Дикие лебеди

_15. «Разрушайте, а построится все само»: Начало «культурной революции» (1965–1966)

В начале 1960–х годов, несмотря на все бедствия, принесенные Китаю, Мао, народный кумир, оставался на вершине власти. Однако из–за того, что фактически страной управляли прагматики, существовала определенная свобода творчества. После долгой умственной спячки появлялись многочисленные пьесы, оперы, фильмы, романы. В них отсутствовали прямые нападки на партию, да и вообще современные темы затрагивались редко. Мао в то время занимал оборонительные позиции, он все более сближался со своей женой Цзян Цин, которая в 1930–е годы играла на сцене. Супруги решили, что исторические сюжеты используются для маскировки клеветнических измышлений против режима и лично против Мао.

В Китае существовала давняя традиция облекать оппозиционные настроения в исторические одежды, и даже эзотерические аллюзии воспринимались как завуалированные намеки на сегодняшний день. В апреле 1963 года Мао запретил все «драмы о духах», повествующие о мести духов жертв их преследователям. Духи–мстители казались ему слишком похожими на изведенных им классовых врагов.

Чета Мао обратила внимание и на иной жанр — «драму о чиновнике династии Мин», то есть о Хай Жуе. Знаменитое воплощение смелости и справедливости, «чиновник династии Мин» с риском для собственной жизни увещевал императора от имени страдающего простого народа. Его разжаловали и сослали. Мао с женой заподозрили, что под видом «чиновника династии Мин» изображается маршал Пэн Дэхуай, бывший министр обороны, который в 1959 году выступил против разрушительного курса Мао, приведшего к голоду. Почти немедленно после увольнения Пэна произошел расцвет «драмы о чиновнике династии Мин». Мадам Мао обратилась к писателям и министрам, ведающим культурой, с требованием заклеймить эти пьесы, но они не вняли ее словам.

В 1964 году Мао составил список из тридцати девяти художников, писателей и ученых, которых назвал «реакционными буржуазными авторитетами», новой категорией классовых врагов. Среди них фигурировали самый знаменитый автор пьес о «чиновнике династии Мин» У Хань и профессор Ма Иньчу, первый крупный экономист, заговоривший о планировании рождаемости. За это его назвали «правым» еще в 1957 году. Позднее Мао осознал необходимость планирования рождаемости, но возненавидел профессора Ма за его дальновидность.

Список не обнародовали, тридцать девять деятелей не подверглись партийной чистке. Мао спустил его до работников уровня мамы и предписал ловить прочих «реакционных буржуазных авторитетов». Зимой 1964–1965 годов мама возглавила рабочую группу в школе «Бычий рынок». Ей велели искать подозреваемых среди известных учителей и тех, кто пишет книги или статьи.

Маму это задание ужасало, потому что чистка угрожала наиболее уважаемым ею людям. Кроме того она понимала, что никаких «врагов» не найдет. Помимо всего прочего, после недавних преследований люди вообще боялись открывать рот. Она поделилась своими мыслями с начальником, товарищем Пао, руководившим кампанией в Чэнду.

Прошел 1965 год, а мама ничего не предпринимала. Товарищ Пао на нее не давил. Их бездействие отражало общий настрой среди партработников. Большинству надоели политические нападки, они хотели заниматься повышением уровня жизни населения. Однако они не выступали против Мао в открытую, наоборот, способствовали расцвету его культа. Те немногие, кто относился к обожествлению Мао настороженно, ничего не могли поделать: власть и престиж «Великого вождя» делали поклонение ему неизбежным. Они могли позволить себе разве что пассивное сопротивление.

Мао увидел в отклике партработников на его призыв начать охоту на ведьм свидетельство того, что они не так верны ему, как прежде, и сердца их с председателем Лю и генсеком Дэном. Его подозрения подтвердились, когда партийные газеты отказались напечатать написанную с его ведома статью, поносящую У Ханя и его пьесу о «чиновнике династии Мин». Этой статьей Мао стремился вовлечь в охоту на ведьм все население страны. Теперь же оказалось, что он отрезан от своих подданных посредником — партийной системой. Он, в сущности, потерял власть. Пекинский горком партии, где У Хань был заместителем председателя, и Центральный отдел пропаганды, ведавший искусством и средствами массовой информации, не дрогнули перед Мао и отказались заклеймить и уволить У Ханя.

