Дискотека. Книга 1 [СИ]

Глава 12

В гараж девочки поехали втроем. Погрузились в старый автобус, вихляющий задом на поворотах и страшно гремящий на выбоинах асфальта, и уселись — Оля с Ленкой на переднее сиденье сразу за полукруглым пластиком водительской кабины, завешанным облезлой шторкой с прыгающими помпонами, а Викочка позади, вытянув спину, улеглась подбородком на руки, просунув лицо между их плечами. Моргала и щурилась, когда в глаза попадали прядки волос — почти белых Рыбкиных и светло-русых Ленкиных. Крутила головой, слушая, кто что говорит.

Говорить было неудобно, приходилось кричать в ухо и девочки замолчали, глядя в окно, где плыли серые деревья, перемежаясь с деревьями желтыми, за ними — домики, отгороженные каменными и железными заборами. Город тут плавно, без пустыря, перетекал в пригородный поселок Мичурино, вдоль заборов хозяйски гуляли куры, натягивала лохматую веревку пегая коза, и большая корова сгибала шею, разыскивая что-то у спутанных копыт. За штакетником носились по цепи лохматые Шарики и пятнистые Букеты.

Оля пошуршала в сумке, суя внутрь руку, и оттуда разнесся по автобусу аромат ветчины — перед поездкой девочки не поленились сбегать в магазин «Молоко», где за отдельной стойкой наливали жаждущим в граненые стаканы томатный и яблочный сок, и продавали вкуснейшие бутерброды с вареной колбасой — 10 коп. и с ветчиной — целых 14 коп.

— На гору пойдем, да? — уточнила Оля, закрывая сумку.

— Да-а-а, — согласилась Семки, принюхиваясь, — ой блин, уже жрать хочу!

— Там и пожрем, на природе, — посулила Рыбка.

С замком Ленка справилась нормально и, оставив подружек у входа, вошла внутрь, в знакомый запах промасленных тряпок, железа и бензина. Осторожно прижимая к себе локти, чтоб не извозиться о полки и торчащие оттуда железки, пробралась мимо закутанной в испачканный грубый чехол машины. Папина страсть и любовь, ярко-зеленая «копейка», жигуленок, на который ушли все деньги, заработанные в двойном рейсе-«спарке», это когда экипаж уходил в океан на полгода, потом прилетали мужики самолетом обратно, две недели общались с семьей, и снова в океан, на тот же корабль, снова на шесть месяцев.

Чтобы купить жигуль, папе пришлось записываться в какую-то там очередь, Ленка деталей не знала, но слышала по вечерам мамины причитания, а после ехать в Москву, в валютный магазин, где эти самые автомобили оплачивались и забирались счастливыми владельцами. Папа приехал оттуда на пассажирском сиденье, а машину вел дядя Виктор. Они поставили «копейку» под окнами, а Ленка и Светка выскочили смотреть — ходили вокруг, заглядывали в новенький салон, где потолок и стены обиты мелко-дырчатой светлой кожей, и ногтем царапали тонкий слой парафина поверх глянцевой краски — увидеть настоящий цвет новой папиной игрушки.

Еще Ленка знала, что денег все равно не хватило, и папа попросил взаймы у матери, той самой бабы Лены, и она, конечно, дала тысячу рублей, такие огромные деньги, Ленка все пыталась потом сосчитать, сколько же это маминых зарплат получается — почти год складывать, если не есть и не пить.

И теперь, подарив сыну деньги, Елена Гавриловна все чаще заводит разговор о том, что она уже стара и пора бы поселиться ей у любимого мальчика, чтоб присматривал за мамочкой. А Алла Дмитриевна, сидя на диване в большой комнате, куда утаскивала телефон — пошептаться со своей Ирочкой, тоскливо говорила в трубку:

— Ириша, и что мне делать? Ведь она точно приедет, оставит свою северную однокомнатную старшему — алкашу, приедет к нам, и просто сожрет меня, я ведь не вынесу, хоть помирай, я неделю с трудом выношу, веришь, в глазах темнеет, и сердце заходится… И ведь не откажешь! Денег дала.

Сейчас копеечка была упакована так тщательно, что ни кусочка травяной веселой зелени не выглядывало из-под замасленной холстины, и Ленка, уходя в дальний угол, строго наказала себе — все закрыть, как следует, и к дяде Вите сходить, пусть проверит, потому что для папы эта машина — исполнение самых сильных мечтаний, а он вот доверил ей открыть-закрыть гараж.

