотела». Ее обвиняли в том, что она питается не как все, да еще ей дома готовит мать. Кроме того, почему она поддается недомоганию больше, чем другие беременные? Товарищ Ми раскритиковала ее и за новую одежду, сшитую для будущего младенца: «Что за буржуазная расточительность! Неужели нельзя завернуть ребенка в старые тряпки, как это делают остальные?» Мамина печаль при расставании с бабушкой была расценена как несомненное доказательство тяжкого проступка — «чрезмерного внимания к семье».

Лето 1950 года выдалось небывало жаркое и влажное, воздух раскалялся выше +40°С. Мама мылась каждый день, и это также вызывало неудовольствие. Крестьяне, особенно на Севере, откуда происходила товарищ Ми, мылись крайне редко из–за нехватки воды. Партизаны обоего пола соревновались, у кого больше «революционных насекомых» — вшей. Опрятность считалась качеством непролетарским. Когда душное лето сменилось прохладной осенью, папин телохранитель выдвинул новое обвинение: «Мама ведет себя, как дама при гоминьдановском чиновнике», потому что моется горячей водой, оставшейся после отца. Ради экономии топлива ввели правило, что лишь чиновники выше определенного уровня могут использовать горячую воду. Отец подпадал под это правило, а мама нет. И хотя родственницы отца советовали ей перед родами горячее мытье, он принял сторону телохранителя. Мама страшно сердилась на отца из–за того, что он не защищает ее от бесконечных вторжений в ее личную жизнь.

Именно в ничем не ограниченном вторжении в жизнь людей и заключалась суть так называемого «идейного перевоспитания». Мао требовал от коммунистов не только самодисциплины, но и полного подчинения революционной идеологии, в большом и в малом. Каждую неделю для «революционеров» проводились собрания — «проверка мыслей». Нужно было критиковать себя за неправильные мысли и выслушивать критику от других. Тут торжествовали мелочные лицемеры, использовавшие возможность выместить на других собственную зависть и неудовлетворенность жизнью; люди крестьянского происхождения нападали на «буржуазию». Считалось, что надо учиться у крестьян, потому что китайская революция — это революция крестьянская. Интеллигенция ощущала свою вину за то, что жила лучше, и на этом зиждилась самокритика.

Собрания были одним из эффективнейших инструментов контроля за гражданами. У людей не оставалось свободного времени, частная жизнь исчезала. Мелочность, царившая на этих собраниях, провозглашалась самосовершенствованием через очищение. Мелочность вообще была одной из основ революции, при которой назойливость и невежество восхвалялись, а зависть входила в систему надзора. Мамина ячейка мариновала ее неделю за неделей, месяц за месяцем, и заставляла выступать с бесконечной самокритикой.

Ей не оставалось иного выбора, кроме как предаваться этому мучительному занятию. Жизнь революционера не имела смысла вне партии, это было словно отлучение от Церкви для католика. К тому же, процедура была стандартная. Отец также прошел через нее и принял ее как необходимый этап на пути в революцию. Это испытание не кончилось для него до сих пор и тогда. Партия никогда не скрывала, что перевоспитание — процесс болезненный. Мамины мучения воспринимались как нечто совершенно нормальное.

После всех терзаний мамины товарищи проголосовали против принятия ее в полноправные члены. Она впала в глубокую депрессию. Она всецело отдалась революции, а теперь оказалась ей не нужна. Особенно обидно было думать, что ее не принимают по совершенно дурацким причинам, по решению двух людей, чей образ мышления на световые годы отстал от партийной идеологии в ее понимании. Ее не пускали в прогрессивную организацию отсталые люди, а получалось, что перед революцией не права она. Она подсознательно думала и о другом, более прозаическом обстоятельстве, хотя не признавалась в этом себе самой: если ее не примут в партию, это будет означать вечное клеймо и позор.

С такими мыслями в голове мама пришла к ощущению, что мир повернулся против нее. Она стала бояться людей и плакала в одиночестве. Даже это приходилось скрывать, чтобы не упрекнули в недостатке веры в революцию. Она не могла винить партию, казавшуюся непогрешимой, поэтому обратила свой гнев против мужа, который, будучи отцом ее ребенка, не встал на ее защиту. Она бродила по набережной, глядела в мутные воды Янцзы и думала о самоубийстве, представляя, как накажет этим мужа и как он будет мучиться угрызениями совести.

