Дикие лебеди

_16. «Взмывай в небо, пронзай землю»: Хунвэйбины Мао (июнь–август 1966)

При Мао выросло поколение молодежи, жаждущей борьбы с классовыми врагами, и смутные призывы к «культурной революции» в прессе всколыхнули ожидание неизбежной войны. Некоторые политически чуткие подростки почувствовали, что в события непосредственно вовлечен их кумир — Мао, и их идеологическое воспитание однозначно предписывало им принять его сторону. В начале июня активисты из средней школы при пекинском университете Цинхуа, одном из самых известных в Китае, несколько раз собирались для обсуждения тактики предстоящей битвы и решили назвать себя «красными охранниками (хунвэйбинами) Председателя Мао». Девизом они выбрали слова Мао, растиражированные «Жэньминь жибао»: «Бунт оправдан».

Сначала хунвэйбинами становились дети высших чиновников. Только они могли позволить себе заниматься подобного рода деятельностью. К тому же они выросли в политизированной обстановке и больше интересовались политическими интригами, чем остальные китайцы. Мадам Мао обратила на них внимание и в июле дала им аудиенцию. 1 августа Мао предпринял неожиданый жест — написал им открытое письмо с предложением «теплой, пламенной поддержки». В письме он слегка видоизменил прежнее свое высказывание: «Бунт против реакционеров оправдан». Подростки–фанатики восприняли это как обращение бога. После этого отряды хунвэйбинов возникли по всему Пекину, а затем и по всей стране.

Мао желал сделать хунвэйбинов своими ударными частями. Он видел, что многие не реагируют на его настойчивые указания громить «попутчиков капитализма». Коммунистическая партия пользовалась значительной поддержкой, вдобавок люди прекрасно помнили уроки 1957 года. Тогда Мао тоже призвал население критиковать партработников, однако поверившие ему в результате попали в ряды осужденных режимом «правых элементов». Большинство подозревало, что речь идет о той же тактике: «выманить змею из норы, чтобы отрубить ей голову».

Для мобилизации населения Мао необходимо было лишить партию власти и внушить людям преданность и повиновение себе одному. Достичь этого он мог с помощью террора — мощного террора, пересиливающего любые соображения, любые другие страхи. В подростках и молодежи он видел идеальных помощников. Их воспитали в религиозной преданности Мао, в воинствующей доктрине «классовой борьбы». Им были свойственны качества юности — непокорство, бесстрашие, желание драться за «правое дело», жажда действия и приключений. Привлекали Мао и их безответственность, невежество, подверженность манипулированию — и склонность к жестокости. Без их участия Мао не удалось бы получить гигантскую силу для устрашения всего общества и создания хаоса, который пошатнет, а затем и разрушит устои компартии. Предназначение хунвэйбинов кратко выражалось в лозунге: «Мы клянемся вести кровавую войну против всякого, кто осмелится препятствовать культурной революции, кто осмелится выступить против Председателя Мао!».

До сих пор все приказы и распоряжения передавались через тщательно контролируемую систему, полностью находящуюся в руках партии. Теперь Мао пренебрег этим каналом и напрямую обратился к массам молодежи. Для этого он пользовался двумя весьма различными методами: расплывчатыми возвышенными проповедями, открыто публикуемыми прессой, и тайными манипуляциями и агитацией, осуществляемыми Группой по делам культурной революции, особенно его женой. Именно они наполняли риторику подлинным содержанием. Выражения вроде «бунт против авторитетов», «революция в образовании», «разрушение старого мира во имя рождения нового», «создание нового человека», привлекавшие многих на Западе в 1960–е годы, интерпретировались как призывы к насилию. Мао играл на жестоких инстинктах, кроющихся в подростках; он заявил, что, раз их хорошо кормят и прекратили учить, их легко раззадорить и направить их безграничную энергию на разрушение.

Организованное беснование толпы требовало жертв. Наиболее естественными кандидатами становились учителя, некоторые уже пострадали в последние месяцы от рабочих групп и школьной администрации. Теперь за них принялись взбунтовавшиеся дети. Учителя годились на роль жертв больше, чем родители — на последних нападать можно было лишь по одиночке. Кроме того, с точки зрения китайской культуры, учителя были авторитетнее, чем родители. Практически во всех китайских школах учителя подверглись оскорблениям и побоям, иногда приводившим к их гибели. В некоторых ученики устраивали тюрьмы, где пытали учителей.

