Дикие лебеди

_18. «Совершенно потрясающая новость»: Паломничество в Пекин (октябрь–декабрь 1966)

Я нашла предлог, чтобы освободиться из школы, и следующим утром вернулась домой. В квартире никого не было. Отец находился под арестом. Мама, бабушка и Сяофан уехали в Пекин. Сестра и братья жили отдельно. Цзиньмин сразу же возненавидел «культурную революцию». Он учился в моей школе в первом классе и мечтал стать ученым, но «культурная революция» объявила это «буржуазным занятием». Еще до ее начала он с другими любителями тайн и приключений из своего класса основал «Железное братство». Цзиньмин, рослый отличник, был братом номер один. Каждую неделю он, пользуясь своими химическими познаниями, показывал классу фокусы; открыто прогуливал уроки, если они его не интересовали или были слишком простыми; вел себя с товарищами честно и благородно.

Когда 16 августа в школе учредили хунвэйбинскую организацию, «братство» Цзиньмина включили в ее состав. Им поручили печатать листовки и расклеивать их на улице. Листовки, которые сочиняли хунвэйбины постарше, лет пятнадцати, назывались: «Учредительная декларация Первой бригады Первой армейской дивизии красных охранников школы номер четыре» (все хунвэйбинские организации имели пышные названия); «Торжественное заявление» (ученик заявлял, что меняет имя на «Хуан Защитник Председателя Мао»); «Совершенно потрясающая новость» (член Группы по делам культурной революции принял каких–то хунвэйбинов); «Последние верховные указания» (стали известны очередные несколько слов Мао).

Скоро Цзиньмину до смерти надоела эта чепуха. Он начал манкировать миссиями и увлекся ровесницей, тринадцатилетней девочкой. Она казалась ему идеальной возлюбленной — красивой, нежной, отстраненной и немного робкой. Он не заговаривал с ней и довольствовался любованием издали.

Однажды их классу велели поучаствовать в налете. Старшие хунвэйбины сказали что–то про «буржуазных интеллигентов». Всех членов семьи объявили заключенными и согнали в одну комнату; хунвэйбины обыскивали дом. Цзиньмину поручили сторожить семью. К его удовольствию, вторым «тюремщиком» оказалась дама его сердца.

«Арестованных» было трое: мужчина средних лет, его сын и невестка. Они, очевидно, знали о налете заранее и спокойно сидели перед Цзиньмином, словно не видя его. Брат испытывал неловкость под их взглядами, а также из–за присутствия девочки, которая явно скучала и поглядывала на дверь. Когда по коридору мальчишки пронесли огромный деревянный ящик с фарфором, она пробормотала, что пойдет посмотрит, и вышла из комнаты.

Наедине с узниками Цзиньмин почувствовал себя еще неуютнее. Женщина встала и заявила, что хочет покормить ребенка грудью в соседней комнате. Цзиньмин охотно согласился.

Едва она ступила за порог, в комнату ворвалась его пассия и строго спросила, почему заключенная гуляет на свободе. Услышав, что это произошло с разрешения Цзиньмина, девочка закричала, что он «проявляет мягкотелость к классовому врагу». Она сорвала со своей «ивовой» — по словам Цзиньмина — талии кожаный ремень и стилизованным хунвэйбинским жестом поднесла его к носу моего ошеломленного брата. Девочку невозможно было узнать. Вдруг из нежной, робкой, милой она превратилась в уродливую истеричку. Так окончилась первая любовь Цзиньмина.

Он тоже закричал на свою бывшую возлюбленную. Командир их отряда, которого та призвала на помощь, так орал на Цзиньмина, что забрызгал его слюной, и тоже махал у него перед носом сложенным ремнем. Вдруг он осекся, сообразив, что не стоит стирать грязное белье перед «классовыми врагами», и приказал Цзиньмину отправляться в школу и ждать там «суда».

В тот вечер хунвэйбинская организация из класса моего брата заседала без него. Вернувшиеся в общежитие мальчики не смотрели ему в глаза. Дня два они держались отчужденно, потом рассказали Цзиньмину, что поспорили с разбушевавшейся девочкой. Она доложила о «капитуляции Цзиньмина перед классовым врагом» и требовала для него сурового наказания. Но «Железное братство» встало на его защиту. Кое–кто из «братьев» сам терпеть не мог эту «воительницу», которая нападала и на других учеников.