Решение партячейки ушло на подтверждение в более высокую инстанцию. На этот раз ее дело рассматривали трое широко мыслящих интеллектуалов. Они сочли, что с мамой обошлись несправедливо, но по партийным правилам было очень сложно обойти решение ячейки. Поэтому они затянули дело. Это не представляло труда, потому что тройка редко встречалась. Как отец и другие чиновники–мужчины, они обычно пребывали где–нибудь далеко, заготавливая продовольствие или воюя с бандитами. Зная, что Ибинь почти не защищен, и в отчаянии от того, что оба пути к отступлению — на Тайвань и через Юньнань в Индокитай и Бирму — отрезаны, довольно крупное войско, состоящее из гоминьдановских солдат, помещиков и бандитов обложило город, и казалось, что он вот–вот падет. Отец поспешил из деревни, как только узнал об осаде.

Поля начинались прямо за городскими стенами, растительность подступала почти к самым воротам. Воспользовавшись этим, нападающие подобрались вплотную и начали бить в северные ворота огромными таранами. В авангарде шел отряд «Широкого меча», состоявший в основном из безоружных крестьян, которые выпили «заговоренной» воды и верили, что теперь неуязвимы для пуль. За ними шли гоминьдановские солдаты. Сначала командир коммунистов пытался направить огонь на гоминьдановцев, надеясь обратить крестьян в бегство.

Мама, на восьмом месяце, вместе с другими женщинами носила защитникам пищу и воду и уносила в тыл раненых. Еще в школе ее научили оказывать первую помощь. Мама не боялась. Примерно неделю спустя осада провалилась, коммунисты перешли в контрнаступление и навсегда уничтожили практически всю вооруженную оппозицию в районе.

В Ибине тут же началась земельная реформа. Летом коммунисты приняли закон о сельскохозяйственных преобразованиях, которым предстояло изменить лицо Китая. Основной принцип — «возвращение земли домой» — гласил, что поля, скот и дома нужно распределить примерно поровну. Помещикам выделялась такая же доля, как всем остальным. Отец участвовал в выполнении программы. Маму освободили, так как она вскоре должна была родить.

Ибиньцы жили богато. Говорили, что крестьяне могут жить два года на заработанное в течение одного. Но десятилетия бесконечных войн разорили край. К этому добавились огромные налоги на гражданскую войну и войну с Японией. Разруха усилилась, когда Чан Кайши перенес столицу в Сычуань, и в провинцию хлынули чиновники–взяточники и авантюристы. Последней каплей стала завершающая битва между коммунистами и Гоминьданом, который стал взимать совершенно непомерные налоги. Все это, да еще жадные помещики, не могло не привести к ужасающей бедности даже в богатой провинции. Около восьмидесяти процентов крестьян голодало. При неурожае многим приходилось есть траву и листья батата, которыми обычно кормили свиней. Из–за голода продолжительность жизни снизилась до сорока лет. Нищета в такой плодородной местности была одной из главных причин, заставивших отца стать коммунистом.

В Ибине земельная реформа проходила в целом без насилия, отчасти потому, что самые решительные помещики участвовали в восстаниях в первые девять месяцев после взятия города коммунистами и уже были убиты в бою или

казнены. Но без крови не обошлось. Б одном случае член партии изнасиловал женщин из помещичьей семьи, а затем отрезал им груди. Отец приказал расстрелять его.

Как–то банда поймала молодого коммуниста, выпускника университета, отправившегося в деревню на поиски пищи. Атаман велел разрубить его пополам. Атамана поймали, и друг погибшего, руководитель команды по земельной реформе, забил его насмерть. В довершение мести он вырезал и съел сердце атамана. Отец приказал уволить его, но сохранить ему жизнь, потому что он проявил жестокость не к невинному человеку, а к звероподобному убийце.

Земельная реформа продолжалась более года. Как правило, помещики в худшем случае теряли большую часть земли и домов. С так называемыми «передовыми помещиками», которые не присоединились к бунту или даже помогали коммунистам–подпольщикам, обращались хорошо. Родители бывали на обедах в роскошных домах своих друзей из помещичьих семей, до того как эти дома конфисковали и разделили между крестьянами.