Однако одного этого не хватало для создания необходимого Мао террора. 18 августа в центре Пекина, на площади Тяньаньмэнь, произошла гигантская демонстрация с более чем миллионом участников–подростков. Впервые на публике в качестве заместителя и представителя Мао появился Линь Бяо. Он призвал хунвэйбинов выйти за пределы школ и «разгромить четыре старых явления» — «старые идеи, старую культуру, старые обычаи и старые привычки».

Откликнувшись на этот невнятный призыв, хунвэйбины всего Китая устремились на улицы, дав волю вандализму, невежеству и фанатизму. Они совершали налеты на чужие дома, уничтожали антиквариат, рвали картины и произведения каллиграфии. В кострах запылали книги. Вскоре уничтожили почти все частные коллекции, включая самые бесценные. Многие писатели и художники покончили с собой после того, как их бесчеловечно избили, унизили и сожгли у них на глазах их творения. Громили музеи. Грабили дворцы, храмы, древние могилы, разрушали статуи, пагоды, уродовали городские стены — все «старое». Немногие сохранившиеся наследники старины — например, Запретный город — выжили благодаря Чжоу Эньлаю, пославшему на их защиту войска и специально приказавшему оберегать их. Хунвэйбины бесчинствовали, только когда их поощряли.

Мао назвал действия хунвэйбинов «очень хорошими» и велел народу поддержать их.

Для усиления террора он велел хунвэйбинам расширить круг жертв. Выдающиеся писатели, художники, ученые, почти все интеллектуалы, пользовавшиеся при коммунистах привилегиями, — все теперь оказались «реакционными буржуазными авторитетами». Хунвэйбины оскорбляли этих людей с помощью их коллег, которые ненавидели их по разным причинам — от фанатизма до зависти. Далее следовали старые «классовые враги»: бывшие помещики и капиталисты, те, кто был связан с Гоминьданом, объявлен во время предыдущих кампаний «правым элементом», а также их дети.

Довольно многих «классовых врагов» не казнили, не отправили в лагеря, а оставили «под надзором». До «культурной революции» полиция имела право сообщать информацию о них только уполномоченным лицам. Теперь порядок изменился. Глава полиции, один из вассалов Мао, Се Фучжи велел свом подчиненным выдать «классовых врагов» хунвэйбинам, рассказать «красным охранникам» об их преступлениях, например, «планах свержения коммунистического правительства».

До начала «культурной революции» пытки в прямом значении слова запрещались. Теперь Се приказал полицейским «не связывать себя старыми правилами, даже если они установлены полицейскими властями или государством». Он заявил: «Я не считаю целесообразным забивать людей насмерть», — однако продолжил: «Но если некоторые [хунвэйбины] так ненавидят классовых врагов, что готовы убить их, не следует им мешать».

Страну захлестнула волна избиений и пыток, в основном во время налетов на дома. Членов семьи почти всегда заставляли встать на колени и отбивать поклоны хунвэйбинам; затем их лупили медными пряжками хунвэйбинских ремней. Их пинали по кругу, выбривали половину головы; эта унизительная прическа называлась «инь и ян», потому что напоминала классический китайский символ — сочетание темного (инь) и светлого (ян). Большую часть их имущества уничтожали или уносили с собой.

Хуже всего было в Пекине, где Группа по делам культурной революции баламутила молодежь. В центре театры и кино превращали в пыточные застенки. Жертв стаскивали со всего Пекина. Прохожие делали крюк, чтобы не слышать воплей.

Первые отряды хунвэйбинов состояли из детей высших чиновников. Вскоре, когда к ним присоединились люди другого социального происхождения, некоторым отпрыскам партработников удалось сохранить особые группы, например, «пикеты». Мао и его камарилья предприняли ряд шагов, чтобы усилить у них ощущение всевластия. На втором смотре хунвэйбинов Линь Бяо появился в их нарукавной повязке, давая понять, что он один из них. Мадам Мао сделала их часовыми у ворот Небесного спокойствия на площади Тяньаньмэнь в день основания КНР, 1 октября. В результате среди них стала циркулировать дикая «теория кровного родства», кратко сформулированная в песне: «Сын героя — великий человек; у отца–реакционера рождается ублюдок!» Вооруженные этой теорией дети партработников унижали и даже пытали детей из «неблагонадежных» семей.

Мао допустил все это ради необходимых ему террора и хаоса. Его не волновало, ни кто пострадает от насилия, ни кто будет его творить. Первоначальные жертвы не были настоящей целью его удара. К своим юным хунвэйбинам он не испытывал особой любви и доверия. Он их просто использовал. Вандалы и мучители, со своей стороны, не обязательно поклонялись Мао. Они бесновались, получив возможность дать волю худшим инстинктам.