Цзиньмина все–таки наказали: заставили выдирать траву вместе с «черными» и «серыми». Приказание Мао о борьбе с травой из–за упрямства последней требовало для своего выполнения бесконечного притока рабочей силы. В качестве наказания к этой деятельности привлекали новоиспеченных «классовых врагов».

Цзиньмин рвал траву лишь несколько дней. «Железное братство» не могло безучастно смотреть на его страдания. Тем не менее его причислили к «сочувствующим классовому врагу» и не посылали больше в налеты, что совершенно его устраивало. Вскоре он отправился со своими «братьями» в путешествие по всей стране, любоваться чудесными горами и реками Китая, однако, в отличие от большинства хунвэйбинов, так и не совершил паломничества в Пекин, не увидел Мао. Домой он вернулся только в конце 1966 года.

Моей сестре Сяохун исполнилось пятнадцать лет. Она основала в своей школе хунвэйбинский отряд. Она была одной из многих: в школе хватало отпрысков начальственных семейств, желавших проявить активность. Воинственная, жестокая атмосфера внушала ей такую ненависть, такой страх, что она оказалась на грани нервного срыва. В начале сентября она появилась у нас дома, желая обратиться к родителям за помощью, но их не застала: отец находился в заключении, мама поехала в Пекин. Бабушкино волнение испугало ее еще больше, и она вернулась в школу. Она вызвалась «охранять» школьную библиотеку, которую разграбили и опечатали, точно так же, как и в моей школе. Она читала день и ночь напролет, пытаясь добраться до всех запретных плодов. Это очень поддерживало ее. В середине сентября они с подругами поехали открывать для себя дальние уголки Поднебесной. Как и Цзиньмин, она вернулась лишь под Новый год.

Брату Сяохэю было почти двенадцать, он учился в моей бывшей начальной школе. Когда в школах средней ступени создавались хунвэйбинские отряды, Сяохэй с друзьями горели желанием в них вступить. Для них звание «красного охранника» означало возможность жить за пределами дома, не спать ночью и командовать взрослыми. Они отправились в мою школу и стали упрашивать, чтобы их приняли в отряд. Желая отделаться от них, какой–то хунвэйбин небрежно разрешил: «Можете сформировать 1–й армейский дивизион подразделения 4969». Сяохэй возглавил отдел пропаганды отряда из двадцати мальчишек; остальные именовались «командующим», «начальником штаба» и так далее. Рядовых не имелось.

Сяохэй дважды участвовал в избиениях учителей. Первым был преподаватель физкультуры, объявленный «дурным элементом». Несколько ровесниц Сяохэя пожаловались, что на уроках физкультурник трогает их грудь и ноги. Мальчики решили проучить его, главным образом, чтобы произвести впечатление на девочек. Второй была воспитательница. Телесные наказания в школе запрещались, поэтому она жаловалась родителям, а те били своих сыновей.

Как–то мальчишек отправили в налет на семью, по слухам, имевшую отношение к Гоминьдану. Они не знали, что именно должны делать. Они смутно ожидали найти что–нибудь вроде потайного дневника, где говорится, как семья жаждет возвращения Чан Кайши и ненавидит коммунистическую партию.

В семье было пятеро сыновей, отличавшихся крепким телосложением. Они встали у двери, уперли руки в боки и грозно уставились на мальчиков. Самый храбрый попробовал было пробраться внутрь. Один из сыновей схватил его за шиворот и вышвырнул на улицу. Больше Сяохэева «дивизия» «революционных действий» не предпринимала.

Таким образом, во вторую неделю октября, когда Сяохэй наслаждался самостоятельной жизнью в школе, Цзиньмин с сестрой странствовали, а мама с бабушкой хлопотали в Пекине, я оставалась дома в одиночестве. Вдруг в квартиру вошел отец.

Его возвращение было отмечено странной тишиной. Отец стал другим человеком. Он держался отстраненно, был погружен в свои мысли и не рассказывал, где был и что с ним делали. Ночами я слушала, как он бессонно ходит по своей комнате, и от страха сама не могла заснуть. Через два дня, к моему огромному облегчению, из Пекина вернулись мама с бабушкой и Сяофаном.

Мама немедленно отправилась в отдел отца и вручила заместителю заведующего письмо Тао Чжу. Отца тут же направили в клинику. Маме разрешили его сопровождать.