«Угу», язвительно сказал внутренний голос, «рискнул твой папка, Леточка, чтоб посылочку сыну отправить, да еще тебя припряг»…

Сверток был не очень большой, аккуратный, в блестящем расписном целлофанчике. Ленка пощупала грани картонной коробки, расстелив на тумбочке припасенную газету, старательно завернула коробку еще и в нее, и сунула в тряпочную сумку с трафаретным черепом на боку.

Свет снаружи усиливался, потом делался мягче, когда Семки ступала внутрь, трогая пальцем баночки на полке. Оля что-то негромко ей высказывала учительским тоном, а Вика отмахивалась, умолкала, слушая, потом снова перечила, но Оля авторитетно перебивала.

Сердито сказала выходящей из гаража Ленке:

— Семки замуж собралась. За Пашку Санича твоего.

— Чего это ее, — обиделась Викочка, краснея россыпью конопушек, — да он, между прочим…

— Что он? — воинственно перебила Оля.

Но Ленка подняла руку с ключами:

— Цыц. Я сперва закрою и к дяде Вите схожу. Ясно?

— Ишь, — обиделась теперь уже Оля, беря Семки за рукав красного плащика и оттаскивая подальше, — пойдем, Викуся, не видишь, мешаем.

Ленка, не обращая внимания, сосредоточенно повертела сперва плоским ключиком в скважине врезного замка, потом навесила огромный, потом еще один — на край приваренного засова. Оглядела и направилась вдоль беленых стенок с врезанными в них железными воротами, изредка прикрытыми тощим виноградом и маленькими клумбами с осенними астрами.

Потом она возвращалась обратно, вместе с огромным бородатым папиным другом, потом ждала, когда тот рассмотрит и подергает замки. И попрощавшись, побежала через железную дорогу вверх, по склону холма, заросшего шиповником и боярышником, где краснел через ветки Викочкин плащик.

Девочки расположились на самой верхушке, откуда был виден поселок, примыкающие к нему ряды гаражей, и дальше внизу — городское шоссе, за которым распахивались взлетные полосы аэродрома.

Оля приволокла из кустов небольшую удобную корягу, Семки нашла для себя какое-то ржавое ведро и накрыла его газеткой, уселась, расстегивая плащ и подставляя солнцу конопатое личико. На сухой траве положили матерчатую Олину сумку, а на нее — развернутый пакет с горой бутербродов.

— Так, — распорядилась Оля, — каждой по десять.

И дальше молчали, складывая на широкий ломтик белого батона сразу по три лепестка розовой, исходящей прозрачной слезой ветчины, и щедро откусывая от края.

— А-а-а, — сказала Рыбка, откидываясь и вытирая губы скомканным платком, — лепота. Продавщица как услышала, мне тридцать брутербродтов, так сразу за меня поглядела, думала, я целый отряд привела. Ленка, компот дай.

Ленка протянула ей бутылку с компотом.

В кустах, отягощенных кисточками оранжевых ягод, суетились воробьи, негодующе трещала сорока, расправляя белые с черным крылья. Снизу от крайнего дома лаял косматый песик, мотаясь у ног равнодушной коровы. А по другую сторону холма широкое шоссе тянулось от города к Феодосии, и дальше.

Там, думала Ленка, дожевывая ветчину, шоссе делится на две дороги, одна идет вниз, вдоль побережья, и там начинается всякое крымское волшебство, сначала Судак, потом Крымские горы, серпантин, петлями до щекотки в животе, красивые бухты и скалы. А другая дорога летит через степь, к Симферополю, где сегодня, наверное, мама провожает отца на самолет. А Ленке нужно вернуться домой, пойти завтра на почту, и отправить посылку в Ялту. Мама оставила ей пятерку, на карман и на автобус, сказала, больше не надо, ведь бабушка дома готовит. Ну да, Ленка сразу сныкала трояк, чтоб покупать билеты на дискарь, а теперь вот надо его…

— Ты его хоть спросила, — допрашивала Рыбка сердитую Викочку, и потеряв терпение, воззвала к задумчивой Ленке, — Малая, ну скажи ты ей! Если пацан один раз проводил, а после шифруется, ну стыдуха ж — бегать за ним без перерыва. Она прикинь, к его родителям собралась идти.

— Чего? — сильно удивилась Ленка.

— Мы целовались, — с вызовом сказала Семки, — ну и…

— Семачки, тебе пять лет, что ли? Ты за всех замуж сходишь, с кем целовалась в последний год? Погоди…

Ленка, опираясь на ладони, подалась вперед, качнув корягу.