Но жестокости чинились лишь небольшой частью хунвэйбинов. Многим удавалось этого избежать, поскольку свободно построенная хунвэйбинская организация, как правило, не заставляла своих членов участвовать в насилии. В сущности, сам Мао никогда не приказывал хунвэйбинам убивать, и его инструкции касательно применения силы отличались противоречивостью. Можно было испытывать преданность Мао и не избивать людей. Те, кто совершал злодеяния, не имеют права винить во всем Мао.

Однако то, что он тайно подстрекал людей к зверствам, несомненно. 18 августа, на первом из восьми гигантских смотров, в которых в общей сложности участвовало тринадцать миллионов человек, он спросил хунвэйбинку, как ее зовут. Та ответила: «Биньбинь» («нежная»). Мао недовольно заметил: «Будь воинственной» (яо у ма). Мао редко выступал на публике, и этой широко цитируемой реплике, разумеется, следовали как Евангелию. На третьем смотре, 15 сентября, когда зверства хунвэйбинов достигли пика, признанный представитель Мао, Линь Бяо, стоя рядом с Мао, объявил: «Бойцы! Красные охранники! Вы всегда верно направляли свое оружие. Вы в пух и прах разбили попутчиков капитализма, реакционных буржуазных авторитетов, кровососов и паразитов. Вы поступили правильно! Вы поступили замечательно!» Тут толпы, наполняющие бескрайнюю площадь Тяньаньмэнь, огласились истерическими приветствиями, оглушительным криком «Да здравствует Председатель Мао!», неудержимым плачем и надрывными клятвами в верности. Мао отечески помахал рукой, чем вызвал еще большее неистовство.

Через Группу по делам культурной революции Мао контролировал пекинских хунвэйбинов. Затем он послал их в провинцию рассказывать местной молодежи, что надо делать. В Цзиньчжоу, в Маньчжурии, избили бабушкиного брата Юйлиня с женой, их с двумя детьми сослали в бесплодную глушь. Юйлинь попал под подозрение сразу же после прихода к власти коммунистов, но до «культурной революции» его не трогали. Тогда мы об их изгнании не знали. Люди старались не сообщать друг другу новости. Слишком легко стряпались обвинения и слишком ужасными были последствия; никто не знал, в какую беду может вовлечь своего корреспондента.

Сычуаньцы слабо представляли себе размах террора в Пекине. В Сычуани бесчинства происходили в меньшем объеме отчасти благодаря тому, что Группа по делам культурной революции не подстрекала местных хунвэйбинов напрямую. К тому же провинциальная полиция проигнорировала указания своего пекинского министра Се и отказалась выдать хунвэйбинам «классовых врагов». Тем не менее молодежь в Сычуани, как и повсюду, брала пример с пекинской. Так же, как по всему Китаю, происходили упорядоченные беспорядки. Хунвэйбины, возможно, грабили дома, которые им позволялось громить, но редко обворовывали магазины. Большинство отраслей, включая торговлю, почту и транспорт, работали нормально.

В моей школе хунвэйбинский отряд сформировали 16 августа при участии «красных охранников» из Пекина. Я притворялась больной, скрывалась дома от политических собраний и устрашающих лозунгов и узнала о создании организации лишь через два дня, когда меня вызвали по телефону «участвовать в Великой пролетарской культурной революции». В школе я заметила, что многие гордо носят красные повязки с золотыми иероглифами «красный охранник».

В те дни только возникшие хунвэйбины пользовались неимоверным престижем «внуков Мао». Разумеется, я должна была вступить в отряд; я немедленно подала заявление командиру хунвэйбинов нашего класса — пятнадцатилетнему мальчику, который искал моего общества, но в моем присутствии неизменно начинал вести себя робко и неловко.

Я не могла понять, как Гэну удалось стать хунвэйбином; он не рассказывал о своих занятиях. Однако не возникало сомнений, что принимали в основном детей высших чиновников. Школьную организацию возглавлял один из сыновей комиссара Ли, первого партсекретаря Сычуани. Я явно подходила: мало кто из учеников мог предъявить отца высокопоставленнее, чем у меня. Однако Гэн сообщил мне по секрету, что я слишком нежная и «неактивная» и должна сначала закалить характер.

С июня по неписаному правилу все обязаны были находиться в школе двадцать четыре часа в сутки, чтобы всецело посвятить себя «культурной революции». Я, одна из немногих, раньше это правило нарушала, но теперь опасалась прогуливать. Мальчики спали в классах, освобождая девочкам места в общежитии. Не–хунвэйбины прикреплялись к хунвэйбинским отрядам и вместе с ними участвовали в различных мероприятиях.