Мао чувствовал угрозу. Он ощущал себя Сталиным, развенчиваемым Хрущевым еще при жизни. Он стремился нанести упреждающий удар и уничтожить человека, в котором видел «китайского Хрущева», — Лю Шаоци, а также его коллегу Дэна и их сторонников в партии. Этой операции он дал обманчивое название «культурная революция». Он знал, что будет сражаться один, и воспринимал этот бой как величественный вызов целому миру, как вселенскую битву. Он даже слегка жалел себя, как трагического героя, ополчившегося на могучего врага — огромный партийный аппарат.

10 ноября, после неудачных попыток опубликовать статью против пьесы У Ханя в Пекине, Мао удалось с помощью своих последователей сделать это в Шанхае. Именно в этой статье впервые появился термин «культурная революция». Партийная газета «Жэньминь жибао» («Народная ежедневная газета») отказалась перепечатать статью, равно как и «Бэйцзин жибао» («Пекинская ежедневная газета»), орган пекинской парторганизации. Некоторые провинциальные газеты на это пошли. В то время отец руководил работой партийной «Сычуань жибао» («Сычуаньской ежедневной газеты»); он был против перепечатки статьи, потому что почувствовал в ней атаку на маршала Пэна и призыв к охоте на ведьм. Он отправился к человеку, ведавшему культурными делами в провинции, который предложил позвонить Дэн Сяопину. Дэна в кабинете не было, к телефону подошел маршал Хэ Лун, близкий друг Дэна и член Политбюро. Именно его слова «На самом деле на престоле должен быть он [Дэн]» отец случайно услышал в 1959 году. Хэ велел не перепечатывать статью.

«Сычуань» опубликовала ее одной из последних, 18 декабря, значительно позднее, чем «Жэньминь жибао», где она вышла 30 ноября. В «Жэньминь жибао» статья появилась только с припиской Чжоу Эньлая, премьера, выступившего миротворцем в борьбе за власть, который от имени «редактора» заявил, что «культурная революция» должна быть «академической дискуссией», то есть не иметь политической окраски и не вести к политическим разоблачениям.

В течение следующих трех месяцев оппоненты Мао, в том числе Чжоу Эньлай, активно маневрировали с целью помешать охоте на ведьм. В феврале 1966 года, когда Мао не было в Пекине, Политбюро приняло решение о том, что «академические дискуссии» не должны вырождаться в преследования. Мао возражал, но его игнорировали.

В апреле отца попросили подготовить документ о «культурной» революции в Сычуани в духе февральского решения Политбюро. Написанный им «апрельский документ» гласил: «Дебаты должны быть исключительно академическими. Резкие обвинения недопустимы. Перед истиной все равны. Партии не следует силой подавлять интеллигенцию».

Перед самой публикацией в мае этот документ задержали. Было принято новое решение Политбюро. На этот раз Мао присутствовал и победил при соучастии Чжоу Эньлая. Мао порвал февральское решение и заявил, что все ученые — диссиденты и их идеи подлежат «уничтожению». Он подчеркнул, что инакомыслящих ученых и прочих классовых врагов поддерживают партработники. Он назвал таких чиновников «идущими по капиталистическому пути» и объявил им войну. Их стали называть «попутчиками капитализма» («каппутистами»). Так официально началась колоссальная по своим масштабам «культурная революция».

Кто же именно относился к разряду «попутчиков»? Мао сам точно не знал. Он знал, что хочет сменить весь состав пекинского комитета партии, — и это ему удалось. Также он желал избавиться от Лю Шаоци и Дэн Сяопина и «буржуазного штаба в партии». Однако оставалось неясным, кто в разветвленной партийной машине верен ему, а кто последователь Лю, Дэна и их «капиталистического пути». Он подсчитал, что контролирует только треть состава партии. Чтобы ни один его враг не спасся, он решил свергнуть всю компартию. Преданные ему люди переживут испытание. Говоря словами Мао: «Разрушайте, а построится все само». Мао не волновало возможное разрушение партии: император всегда одерживал в Мао верх над коммунистом. Не пугали его и невинные жертвы, даже среди самых искренних своих почитателей. Он восхищался изречением древнего полководца Цао Цао, одного из самых любимых его героев: «Лучше уж я поступлю несправедливо со всеми в Поднебесной, чем кто–нибудь поступит несправедливо со мной». Цао Цао произнес эти слова, когда обнаружил, что напрасно убил пожилую чету: старик со старухой, которых он заподозрил в измене, на самом деле спасли ему жизнь.