Отец, вечно занятый работой, находился в отъезде, когда его жена 8 ноября родила первенца — девочку. Так как доктор Ся дал маме имя Дэхун, которое состоит из иероглифа «дикий лебедь» (хун) и имени поколения «мораль» (дэ), отец назвал дочь Сяохун, что значит «похожая» (сяо) на свою мать. Через семь дней после родов тетя Цзюньин наняла двух носильщиков, чтобы перенести маму на бамбуковых носилках из больницы в дом Чжанов. Отец вернулся несколько недель спустя и сразу заявил жене, что как коммунистке ей не пристало садиться на носилки. Мама объяснила: по традиции женщина не должна ходить некоторое время после родов. На что отец возразил: а как же крестьянки, которые выходят в поле сразу после рождения ребенка?

Мама все еще чувствовала внутренний разлад и не знала, сможет ли остаться в партии. Не имея возможности выместить гнев ни на партии, ни на отце, в своем несчастье она обвинила дочь. После выхода из больницы моя сестра плакала не замолкая четыре ночи подряд. У мамы лопнуло терпение, она закричала на нее и довольно сильно ударила. Тетя Цзюньин, спавшая в соседней комнате, вбежала со словами: «Ты очень устала. Теперь ухаживать за ней буду я». После этого с сестрой сидела тетя. Когда через несколько недель мама вернулась на работу, сестра осталась в доме тети Цзюньин.

До сих пор мама с горечью и угрызениями совести вспоминает ту ночь. Когда она ходила навестить Сяохун, та пряталась, и мама, повторяя то, что запомнилось ей из раннего детства, проведенного в особняке генерала Сюэ, не разрешала дочери называть себя «мамой».

Тетя нашла моей сестре кормилицу. Государство оплачивало кормилицу каждому младенцу, родившемуся в семье партийного работника, а также обеспечивало регулярный бесплатный медицинский осмотр. Кормилицы считались государственными служащими. Они не были прислугой и даже не стирали пеленок. Государство могло себе позволить такой расход, потому что, согласно правилам, касающимся «революционеров», вступать в брак позволялось только тем, кто занимал довольно высокий пост, и младенцев у них рождалось мало.

Кормилице было лет восемнадцать, ее собственный ребенок родился мертвым. Она вышла замуж за помещичьего сына, чья семья потеряла теперь доход с земли. Она не желала работать в поле, а хотела жить в городе, как и ее муж–учитель. Через общих знакомых она нашла мою тетю, и они с мужем поселилась в доме Чжанов.

Постепенно мама начала выбираться из депрессии. После родов она получила декретный отпуск на тридцать дней, который провела у свекрови и тети Цзюньин. Вернувшись на службу, она в связи с полной реорганизацией района перешла на работу в комсомол. Ибиньский район, занимавший площадь примерно в девятнадцать с половиной тысяч

квадратных километров с населением более чем в два миллиона, кроме города, включал девять сельских уездов. Отец стал членом комитета из четырех человек, управлявшего всем районом, а также главой районного отдела пропаганды.

В результате реорганизации перевели на другую работу и товарища Ми, а у мамы появилась новая начальница, возглавлявшая отдел агитации города Ибиня, которому подчинялся комитет комсомола. В коммунистическом Китае, несмотря на все официальные правила, личность непосредственного начальника играла гораздо большую роль, чем на Западе. Мнение начальника — это мнение партии. Хороший начальник делал жизнь подчиненных совершенно иной.

Маминой начальницей стала женщина по имени Чжан Ситин. Они с мужем служили в частях, посланных брать Тибет в 1950 году. Сычуань была остановкой на пути в Тибет, и ханьцы (китайцы по национальности) считали ее медвежьим утлом. Когда супруги попросили об увольнении из армии, их направили в Ибинь. Мужа звали Лю Цзетин. Он изменил старое имя на Цзетин («связанный с Тин»), чтобы показать, как ценит свою жену. Супругов стали называть «двумя Тинами».

Весной 1951–го мама возглавила комитет комсомола. Это было высокой должностью для женщины, которой не исполнилось и двадцати. К ней вернулись былые уравновешенность и энергия. В июне была зачата я.