Через день после возвращения в школу я отправилась вместе с несколькими десятками других детей менять названия улиц на более «революционные». Я жила на Торговой улице; мы обсуждали, как ее переименовать. Одни предлагали — «Дорога маяков», чтобы подчеркнуть роль руководства нашей провинции; другие — «улица Слуг народа», потому что Мао велел чиновникам служить народу. В конце концов мы ушли ни с чем, потому что не смогли решить ключевую задачу: табличка с названием улицы висела слишком высоко. Насколько я знаю, никто к этому делу не возвращался.

В Пекине хунвэйбины выказывали гораздо больше рвения. Мы слышали об их успехах: английское посольство находилось теперь на «улице Борьбы с империализмом», советское — на «улице Борьбы с ревизионизмом».

В Чэнду улицы сменяли прежние названия — «Пять поколений под одной крышей» (конфуцианская добродетель), «Тополь и ива зеленеют» (зеленый цвет не революционный), «Яшмовый дракон» (символ власти феодализма) — на новые: «Разрушай старое», «Алеет восток», «улица Революции». Табличку знаменитого ресторана «Дуновение благоуханного ветра» разбили вдребезги. Теперь он стал «Запахом пороха».

Несколько дней пребывал в хаосе транспорт. Красный цвет, разумеется, должен был означать не «стоп» — это было слишком контрреволюционно, — а только «вперед». Кроме того, правостороннее движение следовало сменить на левостороннее. В течение нескольких дней мы сгоняли полицейских с их постов и сами регулировали транспорт. Меня поставили на углу улицы указывать велосипедистам, что ездить теперь нужно по левой стороне. В Чэнду машин и светофоров было мало, но на нескольких больших перекрестках творился кавардак. В конце концов благодаря Чжоу Эньлаю старые правила восстановились — ему удалось убедить вождей пекинских хунвэйбинов. Молодежь нашла этому объяснение: одна хунвэйбинка из нашей школы поведала мне, что в Англии транспорт ходит слева, поэтому у нас он должен ходить справа, символизируя борьбу с империализмом. Про Америку она не вспомнила.

В детстве я всегда сторонилась коллективных мероприятий, а в четырнадцать лет испытывала к ним еще большую неприязнь. Я ее подавляла, в соответствии со своим воспитанием виня себя каждый раз, когда мои мысли и поступки нарушали заветы Мао. Я твердила себе, что обязана привести мысли в согласие с новой революционной теорией и практикой. Если я чего–то не понимаю, я должна себя перевоспитать. Тем не менее перебороть себя я не могла и всеми силами избегала воинственных операций, когда хунвэйбины останавливали прохожих и обрезали им длинные волосы, распарывали узкие штанины и юбки, ломали туфли даже на невысоком каблуке. Пекинские хунвэйбины объявляли все это признаками «буржуазного разложения».

Мои собственные волосы также вызвали недовольство одноклассников. Мне пришлось постричь их вровень с мочками. Втайне, хотя и стыдясь своего «мещанства», я проливала слезы над длинными косами. Когда я была маленькой, няня причесывала меня так, что волосы торчали вверх, словно ветки ивы. Она называла это «фейерверк стреляет в небо». До начала 1960–х годов волосы мне укладывали двумя корзинками и украшали их шелковыми цветочками. По утрам, пока я торопливо завтракала, бабушка или домработница любовно меня причесывали. Больше всего я любила розовые цветы.

После 1964 года, когда Мао призвал к суровому образу жизни, более уместному во времена классовой борьбы, я пришила на брюки заплаты и заплетала две стандартные косы без украшений, но длинные волосы на том этапе не возбранялись. Теперь же бабушка, ворча, обрезала мне волосы. Свои она сохранила, потому что не выходила тогда на улицу.

Знаменитые чэндуские чайные тоже попали под удар. Я не понимала, что в них «упадочного», но вопросов не задавала. Летом 1966 года я научилась заглушать голос рассудка. Большинство китайцев научились этому значительно раньше.

Сычуаньская чайная — уникальное место. Обычно она располагается в бамбуковой роще или под сенью раскидистого дерева. Вокруг низких квадратных деревянных столов стоят бамбуковые кресла, источающие тонкий аромат многие годы после того, как их сделали. Чтобы приготовить чай, в чашку бросают щепотку листьев и заливают кипятком. Затем чашку прикрывают крышкой, через щелку выходит пар, благоухающий жасмином или другими цветами. В Сычуани много видов чая. Только жасмин бывает пяти разных видов.