Туманный боевой клич Мао привел население и большинство партработников в глубокое смущение. Мало кто представлял, к чему он клонит и кто враги теперь. Отец с матерью, как и другие высокопоставленные партийцы, догадывались, что Мао хочет наказать каких–то чиновников, но понятия не имели, кого именно. Возможно, их самих. Ими овладели дурные предчувствия и замешательство.

Тем временем Мао предпринял свой самый главный организационный шаг: учредил собственную систему подчинения вне рамок партийного аппарата, хотя делал вид, что действует по приказу партии, официально заявив, что она подчиняется Политбюро и Центральному Комитету.

Прежде всего он назначил своим заместителем маршала Линь Бяо, сменившего в 1959 году на посту министра обороны Пэн Дэхуая и чрезвычайно развившего культ Мао в вооруженных силах. Он также создал новый орган, Группу по делам культурной революции, где фактически распоряжались его бывший секретарь Чэнь Бода, глава разведки Кан Шэн и мадам Мао. Они стали ядром руководства «культурной революцией».

Затем Мао принялся за средства массовой информации, в первую очередь за «Жэньминь жибао» — самую авторитетную партийную газету, которую население привыкло воспринимать как голос режима. 31 мая он поручил Чэнь Бода возглавить ее, чем обеспечил себе канал для непосредственного общения с сотнями миллионов китайцев.

С июня 1966 года «Жэньминь Жибао» излила на страну целый поток крикливых передовиц, призывающих «упрочить абсолютный авторитет Мао Цзэдуна», «вымести всех бычьих чертей и змеиную нечисть» (классовых врагов) и заклинала народ последовать за Мао и присоединиться к широкому, небывалому движению «культурной революции».

В моей школе с начала июня полностью прекратились занятия, хотя мы по–прежнему туда ходили. Из громкоговорителей гремели передовицы «Жэньминь жибао», и всю первую страницу газеты, которую мы изучали каждый день, нередко занимал портрет Мао. Ежедневно выходила колонка с его изречениями. Я до сих пор помню жирный шрифт лозунгов, благодаря многократному повторению в классе навеки впечатанных в мой мозг: «Председатель Мао — красное солнце наших сердец!», «Учение Мао Цзэдуна — дорога нашей жизни!», «Мы разгромим всех врагов Председателя Мао!», «Люди во всем мире любят нашего Великого вождя Председателя Мао!». Далее страницами шли благоговейные отклики иностранцев и фотографии европейских толп, рвущихся к трудам Мао. Для упрочения культа Мао опирались на национальную гордость китайцев.

Ежедневное чтение газеты вскоре сменилось декламацией и заучиванием «Изречений Председателя Мао», томика карманного размера в красной пластиковой обложке, известного как «маленькая красная книжка». Каждому раздали по экземпляру «цитатника» и велели беречь его «пуще зеницы ока». Мы дни напролет скандировали изречения хором. Многие я до сих пор помню дословно.

Как–то мы прочитали в «Жэньминь жибао», что один старый крестьянин повесил на стенах своей комнаты тридцать два изображения Мао «и теперь видит лицо Председателя Мао, едва откроет глаза, в какую бы сторону ни поглядел». Мы тоже оклеили стены класса плакатами с милостиво улыбающимся Мао. Но очень скоро поспешили их снять. Прошел слух, что на самом деле крестьянин использовал их вместо обоев — портреты Мао печатались на лучшей бумаге и выдавались бесплатно. Репортера, написавшего заметку, якобы разоблачили как классового врага, проповедующего «оскорбление Председателя Мао». Впервые в мое подсознание вошел страх перед Мао.