Я навестила их там. Клиника размещалась за городом, в чудном месте, в излучине зеленой речки. Отец лежал в палате, состоящей из гостиной с пустыми книжными полками, спальни с большой двуспальной кроватью и ванной, выложенной блестящей белой плиткой. Перед его балконом одуряюще благоухали османтусы. Ветерок сдувал их крошечные цветки на голую землю.

Родители выглядели спокойными. Мама сказала, что они каждый вечер ходят ловить рыбу. Мне показалось, что они в безопасности, и я сказала им, что хочу поехать в Пекин, чтобы увидеть Председателя Мао. Мне давно хотелось, подобно многим другим, совершить это путешествие, но до сих пор я не могла решиться оставить родителей.

Поездки в Пекин всячески поощрялись — бесплатно предоставлялись еда, жилье, транспорт. Однако их никак не организовывали. Я покинула Чэнду два дня спустя, вместе с пятью девочками из приемной. В поезде, мчащемся на север, я испытывала одновременно восторг и глухое беспокойство за отца. За окном, на Чэндуской равнине, среди золотого колосящегося риса нарядно чернели квадраты уже убранных полей. Деревню меньше затронули беспорядки, несмотря на все инициативы Группы по делам культурной революции во главе с мадам Мао. Сам он не хотел, чтобы население голодало: тогда некому было бы «делать революцию», поэтому он поддерживал супругу не во всем. Крестьяне знали, что если они перестанут производить продовольствие, то в первую очередь лишатся его сами. Этому их научил последний голод, разразившийся всего несколько лет тому назад. Домики среди зеленых бамбуковых рощ дышали миром и идиллией. Над изящными верхушками стволов бамбука из труб вился легкий дымок. С начала «культурной революции» прошло меньше пяти месяцев, но мой мир полностью изменился. Я задумчиво любовалась спокойной красотой равнины; к счастью, мне не грозили обвинения в «буржуазной ностальгии»: мои подруги не испытывали желания никого критиковать. В их кругу я чувствовала себя спокойно.

Вскоре плодородная Чэндуская равнина сменилась низкими холмами. Вдали сверкали снеговыми вершинами горы Западной Сычуани. Затем начались тоннели, идущие через горную гряду Цинь, отделяющую Сычуань от северного Китая. Сычуань, граничащая на западе с Тибетом, на востоке — с опасными ущельями Янцзы, а на юге — с «варварами», всегда отличалась самодостаточностью, а ее жители — независимостью. Мао волновал свойственный им издревле вольный дух, и он всегда следил, чтобы провинция пребывала в жестком подчинении у Пекина.

За Циньской грядой пейзаж совершенно изменился. Вместо свежей зелени кругом раскинулась твердая желтая земля, вместо крытых соломой домиков Чэндуской равнины тянулись ряды глинобитных хижин. В таких пещерных хижинах пять лет прожил в молодости мой отец. Мы находились всего в полутораста километрах от Яньани, где после Великого похода Мао устроил свой штаб. Именно там отец грезил о светлом будущем и стал убежденным коммунистом. При мысли о нем у меня увлажнились глаза. Мы ехали два дня и ночь. Проводники часто заходили к нам поболтать; они говорили, что завидуют нам — ведь мы скоро увидим Председателя Мао.

На пекинском вокзале нас, «гостей Председателя Мао», приветствовали лозунги. Было уже за полночь, но площадь перед вокзалом светилась как днем. Прожектора носились по толпам подростков в красных нарукавных повязках, говоривших на самых разных, часто непонятных их соседям диалектах. Они обменивались впечатлениями, кричали, хихикали, ссорились на фоне громадного, советского по стилю, здания вокзала. О китайской архитектуре напоминали лишь стилизованные загнутые крыши на двух обрамляющих его башнях с часами.

Покачиваясь от усталости, я медленно плелась в направлении прожекторов. Мраморное здание потрясло меня новизной и величием. Я привыкла видеть традиционные столбы из темного дерева и стены, сложенные из грубого кирпича. Я оглянулась и с восторгом увидела гигантский портрет Мао — он висел в центре, под тремя золотыми иероглифами «Пекинский вокзал», исполненными его почерком.