— Что еще за «ну и…»? Ты что? У вас с ним что-то было, Семки?

— А тебе завидно, да? — звонко сказала Викочка и встала, дергая плащик, — я пойду. Поссать пойду. И погуляю.

Девочки обернулись вслед красному плащу, мелькнувшему в кустах.

— Де-ла, — расстроилась Оля, — слушай, думаешь, она ему дала? Вот дура-то!

— Думаешь, взял, что ли? — с сомнением ответила Ленка, вспоминая прелестное пашкино лицо и пухлые губы. И этих его девочек с глазами хлоп-хлоп, что стерегли у выхода с дискотеки и шли следом, хихикая и окликая.

— Мужиков ты не знаешь, — авторитетно заявила Оля, сползая с коряги и осторожно укладывая голову на скинутую куртку, — ох, теплынь какая, прям весна. Если сама прибежала, то куда он денется-то?

— Ну и скорость, — подивилась Ленка, — это ж недавно все. Блин. И что делать будем?

— Ленк, ты его спроси.

— Чего? — снова удивилась Ленка, — ты как себе это представляешь? Подхожу я, значит, к Пашке…

— Угу. Ты ж соседка, и он с тобой дружит. Ты ему просто скажи, что она — дура. И чтоб не лез, а то не будет знать, как здыхаться.

— Ага. И Викочка потом меня задушит. За то, что я сломала ей жизнь. Сексуальную. Оль, ты со мной завтра на почту пойдешь? Я одна боюсь, там тетки.

— Половую, — уточнила Рыбка, — какой у Семки секс, сопля еще. А когда надо? А то я днем вот.

Она замолчала, и у Ленки заныло сердце. У Оли завтра свидание с Ганей. Черт и черт. Какая-то паршивая жизнь. Дома бабка. Тут со всех сторон любовь. А Ленке — суетиться вокруг чужого пацана и его матери, которые ее отцу оказались ближе родной дочки.

— Я не знаю, что будет, — сказала Оля, не открывая глаз и удобнее устраивая плечи на коряге, — я, Лен, запуталась совсем. Он бухает все время. Ну и… Он меня два раза Лилькой назвал, я ушла, руку вырвала, ушла. А он догнал и ржет, да ладно тебе. Я же говорит, с тобой. И я с ним помирилась. А все равно — не то все. Ну и еще. Понимаешь, вот у меня двоюродный брат, второй срок мотает, за драку пьяную. И мать говорит, сиделец он, даже когда выходит, по глазам видно — ему в тюряге все время быть. Вот Ганя — у него глаза такие же. Когда крышу рвет, нифига не тямит. Его мать несколько раз отмазывала, дело хотели заводить, но то все по мелочи. Зато постоянно. То с ментом почти подрался, а это прикинь как серьезно. То пацаны рассказали, во дворе бухали сидели, и Ганя соседке окно побил, булыганами. За то, что она их матом обложила — орали сильно. Понимаешь, ему ваще все равно, что с ним будет. А я?

— Оль… — Ленка сползла тоже, усаживаясь рядом на густую траву, расстегнула пуговицу штанов, чтоб пояс не резал живот, — это ж ужас. Нельзя с ним. Тебе с ним никак нельзя. Он сядет, а ты что? Будешь таскать передачи? С Лилькой вместе, да?

— У Лильки, между прочим, батя — следователь в прокуратуре.

— Так Ганя потому, что ли, с ней лазит? О черт, я думала, любовь.

— Может и любовь, — усмехнулась Оля, — мне вон Семки сегодня, знаешь, что выдала? Я говорит, Пашечку люблю, а еще мама сказала, что у них хорошая семья, богатая, предки его на северах вкалывали, там дофига ковров, хрусталя, золото покупали. Ты вот знала про это?

— Нет. Я только знаю, где у него окно, он мне машет оттуда. Когда музыку врубает.

— А вот наша Семачки — уже в курсе. Ну и — любовь вот. Думаешь, так неправильно?

Ленка молчала, срывая травинки и роняя их реденькой горкой.