Чайные так же важны для сычуаньцев, как пабы для англичан. Старики особенно любят сидеть там за чашкой чая, покуривая длинную трубку и закусывая орешками и дынными семечками. Между столами снует официант с длинноносым чайником, из которого он с прицельной точностью подливает кипяток с расстояния в полметра. Профессиональный официант наливает воду чуть выше края чашки так, что она не проливается. Девочкой я всегда завороженно следила, как из носика льется вода. Правда, меня редко брали в чайные. Родители не любили царящей там расслабленной обстановки.

Как и в европейских кафе, посетители сычуаньских чайных могут читать газеты, натянутые на бамбуковые рамы. Некоторые ходят туда почитать, но в первую очередь это место для встреч и разговоров, обмена сплетнями и новостями. Там часто выступают сказители с деревянными трещотками.

Быть может, чайные закрыли из–за их развлекательного характера, из–за того, что сидя в них, люди не делали на улице революцию. Я отправилась с двумя десятками подростков тринадцати–шестнадцати лет, в основном хунвэйбинов, в маленькую чайную на берегу Шелковой реки. Снаружи под большой софорой стояли столы и стулья. Вечерний ветерок доносил густой аромат белых соцветий. Посетители, почти все мужчины, подняли головы от шахмат и посмотрели на нас. Мы шли по колким булыжникам, покрывавшим берег. Потом остановились под деревом. Кто–то из нас закричал: «Собирайтесь, не рассиживайтесь в этом буржуазном месте!» Мальчик из моего класса стащил с ближайшего стола бумажную шахматную доску. Деревянные фигуры посыпались на землю.

Игроки были довольно молоды. Один рванулся вперед со стиснутыми кулаками, но товарищ быстро схватил его за пиджак. Они начали молча собирать фигуры. Мальчик, опрокинувший их доску, кричал: «Шахматы запрещаются! Вы что, не знаете, что это мещанство?» Он наклонился, схватил несколько фигур и швырнул их в направлении реки.

Меня приучали вести себя со старшими вежливо и уважительно, но теперь революционный дух отождествлялся с агрессивностью и воинственностью. Мягкость считалась «буржуазной». Меня постоянно за нее критиковали и, в частности, по этой причине не принимали в хунвэйбины. В годы «культурной революции» мне еще придется наблюдать, как людей обвиняют в «буржуазном лицемерии» за то, что они слишком часто говорят «спасибо»; вежливость находилась на грани исчезновения.

Но теперь, стоя возле чайной, я понимала, что многим из нас, включая хунвэйбинов, не хотелось изъясняться по–новому и помыкать окружающими. Ведь большинство не проронили ни слова. Несколько человек стали молча наклеивать прямоугольные лозунги на стены чайной и ствол софоры.

Посетители тоже молча уходили по дорожке, тянущейся вдоль берега. Я растерянно смотрела на их удаляющиеся фигуры. Еще пару месяцев назад эти взрослые, скорее всего, велели бы нам проваливать. Но теперь они знали, что поддержка Мао давала хунвэйбинам власть. Могу представить себе, с каким удовольствием некоторые дети демонстрировали свою власть над взрослыми. В популярной хунвэйбинской песне пелось: «Взмывай в небо, пронзай землю — ведь наш командир Председатель Мао!» Уже из этой строчки видно, что хунвэйбины не обладали подлинной свободой самовыражения. С самого начала они были всего лишь орудием тирана.

Однако, стоя тогда на берегу реки, я не ощущала ничего кроме смущения. Вместе с одноклассниками я вошла в чайную. Кто–то попросил администратора закрыть заведение. Другие принялись расклеивать по стенам лозунги. Покупатели покидали чайную, но старик в дальнем углу спокойно потягивал чай. Я стояла рядом и стеснялась заговорить с ним в приказном тоне. Он взглянул на меня и продолжил шумно прихлебывать чай. У него было лицо с глубокими морщинами, с какими в кино изображали пролетариев. Руки напомнили мне о старом крестьянине из нашего учебника — он собирал голыми руками колючий хворост и не чувствовал боли.