Громкоговорители направили нас в приемные в помещении станции. В Пекине, как и во всех остальных китайских городах, за организацию питания и проживания для путешествующей молодежи отвечали особые администраторы. До отказа набивались общежития, школы, гостиницы и даже служебные кабинеты. Отстояв многочасовую очередь, мы получили распределение в университет Цинхуа, один из самых престижных в стране. Нас отвезли туда на автобусе и объяснили, что есть мы будем в столовой. За работой огромной машины по обслуживанию миллионов странствующих подростков следил сам Чжоу Эньлай. Он занимался ежедневной рутиной, на которую у Мао времени не было. Без такого человека, как Чжоу, страна — а вместе с нею и «культурная революция» — давно бы рухнула, и Мао дал понять, что Чжоу трогать нельзя.

Наша группа была очень серьезной и горела одним желанием — увидеть Председателя Мао. К сожалению, мы пропустили только что состоявшийся пятый смотр хунвэйбинов на площади Тяньаньмэнь. Что нам было делать? Развлечения и осмотр достопримечательностей исключались как не имеющие отношения к революции. Все свое время мы посвящали переписыванию плакатов во дворе общежития. Мао сказал, что среди целей поездок по стране — «обмен информацией о культурной революции». Этим мы и занимались: готовились вернуться в Чэнду с лозунгами пекинских хунвэйбинов.

Мы не покидали университетской территории и по иной причине: транспорт был перегружен, а университет находился в пригороде, примерно в пятнадцати километрах от центра города. Тем не менее мы убеждали себя, что нежелание куда–либо ездить политически обосновано.

Жить было очень неудобно. Даже сегодня, когда я об этом вспоминаю, мне в нос ударяет вонь уборных, располагавшихся в конце коридора. По причине засоров вода из раковин и испражнения из унитазов заливали выложенный плиткой пол. К счастью, высокий порог не выпускал смрадную жижу в коридор. Университетские службы находились в состоянии паралича, поэтому туалеты не ремонтировались. Однако деревенские дети все равно ими пользовались: крестьяне не считали фекалии чем–то зазорным. Выходя оттуда, юные хунвэйбины оставляли за собой цепь зловонных следов, тянущуюся по коридору до самых их комнат.

Прошла неделя, а новостей о следующем смотре все не поступало. Подсознательно стремясь избавиться от окружающего нас неудобства, мы решили отправиться в Шанхай на место, где в 1921 году была основана компартия, а затем на юг центрального Китая, в провинцию Хунань, где родился Мао.

Эти поездки оказались сущим адом. В поезде невозможно было пошевелиться. Среди «красных охранников» становилось все меньше детей высокопоставленных чиновников, потому что сами чиновники попадали в разряд «попутчиков капитализма». Угнетенные «серые» и «черные» создавали собственные группы хунвэйбинов и отправлялись путешествовать. Цвета теряли свою символику. Я помню девушку, с которой познакомилась в одном из поездов, — стройную восемнадцатилетнюю красавицу с огромными бархатными глазами и длинными густыми ресницами. По обычаю мы начали знакомство с вопроса о «семейном происхождении». Меня потрясло, как спокойно девушка заявила, что она «черная». Она явно ожидала, что мы, «красные» девочки, будем с ней дружить.

Мы шестеро вели себя отнюдь не воинственно, и вокруг наших мест всегда собиралась веселая компания. Особенной популярностью пользовалась старшая из нас, восемнадцатилетняя «Пампушка». Она была кругленькая, много смеялась глубоким, грудным голосом. Пела она тоже немало, но, разумеется, исключительно песни, состоящие из высказываний Председателя Мао. Дозволялись только они, а также небольшое количество произведений, восхваляющих Мао. Все прочие развлечения находились под запретом десять лет, до самого окончания «культурной революции».

Для меня это время стало счастливейшим с тех пор, как началась «культурная революция», несмотря на неотпускающую тревогу об отце и мучения, сопровождавшие наши поездки. В вагонах не было ни пяди свободного пространства, даже на багажных полках кто–нибудь ехал. Протиснуться в туалет не представлялось возможным. Нас поддерживала лишь решимость увидеть святыни Китая.

В какой–то момент у меня возникла жизненная необходимость воспользоваться уборной. Я сидела зажатая у окна, потому что на узкой скамье, предназначенной для троих, разместилось пятеро. Добравшись до туалета ценой неимоверных усилий, я моментально поняла их бессмысленность. Даже если бы мальчик, сидящий на бачке и положивший ноги на унитаз, поднял их на одно мгновение, даже если бы набившиеся в туалет дети приподняли на секунду девочку, примостившуюся у него между ног, я не смогла бы облегчиться на глазах у всех этих пассажиров обоего пола. Я вернулась на свое место чуть ли не в слезах. От волнения потребность обострилась, у меня задрожали ноги. Я заставила себя дотерпеть до следующей станции.