У них дома говорить о деньгах считалось неприличным. Хотя говорили все время, потому что их все время не хватало. Мать вечно выгадывала, на чем сэкономить и Ленку это бесило страшно, можно подумать, если все лампочки в квартире покупать не стоваттные, а тусклые, по сорок ватт, то сразу они забогатеют. Но зато если заходил разговор про тех, у кого деньги были, то мама сразу исполнялась презрения. К мясникам на рынке, к фарцовщикам, что продавали импортные шмотки втридорога. Ну и такой вот интерес к достатку в семье, допустим, будущего мужа, считался чем-то мелочным, совершенно недостойным. Как это — по расчету. Расчет это плохо. А с другой стороны, вот Рыбка говорит про Ганю, и ведь правильно говорит, нужно понимать, с ним отношений не будет, и нужно это как-то знать заранее. Это что, тоже расчет, если знать заранее? А как же тогда любовь?

Любовь…

Мысли Ленки свернули в другую плоскость и она, помявшись, сказала с надеждой, уже о другом, хотя с тайной небольшой хитростью, будто бы продолжила начатый Рыбкой разговор:

— Оль. Я вот что подумала. Мы дружим. А что нам те пацаны, ну не первый и не последний Ганя этот. А давай сейчас пообещаем друг другу, что не будем. С ним. Ни ты, ни я. Чтоб наша дружба осталась главнее.

И замолчала, с трепетом ожидая. Думала, ну согласись. И тогда мне станет легче, пусть он там с Лилькой, я ее совсем не знаю. И не буду мучиться, что вы с ним. Ходите вечерами, сидите на тех же лавочках, на которых сидели мы. И так же целуетесь. Давай выбросим его из нашей жизни. И вместе забудем. Чтоб мне, влюбленной Ленке, стало легче.

— Нет, — сказала Оля, садясь и нашаривая куртку, — нет, Малая. Если он меня позовет, я буду с ним.

«А я?», хотела спросить Ленка, «ты меня бросишь, ведь знаешь, что я его тоже люблю…»

И не спросила, потому что на серьезном лице подруги все было написано и так.

Из кустов, треща и дергая подол плаща, выломилась Семки, спотыкаясь каблуками на ухабчиках в траве.

— Короче, — сказала вполголоса Оля, уже другим совсем тоном, — ты с Пашкой поговори. Не нужно, чтоб она себе жизнь портила, совсем ведь не понимает еще ничего. А на почту сходим. Только не завтра, ладно? Послезавтра и пойдем.

— Девки, класс, ваще! — заявила Семки, подхватывая бутылку с компотом, напилась, гулко хлебая, — там кусты какие-то расцвели, как весной. И пахнут. А еще я видела котика, убежал в траву.

— Семачки — юный натуралист, — согласилась Оля, тыкая Ленку локтем в бок, мол, не забудь, у тебя задание.

А вечером дома у Ленки случился скандал. Она вернулась с дискотеки и, пытаясь открыть двери своим ключом, долго тыкала, налегала на старый дерматин, и наконец, с тоской на сердце, позвонила, слушая приближающиеся бабкины шаги.

— Пришла, — сказала та, распахивая двери, но стоя так, что Ленка обойти ее не могла, — лазила дето, тьху, небось, пьянку там разводила. Мене соседям в глаза стыдно!

— А вы не орите в подъезде, — предложила ей Ленка, — тогда и стыдно не будет.

Бабка снова плюнула и, развернувшись, пошла в кухню, греметь и грохотать кастрюлями.

Ленка проскочила к себе в комнату, разулась, суя сапожки под диван. И села, кусая губу и тоскливо оглядываясь. Бабка в кухне вела бесконечный монолог, перечисляя ленкины недостатки, потом переключаясь на ее мать, с ненавистью говоря свои «тьху», а после громко, рыдающим голосом жалея «беднава Сережечку». Включать проигрыватель было уже поздно, и Ленка, стягивая курточку, расстегнула джинсы. Надо надеть халат и посидеть, она ведь не будет там всю ночь. А потом уже выйти и умыться. Как все надоело.

— Повесила тута, срам господень, в глаза людям тычет, обизяны чортиевы.

Влезая в халат, Ленка догадалась, это она о плакате, что в коридоре над телефоном, там такая же, как у Семки висит блондинка в белом купальнике.

— Комнату засрала усю, шалав своих бесстыжих. Навешала, тьху.

Ленка вдруг встала с дивана, с холодеющим сердцем быстро подошла к письменному столу. Над ним на стене, где раньше висели прикнопленные фотографии, теперь светлели выгорешие квадраты и кое-где торчали из обоев портняжные иголки с петельками. Резко развернувшись, она вылетела из комнаты, ничего толком не видя от бешеных слез, набегающих на глаза.

— Вы… мои фотографии. Да вы как. Кто разрешил! Кто вам дал, право кто?