Быть может, старику придавало уверенности его безупречное происхождение, быть может — уважаемый преклонный возраст, а может быть, я просто не произвела на него особого впечатления. Во всяком случае, он сидел на своем стуле и не обращал на меня ни малейшего внимания. Я собралась с духом и тихо попросила его: «Пожалуйста, уходите». Не глядя на меня, он спросил: «Куда?» — «Домой, конечно», — ответила я. Он обернулся ко мне и заговорил тихо, но с глубоким чувством: «Домой? Я живу в каморке с двумя внуками. У меня только угол с кроватью за бамбуковой занавеской. Когда дети дома, я прихожу сюда отдохнуть. Почему вы меня прогоняете?»

Его слова потрясли и пристыдили меня. Я впервые услышала из первых уст рассказ об ужасных жилищных условиях. Я повернулась и ушла.

Эта чайная, как и чайные всей Сычуани, стояла закрытой пятнадцать лет — до 1981 года, когда ее позволили открыть реформы Дэн Сяопина. В 1985 году я вернулась туда с английским знакомым. Мы сидели под софорой. Подошла старая официантка и традиционным жестом наполнила нам чашки. Вокруг люди играли в шахматы. Это был один из счастливейших моментов моего возвращения на родину.

Когда Линь Бяо приказал разрушать все, олицетворявшее старую культуру, некоторые ученики нашей школы стали разбивать все вокруг. В нашей имеющей более чем двухтысячелетнюю историю школе было множество предметов старины, так что она представляла прекрасное поле деятельности. Школьные ворота увенчивались старинной черепичной крышей с резными коньками. Их разбили молотками. То же случилось с широкой голубой глазурованной крышей большого храма, где играли в пинг–понг. Огромные бронзовые курильницы опрокинули, некоторые мальчики в них мочились. Во внутреннем садике ученики, вооруженные кувалдами и стальными прутьями, изуродовали украшающие мостики фигурки из известняка. Возле спортплощадки стояли две внушительные плиты из красного известняка около шести метров высотой с каллиграфически исполненными строками о Конфуции. Две бригады хунвэйбинов обвязали их толстым канатом и потянули вниз. На это дело ушло два дня: плиты были глубоко зарыты в землю. Вандалы позвали рабочих сделать подкоп вокруг плит. Когда камни, под радостные крики, рухнули, они вздыбили огибающую их дорожку.

Исчезало все, что я любила. Больше всего я скорбела по разграбленной библиотеке: голубая черепичная крыша, изящные окна, голубые расписные стулья... Книжные шкафы переворачивали верх дном, ученики из чистого удовольствия в клочки рвали книги. Затем на изуродованные двери и стены крестообразно наклеили бумажные полоски с черными иероглифами, означающие, что здание опечатано.

Книги явились одной из главных жертв устроенного Мао разгрома. Поскольку они были написаны не в последние два месяца и, следовательно, Мао не цитировался в них на каждой странице, хунвэйбины объявили их «ядовитыми сорняками». По всему Китаю горели книги, за исключением классиков марксизма, а также работ Сталина, Мао и покойного Лу Синя, чье имя мадам Мао использовала для сведения личных счетов. Страна утратила почти все свое письменное наследие. Книгами, избежавшими костров, люди топили печки.

В нашей школе костра не было. Глава школьных хунвэйбинов был прилежным учеником. Этого похожего на девочку семнадцатилетнего юношу назначили главой хунвэйбинов не потому, что он к этому стремился, а потому, что он был сыном первого партсекретаря провинции. Не имея возможности положить конец вандализму, он все же сумел спасти книги от огня.

От меня, как и от остальных школьников, ожидалось участие в «революционной деятельности». Но так же, как и остальным, мне удалось отвертеться, потому что буйство никто не организовывал, никто не следил, принимаем мы в нем участие или нет. Многие ученики очевидным образом не желали иметь никакого отношения к происходящему, но никто не пытался возражать. Думаю, они, подобно мне, обвиняли себя в несознательности и мечтали исправиться.

В глубине души все мы понимали, что нас раздавят при малейшем намеке на несогласие.

К тому моменту «митинги борьбы» стали одной из главных примет «культурной революции». На них истерически орали и редко обходились без рукоприкладства. Возглавлял движение Пекинский университет, под личным присмотром Мао. На первом же митинге 18 июня били, пинали, поставили на многие часы на колени более шестидесяти профессоров и деканов, и даже ректора. На головы им надели дурацкие колпаки с издевательскими надписями, лицо вымазали черными чернилами (черный — цвет зла), все тело обклеили лозунгами. Каждую из жертв, заломив ей руки за спину с такой силой, словно хотели их вывихнуть, толкали вперед двое студентов. Эта поза, называемая «реактивный самолет», вскоре стала характерной чертой «митингов борьбы» по всей стране.