Через нескончаемый срок поезд остановился на маленьком, окутанном сумерками полустанке. Я вылезла через открытое окно. Вернувшись, поняла, что не могу вскарабкаться обратно.

Видимо, я была самой неспортивной из нашей шестерки. Раньше в подобных случаях одна из подруг всегда запихивала меня снаружи, а другие втаскивали вовнутрь. Теперь же, хотя меня тянули в вагон как минимум четыре человека, я не могла просунуть в окно даже голову и локти. Я обливалась потом, несмотря на пронизывающий холод. Вдруг поезд тронулся. В панике я обернулась, стала искать, кто может мне помочь, и увидела худое, смуглое лицо непонятно как очутившегося рядом со мной мальчишки. Однако у него были совсем другие намерения.

В кармане куртки у меня лежал кошелек, и сейчас, из–за моей согнутой позы, он торчал наружу. Мальчишка двумя пальцами вытащил его, выбрав для этого момент отхода поезда. Я разрыдалась. Мальчик замер. Он посмотрел на меня и после некоторого колебания засунул кошелек обратно. Потом он схватил меня за правую ногу и подтолкнул вверх. Я приземлилась на стол, когда поезд уже набирал ход.

После этого случая у меня появилась слабость к юным карманникам. В последовавшие за «культурной революцией» годы воровство распространилось очень широко; однажды у меня пропали продовольственные талоны на целый год. Но всякий раз, услышав, что полицейские или другие защитники «правопорядка» избили карманника, я чувствовала боль в сердце. Пожалуй, тот мальчишка на зимнем перроне выказал больше человечности, чем лицемерные столпы общества.

В общей сложности за время путешествия мы преодолели более трех тысяч километров; никогда в жизни я не доходила до такой степени истощения всех сил. Мы побывали в старом доме Мао, превращенном в музей–святыню. Смотрелся он довольно величественно и никак не сочетался с моими представлениями о жилище угнетенного крестьянина. Подпись под огромной фотографией матери Мао гласила, что она отличалась необыкновенной добротой и, хотя происходила из довольно состоятельной семьи, часто помогала продуктами бедноте. Так значит, родители нашего Великого Вождя — богатые крестьяне! Но богатые крестьяне — классовые враги! Почему же родители Председателя Мао — герои, а другие классовые враги — объект ненависти? Этот вопрос так напугал меня, что я немедленно заставила себя о нем забыть.

Когда в середине ноября мы вернулись в Пекин, там стояли морозы. Приемные размещались теперь не на вокзале, потому что его территории явно не хватало для все новых потоков молодежи, изливавшихся на столицу. На грузовике нас отвезли в парк, где мы всю ночь ждали, пока нас куда–нибудь поселят. Мы не могли сесть, потому что земля заиндевела. На секунду–другую я заснула стоя. Я не привыкла к суровой пекинской зиме; к тому же из дома я уезжала осенью и не взяла с собой теплой одежды. Ветер продувал меня до костей, ночь тянулась бесконечно, точно так же, как и очередь. Она извивалась вокруг покрытого льдом озера в центре парка.

Забрезжил и наступил рассвет, а мы, лишенные всяких сил, по–прежнему стояли в очереди. Поселили нас лишь вечером — в Центральном театральном институте. Когда–то наша комната служила классом вокала. Теперь на полу лежали в два ряда соломенные тюфяки без простыней и подушек. Нас встретили офицеры ВВС, которые пояснили, что Председатель Мао прислал их с поручением заботиться о нас и обучать военном делу. Забота Мао страшно нас растрогала.

Обучение хунвэйбинов военному делу было новостью. Мао рассудил, что беспорядочное разрушение, развязанное им самим, пора обуздать. Из сотен «красных охранников», размещенных в театральном институте, офицеры составили «полк». У нас сложились с ними хорошие отношения. Особенно нам полюбились двое, чье семейное происхождение мы, по традиции, сразу же узнали. Командир батальона был крестьянином с севера, а политрук происходил из интеллигентной семьи из знаменитого города–сада Сучжоу. Однажды они предложили отвезти нашу шестерку в зоопарк, но просили никому об этом не рассказывать, потому что в их джипе больше не было места. Кроме того, они намекнули, что не имеют права вовлекать нас в занятия, не связанные с «культурной революцией». Не желая создавать им проблемы, мы отказались от их предложения, заявив, что «хотим отдавать все силы революции». Офицеры принесли нам два мешка больших спелых яблок — редкость в Чэнду — и связки водяных каштанов в карамели, знаменитое пекинское лакомство. Чтобы отблагодарить их за доброту, мы прокрались в их спальню, унесли грязное белье и с большим энтузиазмом выстирали его. Помню, как я пыталась справиться с формой защитного цвета, очень тяжелой и не гнущейся в ледяной воде. Мао велел народу учиться у военных, потому что желал, чтобы все соблюдали строгую дисциплину и были так же беззаветно ему преданы, как армия. Учеба у солдат шла рука об руку с проповедью любви к ним, и многочисленные книги, статьи, песни и танцы изображали девушек, стирающих бойцам белье.