Как и в «Бычьем рынке», в нашей школе функционировала рабочая группа. Она скрепя сердце объявила нескольких лучших школьных учителей «реакционными буржуазными авторитетами», но скрыла это от учеников. Однако в июне 1966 года, запаниковав на волне «культурной революции» и почувствовав необходимость в жертвах, рабочая группа внезапно объявила их имена всей школе.

Ученикам и необвиненным учителям велели писать обличительные плакаты и лозунги, вскоре покрывшие весь школьный двор. Учителя проявляли активность по ряду причин: из конформизма, послушности приказам партии, зависти к престижу и привилегиям других учителей — и страха.

Под огонь попал и мой преподаватель китайского языка и литературы, учитель Чи, которого я обожала. В одной из стенгазет–дацзыбао говорилось, что в начале 1960–х он заявил: «От криков «Да здравствует Большой скачок!» сыт не будешь». Не зная, что «Большой скачок» привел к голоду, я не понимала смысла приписанных ему слов, но чувствовала их непочтительность.

Что–то делало учителя Чи непохожим на окружающих. Тогда я не могла определить, что именно, но теперь думаю, что это была ирония. Он часто издавал звуки, средние между сухим кашлем и смешком, свидетельствующие о невысказанных мыслях. Так он однажды отреагировал на следующий мой вопрос. В нашем учебнике содержался отрывок из воспоминаний Лу Дин–и, тогдашнего главы Центрального отдела пропаганды, о «Великом походе». Учитель Чи обратил наше внимание на яркое описание войск, идущих безлунной ночью по извилистой горной тропе со светящейся цепью сосновых факелов. Дойдя до ночлега, солдаты «побежали с мисками, чтобы отхватить себе что–нибудь на ужин». Это предложение меня поразило, потому что воинов Красной армии всегда описывали бескорыстными людьми, голодавшими, лишь бы отдать последнее товарищам. Я не могла представить, как они «хватают» еду. За ответом я обратилась к учителю Чи. Он с полукашлем–полусмехом заметил, что я никогда не голодала, и быстро переменил тему. Меня это не убедило.

Тем не менее я испытывала к учителю Чи огромное уважение. У меня разрывалось сердце, когда я видела, как его и других преподавателей, которых я очень уважала, обвиняют во всех грехах и оскорбительно обзывают. Еще сильнее я горевала, когда рабочая группа велела всем в школе написать «разоблачающие и клеймящие» их дацзыбао.

В четырнадцать лет я ощущала инстинктивную ненависть ко всяческому насилию и не знала, что писать. Меня пугали жирные черные иероглифы и огромные листы белой бумаги, дикие, полные жестокости выражения: «Разбей собачью голову такого–то!», «Уничтожь такого–то, если он не покорится!». Я начала прогуливать, оставалась дома. На бесконечных собраниях, из которых теперь состояла, в сущности, вся наша школьная жизнь, меня постоянно критиковали за то, что я «ставлю семью на первое место». Меня преследовало чувство неотвратимой опасности.

Однажды заместителя директора нашей школы, учителя Каня, живого, энергичного человека, обвинили в «следовании капиталистическому пути» и помощи заклейменным учителям. Все, что он сделал в школе за многие годы, объявили «капиталистическим», даже изучение работ Мао — потому что этому уделялось меньше часов, чем собственно урокам.

Точно так же я была поражена, когда жизнерадостного секретаря комсомольской организации школы, учителя Шаня, обвинили в «противостоянии Председателю Мао». Это был франтоватый молодой человек, которому я старалась понравиться, чтобы он помог мне вступить в комсомол в пятнадцать лет.

Он преподавал юношам и девушкам марксистскую философию и задавал им сочинения. Части сочинений, казавшиеся ему особенно удачными, он подчеркивал. Теперь его ученики соединили эти разрозненные отрывки и получившийся явно бессмысленный текст объявили антимаоистским. Многие годы спустя я узнала, что стряпать подобным образом обвинения начали еще в 1955 году писатели, выдиравшие из контекста высказывания своих соперников — именно тогда маму впервые арестовали коммунисты.

Через много лет учитель Шань рассказал мне, что их с заместителем директора назначили в жертвы потому, что в то время они вели расследование в составе рабочей группы на другом объекте и из них удобно было сделать козлов отпущения. Осложнили ситуацию и их не особенно хорошие отношения с директором школы, оставшимся на месте. «Если бы уехал он, этому черепашьему сыну не поздоровилось бы», — заметил с обидой учитель Шань.