Однажды хунвэйбины из нашего класса позвали меня на митинг. В жаркий летний полдень меня била дрожь: на спортплощадке, на помосте я увидела десяток учителей со склоненными головами и руками в позе «реактивный самолет». Потом одних пнули под колени и приказали на них встать, других, включая моего пожилого учителя английского языка с манерами джентльмена, поставили на длинные узкие скамьи. Он не удержался, покачнулся, упал и расшиб об острый край лоб. Стоявший рядом хунвэйбин машинально нагнулся и протянул ему руки, но тут же выпрямился, сжал кулаки, принял преувеличенно суровый вид и закричал: «Быстро на скамью!» Юноша явно не хотел показаться мягким к «классовому врагу». Кровь текла по лбу учителя и запекалась на его щеке.

Ему, как и другим преподавателям, предъявлялись дикие обвинения. На самом же деле виной были их особые разряды и счеты, которые хотел свести с ними кое–кто из учеников.

Позднее я узнала, что ученики нашей, самой престижной, школы вели себя еще достаточно мягко, потому что любили учиться и учились хорошо. В школах, где мальчики позволяли себе больше, учителей иногда забивали насмерть. В нашей школе я наблюдала только одно избиение. Учительница философии довольно пренебрежительно относилась к отстающим по ее предмету, теперь они ее возненавидели и обвинили в «упадочности». «Улики», отражавшие крайний консерватизм «культурной революции», заключались в том, что она познакомилась с мужем в автобусе. Они разговорились и полюбили друг друга. Любовь, возникшая во время случайной встречи, считалась безнравственной. Мальчики завели ее в кабинет и «предприняли по отношению к ней революционные действия» — таков был эвфемизм для побоев. Предварительно они специально позвали меня. «Пусть посмотрит на тебя, свою любимицу!»

Я считалась ее любимой ученицей, потому что она часто хвалила мои работы. Мне также объяснили, что я должна присутствовать, чтобы преодолеть свою мягкость и «получить урок революции».

Когда избиение началось, я забилась в задний ряд учеников, столпившихся в маленькой комнате. Пара одноклассников посоветовали мне подойти поближе и поучаствовать в процессе. Я пропустила их слова мимо ушей. В центре комнаты по кругу пинали мою зашедшуюся от боли учительницу. Прическа ее сбилась на сторону, она кричала, умоляла их остановиться. Злые на нее мальчики холодно ответили: «Теперь ты просишь! А нас ты не мучила? Проси как следует!» Они еще попинали ее, а потом приказали отбивать земные поклоны и приговаривать: «Пожалуйста, не убивайте меня, хозяева!» Земные поклоны и мольбы о пощаде были крайней формой унижения. Она села и бессмысленно уставилась в пространство. Сквозь спутанные волосы я увидела ее глаза, а в них — муку, отчаяние и пустоту. Она задыхалась, лицо ее стало пепельно–серым. Я тихо выскользнула из комнаты. Вслед за мной вышли еще несколько учеников. Я слышала, как позади кто–то неуверенно и осторожно выкрикивает лозунги. Видимо, многие испугались. Я быстро, с колотящимся сердцем пошла прочь. Я боялась, что меня тоже поймают и изобьют. Но никто за мной не погнался и не изобличил.

В те дни, несмотря на явное отсутствие энтузиазма, я избежала беды. Помимо того, что хунвэйбинская организация не особенно следила за своими членами, я, в соответствии с «теорией кровного родства», будучи дочерью высокопоставленного партработника, родилась ярко–красной. Хотя меня не одобряли, но и не трогали, разве что критиковали.

В те времена хунвэйбины подразделяли учеников на три категории: «красные», «черные» и «серые». «Красные» происходили из семей «рабочих, крестьян, революционных партработников, революционных офицеров и революционных мучеников». «Черные» были детьми «помещиков, кулаков, правых контрреволюционеров и дурных элементов». Родители «серых» — продавцы, конторские служащие — вызывали сомнение. Мой класс, по идее, должен был состоять только из «красных», из–за отсева при наборе. Однако «культурная революция» требовала найти негодяев. В результате десять с лишком человек оказались «серыми» и «черными».

В параллельном классе училась девочка по имени Айлин. Мы давно дружили, я часто бывала у нее дома, хорошо знала ее семью. Ее дедушка был видным экономистом, при коммунистах они пользовались весьма значительными привилегиями, жили в просторном, красивом, даже роскошном доме с изысканным садом — гораздо лучше нашей квартиры. Мне очень нравилась их коллекция старинных вещичек, особенно бутылочки с нюхательной солью, которые дедушка Айлин привез из Оксфорда, где учился в 1920–е годы.