Я стирала даже их трусы, но у меня не было и тени фривольных мыслей. Думаю, многие мои сверстницы, оказавшиеся в центре политических бурь, не задумывались о подобных вещах. Но не все. Отсутствие родительского глаза для некоторых означало свободный образ жизни. Вернувшись домой, я услышала о бывшей однокласснице, пятнадцатилетней красотке, отправившейся путешествовать с пекинскими хунвэйбинами. По дороге у нее приключился роман, так что возвратилась она беременной. Отец ее побил, соседи обжигали презрительными взглядами, друзья с удовольствием распространяли о ней сплетни. Она повесилась; в ее прощальной записке говорилось, что «ей слишком стыдно жить». Никому не показалось странным это средневековое чувство стыда, которое стоило бы сделать мишенью подлинной культурной революции. Но Мао подобные темы нисколько не волновали, они не входили в число «пережитков», с которыми боролись хунвэйбины.

«Культурная революция» произвела на свет немало воинствующих святош, в основном молодых женщин. Другая моя одноклассница как–то получила любовное письмо от шестнадцатилетнего мальчика. В ответном письме она назвала его «предателем революционных идеалов»: «Как смеешь ты лелеять в душе такие бесстыдные мысли, когда классовый враг по–прежнему свирепствует, и столько людей еще живут в капиталистическом аду!» Этим стилем увлекались многие мои подруги. Мао призывал девушек быть воинственными, женственность во времена моей юности считалась качеством позорным. Многие пытались говорить, двигаться и вести себя как грубые, агрессивные мужчины; тех, кто держался по–иному, высмеивали. В любом случае возможностей проявить женственность находилось крайне мало. Для начала, нам не разрешалось носить ничего кроме бесформенных голубых, серых или зеленых штанов и курток.

Наши офицеры каждый день муштровали нас на баскетбольной площадке возле театрального института. По соседству располагалась столовая. Я начинала невольно смотреть на нее, едва нас выстраивали в шеренги, даже если это происходило сразу же после завтрака. У меня развилась пищевая одержимость, не знаю уж, потому ли, что мне не хватало мяса, или из–за холода и скуки муштры. Я грезила о роскошной сычуаньской кухне: о хрустящей утке, рыбе в кисло–сладком соусе, «пьяном цыпленке» и десятках прочих восхитительных кушаний.

Мы не привыкли обращаться с деньгами и к тому же думали, что в самом процессе покупки заключается нечто «капиталистическое». Поэтому, несмотря на все мои мечты о еде, я купила лишь связку каштанов в карамели, к которым пристрастилась после офицерского угощения. Я решилась так себя побаловать после длительных, мучительных размышлений и консультаций с другими девочками. Вернувшись из поездки домой, я мигом проглотила какое–то черствое печенье, и тут же вручила бабушке почти нетронутыми деньги, данные ею в дорогу. Она заключила меня в объятия и все приговаривала: «Какая же ты дурочка!»

Еще я привезла с собой ревматизм. В Пекине от холода вода замерзала в кранах, а я маршировала на улице без пальто. Не было горячей воды, чтобы согреть заледеневшие ноги. По приезде нам выдали по одеялу. Через несколько дней приехали еще девочки, но им одеял не досталось. Мы решили обойтись вшестером тремя одеялами, а три отдать им. Воспитание предписывало нам помогать товарищу в беде. Нам сообщили, что одеяла взяты из запасов на случай войны. Председатель Мао велел распределить их между нами, заботясь о нашем удобстве. Мы преисполнились горячей благодарности. Теперь же, когда мы оказались практически без одеял, нам посоветовали быть еще благодарнее, потому что Мао поделился с нами всем, что было у Китая.