Заместитель директора, учитель Кань, был предан партии и чувствовал себя незаслуженно обиженным. Однажды вечером он написал прощальную записку и резанул себе по горлу бритвой. Его срочно отвезла в больницу жена, пришедшая домой раньше обычного. Рабочая группа замяла его попытку свести счеты с жизнью. Для члена партии самоубийство считалось предательством, потерей веры в партию и попыткой шантажа. Поэтому к несчастному не следовало проявлять никакого сочувствия. Однако рабочая группа занервничала. Члены ее прекрасно знали, что выдумывают обвинения без малейших оснований.

Услышав об учителе Кане, мама расплакалась. Она его очень любила и догадывалась, что такой жизнелюбивый человек мог пойти на крайний шаг только в результате чудовищного давления.

В подведомственной ей школе мама отказалась объявлять кого бы то ни было изгоями. Однако подростки в школе, распаленные статьями в «Жэньминь жибао», ополчились на учителей. «Жэньминь жибао» призывала «разгромить» экзаменационную систему, потому что с учениками в ее рамках «обращались как с врагами» (слова Мао), да и вообще она явилась плодом злобных замыслов «буржуазных интеллигентов», то есть большинства учителей (еще одна цитата из Мао). Газета также обвиняла «буржуазных интеллигентов» в заражении умов молодежи капиталистической чепухой в преддверии планируемого ими возвращения Гоминьдана. «Мы не можем позволять буржуазным интеллигентам и дальше заправлять в наших школах!» — восклицал Мао.

Как–то приехав на велосипеде в школу, мама обнаружила, что ученики заперли директора, завуча, учителей особого разряда или просто им неугодных в классе, на двери которого повесили табличку «класс демонов». Так они поняли слова официальной прессы о «реакционных буржуазных авторитетах». Учителя позволили сделать это над собой, потому что их сбила с толку «культурная революция»: школьники теперь вроде бы наделялись какой–то неясной, но ощутимой властью. Школьный двор покрывали гигантские лозунги, в основном заголовки из «Жэньминь жибао».

Мама прошла в новоявленную «тюрьму» через толпу учеников. Кто выглядел озлобленным, кто пристыженным, кто огорченным, кто озадаченным. Часть школьников следовала за ней с самого ее приезда. Будучи руководителем рабочей группы, мама обладала верховными полномочиями и отождествлялась с партией. Ученики ожидали ее приказаний. «Тюрьму» они устроили, но не знали, что делать дальше.

Мама в энергичных выражениях объявила, что «класс демонов» распускается. По рядам учеников прошло волнение, но никто не оспорил ее приказа. Несколько мальчиков пробормотали что–то друг другу, но замолчали, едва мама предложила им высказаться. Далее она объяснила им, что нельзя никого задерживать без разрешения, что им запрещается дурно обращаться с преподавателями, достойными благодарности и уважения. Дверь класса отперли, «демонов» выпустили на волю.

Пойти против течения, как мама, было весьма храбрым поступком. Многие рабочие группы подвергали преследованию ни в чем не повинных людей, чтобы спасти собственную шкуру. Мамино положение было особенно затруднительным: власти провинции уже нашли нескольких козлов отпущения, и отец предчувствовал, что очередь за ним. Кое–кто из сослуживцев осторожно намекнул, что в некоторых подчиненных ему организациях люди задумываются, не обратить ли свои подозрения на него.

Ни мне, ни сестре, ни братьям родители ничего не говорили. Они по–прежнему считали неправильным откровенно обсуждать с нами политику. Теперь это даже виделось им еще менее уместным. Как они, сами запутавшись в ситуации, могли растолковать ее своим детям? И что бы это изменило? Повлиять на ход событий было невозможно. Более того, само знание представляло опасность. Как следствие, мы оказались абсолютно не готовы к «культурной революции», хотя смутно чувствовали надвигающуюся катастрофу.

Так мы дожили до августа. Совершенно неожиданно, как грибы после дождя, по всему Китаю появились миллионы хунвэйбинов.