Теперь Айлин вдруг стала «черной». Я слышала, что ее одноклассники устроили налет на их дом, уничтожили всю коллекцию, в том числе и бутылочки, и избили ее родителей и дедушку медными пряжками своих ремней. На следующий день я увидела ее в платке. Одноклассники сделали ей прическу «инь и ян», ей пришлось побриться наголо. Она плакала передо мной. Я не знала что делать, как ее утешить.

В моем классе хунвэйбины провели собрание, на котором все мы должны были рассказать о своих семьях, чтобы нас отнесли к той или иной категории. Я с огромным облегчением объявила: «революционный чиновник». Три–четыре ученика сказали: «сотрудники учреждений», что на жаргоне того времени означало более низкую разновидность госслужащих. Граница не отличалась четкостью, потому что не определялось, что такое «старшие» служащие. Тем не менее эти расплывчатые ярлыки использовались во всевозможных анкетах, которые обязательно содержали графу «социальное происхождение». Вместе с девочкой, дочерью продавца, детей «сотрудников учреждений» записали в «серые». Объявили, что они должны находиться под надзором, подметать школьную территорию, мыть туалеты, ходить с опущенной головой и с готовностью выслушивать поучения от любого хунвэйбина. Кроме того, им надлежало каждый день отчитываться в своих мыслях и поступках.

Эти ученики вдруг стали ниже ростом и незаметнее. Пыл и энтузиазм, переполнявшие их до сей поры, куда–то исчезли. Одна девочка понурила голову и залилась слезами. Мы дружили. После собрания я подошла ее ободрить, но увидела в ее глазах неприязнь, почти ненависть. Я молча повернулась и медленно пошла прочь. Был конец августа. Вокруг благоухала гардения. Мне это казалось странным.

Наступали сумерки; я возвращалась в общежитие, и вдруг увидела, как на высоте третьего этажа учебного корпуса метрах в сорока от меня что–то сверкнуло. У подножия здания раздался глухой стук. Сквозь густые ветви апельсиновых деревьев я не видела, что произошло. На шум сбежались люди. Из сбивчивых, сдавленных восклицаний я поняла: кто–то выпрыгнул из окна!

Я рефлекторно закрыла руками глаза и понеслась в свою комнату. Меня обуял ужас. Перед моим мысленным взором возникла застывшая в воздухе неясная скрюченная фигура. Я торопливо захлопнула окна, но сквозь тонкие стекла все равно слышала, как люди нервно обсуждают происшествие.

Девушка семнадцати лет попыталась свести счеты с жизнью. Перед «культурной революцией» она была одним из комсомольских вожаков, активно штудировала труды Председателя Мао и «училась у Лэй Фэна». Она совершила много добрых дел: стирала товарищам белье, мыла туалеты и часто выступала с речами о том, как верно она следует указаниям Мао. Часто можно было увидеть ее увлеченно беседующей с каким–нибудь учеником, с сознательным, сосредоточенным выражением на лице — так она вела «разговор начистоту» с кандидатами в комсомольцы. Теперь же ее вдруг объявили «черной». Отец ее, член партии, был «сотрудником учреждения». Он работал в городской администрации. Но кое–кто из одноклассников, завидовавших ей и происходивших из семьи «познатнее», решил, что она будет «черной». В последние два дня ее вместе с остальными «черными» и «серыми» поместили под стражу и заставили вырывать траву на спортплощадке. Чтобы унизить, одноклассники отрезали ее прекрасные черные волосы, обрили ее, и она ходила с уродливой голой головой. В тот вечер «красные» из ее класса читали ей и другим жертвам унизительные нотации. Она гордо возразила, что больше верна Председателю Мао, чем они. Ее ударили и сказали, что не ей болтать о преданности Председателю Мао: она — классовый враг. Она подбежала к окну и выбросилась.

Ошеломленные, испуганные хунвэйбины отвезли ее в больницу. Она выжила, но осталась калекой навсегда. Много месяцев спустя я увидела, как она бредет по улице, скрючившись на костылях, с пустотой во взгляде.

Ночь, когда она попыталась совершить самоубийство, я провела без сна. Едва закрывала глаза, передо мной возникала смутная окровавленная фигура. Я содрогалась от ужаса. На следующий день я отпросилась домой по болезни; меня отпустили. Дом казался единственным спасением от школьных кошмаров. Я мечтала только о том, чтобы никуда оттуда не выходить.