Под маленькими одеялами можно было уместиться, только если спать вплотную. Бесформенные кошмары, мучившие меня с тех пор, как я стала свидетельницей неудавшегося самоубийства, усугубились, когда отца увели, а мама уехала в Пекин; поскольку спала я плохо, то часто выбивалась из–под одеяла. Помещения плохо отапливались, во сне я дрожала от холода. Когда мы уехали из Пекина, мои коленные суставы воспалились до такой степени, что я почти не могла их согнуть.

Но это было еще не все. Некоторые из деревенских детей страдали от вшей и блох. Как–то, войдя в комнату, я застала одну из подруг в слезах. Оказалось, она только что обнаружила гниды в подмышечном шве нательной рубашки. Я перепугалась до смерти — завшивевших людей мучила невыносимая чесотка, они считались грязными. С тех пор несколько раз на дню меня одолевала чесотка и я осматривала свое нижнее белье. Моей мечтой было поскорее увидеть Председателя Мао и возвратиться домой.

24 ноября, во второй половине дня, я была на одном из обычных собраний по изучению цитат Мао в комнате мальчиков (офицеры и мальчики из скромности не появлялись в комнатах девочек). Вдруг неожиданно легкой походкой вошел наш славный командир батальона и предложил исполнить под его руководством песню «В морях нам нужен кормчий». Раньше он никогда этого не делал, мы были приятно удивлены. Он размахивал в такт руками, его глаза светились, щеки пылали. Когда мы допели, он объявил, сдерживая возбуждение, что у него хорошая новость, и мы сразу поняли, в чем она заключается. «Завтра мы увидим Председателя Мао!» — воскликнул он. Его слова потонули в наших восторженных возгласах. После первоначального нечленораздельного вопля наш энтузиазм вылился в лозунги: «Да здравствует Председатель Мао!», «Мы всегда будем следовать за Председателем Мао!»

Командир батальона сказал нам, что с этой минуты мы не имеем права покидать кампус и должны следить, чтобы никто этого правила не нарушал. Просьба следить друг за другом была совершенно нормальной. Вдобавок, эти меры предпринимались ради безопасности Председателя Мао, и мы с радостью повиновались. После ужина к нам с подругами подошел офицер и сказал тихим торжественным голосом: «Хотите помочь в защите Председателя Мао?» — «Разумеется!» Он успокоил нас жестом и шепотом продолжил: «Предложите завтра утром перед выходом, чтобы каждый обыскал соседа — нет ли при нем чего–нибудь запрещенного? Знаете, молодые люди могут забыть о правилах...» Правила он огласил еще раньше: нельзя брать с собой ничего металлического, даже ключи.

Многие из нас глаз не могли сомкнуть, мы возбужденно проговорили всю ночь. В четыре утра мы встали и стройными рядами отправились в полуторачасовой поход к площади Тяньаньмэнь. Перед отправлением нашего «батальона» в путь Пампушка, которой в нужный момент подмигнул офицер, встала и предложила провести обыск. Я видела, что некоторые из присутствующих считают, что она зря тратит время, но командир батальона весело поддержал ее предложение. Он вызвался первым подвергнуться обыску. Сделать это поручили мальчику, он нашел большую связку ключей. Командир изобразил, будто и в самом деле проявил неосмотрительность и победительно улыбнулся Пампушке. Все мы обыскали друг друга. Такой окольный образ действий отражал маоистскую практику: все должно выглядеть как воля народа, а не приказ сверху. Лицемерие и актерство никого не удивляли.

Утренние улицы бурлили. Хунвэйбины маршировали к площади Тяньаньмэнь со всей столицы. Всюду гремели оглушительные лозунги. Скандируя, мы поднимали руки, в темноте наши цитатники образовывали яркую красную линию. На площадь мы пришли с рассветом. Меня поставили в седьмой ряд на широком северном тротуаре проспекта Вечного спокойствия к востоку от площади Тяньаньмэнь. За мной тянулось множество других рядов. Выровняв наше построение, офицеры велели нам сесть по–турецки на жесткую землю. Мои воспаленные суставы от этого заныли еще сильнее, ягодицы быстро затекли. Я страшно замерзла, устала, кружилась голова, потому что ночью мне не удалось уснуть. Офицеры заставляли нас петь, устраивали состязания между отрядами, чтобы нас приободрить.

Перед самым полуднем с востока донеслись истерические крики: «Да здравствует Председатель Мао!» Я потеряла бдительность от утомления и не сразу осознала, что Мао вот–вот проедет мимо в открытой машине. Вдруг вокруг меня раздался рев: «Да здравствует Председатель Мао! Да здравствует Председатель Мао!» Сидящие передо мной резко встали и запрыгали в безумном возбуждении, неистово размахивая красными цитатниками. «Сядьте! Сядьте!» — закричала я. Наш командир батальона говорил, что следует оставаться в сидячем положении. Но мало кто соблюдал правила, все сгорали от желания узреть Мао.

От долгого сидения ноги у меня занемели. Несколько секунд я видела лишь море колышущихся затылков. Когда же мне наконец удалось подняться на ноги, я увидела только хвост кортежа. Лю Шаоци, председатель КНР, смотрел в мою сторону.

В дацзыбао уже начали нападать на Лю как на «китайского Хрущева» и главного оппонента Мао. Хотя официально его еще не заклеймили, не оставалось сомнений, что его падение неминуемо. В репортажах о смотрах хунвэйбинов ему уделяли не самое почетное место. Вот и в этой процессии он стоял не рядом с Мао, как вторая персона в государстве, а в самом конце, на одной из последних машин.

Лю выглядел подавленным и усталым. Однако я ему не сочувствовала. Несмотря на пост председателя КНР, он ничего не значил для нашего поколения. Мы выросли на единоличном культе Мао. И если Лю против Мао, нам казалось естественным, что он должен уйти со сцены.

В ту минуту, среди толп юнцов, орущих о своей преданности Мао, Лю, видимо, чувствовал всю безнадежность своего положения. Ирония судьбы заключалась в том, что сам он сыграл ключевую роль в обожествлении Мао, которое привело к этой вспышке фанатизма среди молодежи в целом нерелигиозного народа. Возможно, Лю и его соратники участвовали в раздувании культа, чтобы умиротворить Мао, надеясь, что он удовольствуется абстрактной славой и не будет вмешиваться в их повседневную работу. Однако Мао хотел абсолютной власти на небе и на земле. И они, вероятно, ничего не могли поделать: ограничивать поклонение Мао было поздно.

Утром 25 ноября 1966 года мою голову переполняли совсем иные мысли. Единственное, чего я хотела — хоть краешком глаза увидеть Председателя Мао. Я быстро перевела взгляд с Лю к началу автоколонны, заметила могучую спину Мао и его мерно помахивающую правую руку. Но уже через мгновение он исчез. Мое сердце замерло. Неужели это все? Только спина на долю секунды? Солнце внезапно показалось мне серым. Вокруг ревела толпа. Девушка рядом со мной уколола указательный палец правой руки и выдавливала из него кровь, чтобы сделать надпись на аккуратно сложенном носовом платке. Я в точности знала, что она напишет. Так до нее делали многие другие хунвэйбины, и нам прожужжали об этом все уши: «Сегодня я самый счастливый человек в мире. Я видела Председателя Мао!» От этой сцены мне стало еще тяжелее. Жизнь казалась бессмысленной. На секунду мелькнула мысль: не наложить ли на себя руки?

Теперь я думаю, что это была подсознательная попытка выразить отчаяние разбитой надежды после всех перенесенных мною трудностей. Набитые до отказа поезда, воспаленные колени, голод и холод, чесотка, неработающие туалеты, утомление — все оказалось напрасным.

Паломничество завершилось, через несколько дней мы отправились домой. Я была сыта путешествием по горло и мечтала о тепле, покое и горячей ванне. Но мысль о доме омрачалась дурным предчувствием. Во время путешествия, несмотря на все его тяготы, меня не мучил страх, наполнявший жизнь до этого. Прожив более месяца бок о бок с тысячами и тысячами хунвэйбинов, я ни разу не стала свидетелем насилия, не испытала ужаса. Гигантские толпы вели себя истерично, но в то же время дисциплинированно и неопасно. Люди, с которыми я знакомилась, держались дружелюбно.

Перед самым моим отъездом из Пекина пришло письмо от мамы, где говорилось, что отец совершенно выздоровел и в Чэнду все хорошо. Однако в конце она добавила, что их критикуют как «попутчиков капитализма». Я вновь впала в уныние. Я уже понимала, что главной мишенью «культурной революции» были коммунистические чиновники. Вскоре мне предстояло увидеть, как это скажется на жизни нашей семьи.