Говорила бессвязно, а старуха, держа у живота полотенце, смотрела на нее и Ленка вдруг ужаснулась тому, какое выражение приняло брыластое большое лицо с поджатыми в нитку старыми губами. Ей нравится, увидела Ленка, нравится, что она кричит и голос срывается и в нем дрожь. И что она сейчас разревется.

— Выбросила, — с удовольствием подтвердила бабка, — гадось твою со стенок, выбросила, у ведро вон. Я обои везла, новыи. Их клеить надо, вам, засерухам, взаместо старых. А ты все стенки покорябала, у-у-у, глаза бы мои.

— Ах так, — беспомощно сказала Ленка. В голове метались картинки — кинуться на старуху, с кулаками, а она вызовет милицию, как было уже — нажаловалась каким-то пенсионерам в какой-то домовой комитет, что невестка ее бьет, и недоумевающие пенсионеры что-то там выясняли у совершенно ошеломленной Аллы Дмитриевны, а бабка потом сделала вид, что она не в курсе вообще…

Ленка развернулась и строевым шагом прошла в прихожую, рванула с вешалки бабкин плащ, обрывая с ворота матерчатую петельку, швырнула его на пол и пнула тапочком под тумбу.

— Ах. Ты! Нечись! — заорала старуха и, отталкивая внучку, схватила с вешалки ту самую сумку, с нарисованным черепом. Оскаливаясь и становясь сильно похожей на трафаретную картинку, кинула и стала топтать, обрушивая на тряпочный комок тяжесть большого тела.

— Носють тут ей. Спекулянты всяки-и… пока отец там. А она тут всякую заграничную дрянь.

Сумка ерзала, в ней что-то хрустело, ломаясь и разбиваясь.

— Нет, — с ужасом сказала Ленка, кидаясь сбоку и дергая из-под ноги оборванную ручку, — уйди! Скотина, дай! Да это же…

— Тьху, — поставила точку Елена Гавриловна, над опущенной ленкиной головой прозвучали шаги, и с оглушительным треском захлопнулась дверь спальни.

И тут Ленка заплакала. Из ее комнаты слышался сердитый стук — кто-то из соседей колотил в стену, требуя тишины. В комнате бабки эта самая тишина стояла. А на полу перед Ленкой лежала растоптанная сумка, в которой она, бестолочь, оставила привезенную из гаража коробку.

Не заглядывая внутрь, Ленка бережно, как избитого котенка, прижала сумку к себе и ушла, плотно закрыла двери и села на диван, кладя ее на коленки. Пощупала через ткань неровные, разболтанные края и уголки, проминающиеся под пальцем. И заплакала сильнее, кусая костяшки сжатого кулака. Брови недоуменно поднимались, кривился рот, слезы бежали, щекоча уголки губ, и текло из носа. Что-то нужно было сделать. Выдраться через сетку на окне, прыгнуть, и жалко, что этаж первый, а если бы как у Семки, то сразу вниз, чтоб насмерть. Или встать к стене и со всего маху удариться головой, чтоб сосед перестал, наконец, колотить своей палкой. И чтоб голова разбилась.

Слезы текли и текли, потом стали кончаться, вместо них пришла крупная дрожь, такая сильная, что дергались коленки. Теперь уже было можно, все равно слезы кончились, подумала Ленка. И раскрыла сумку, вынимая из нее растоптанную коробку. Развернула криво намотанную газету. Усмехнулась дрожащими губами, ну да, бабка сунула туда нос, увидела импортную коробку с чужими буквами, и завернула снова.

Ленка поддела пальцем рваный край целлофанчика. Из-под лохмотьев на руку потекла жидкость с резким запахом, на пальце набухла капля крови. Она вытащила из пореза осколок тонкого стекла и унесла коробку на стол. Стараясь не смотреть на голую стену, села и положила перед собой. Выпутала из сломанных картонных стенок длинную подложку с выемками для ампул. Ни одной целой — в такие осколочки они раньше давили елочные игрушки, и те так же торчали острыми уголками, только цветными. Тут было месиво из прозрачных кусочков и отломанных головок с горошинками стекла. И еще одна коробочка, длинная, в которую впаялся сломанными детальками какой-то полупрозрачный пластмассовый легкий приборчик с мелкой вязью буковок вдоль выгнутой трубки.

Ленка снова заплакала, укладывая его поверх стеклянного крошева. Бережно отряхнула мятую коробку, вытащила из ящика ножницы и отрезала ту сторону, на которой были написаны яркие и золотые иероглифы. Повертев, срезала такой же кусок глянцевого картона с внешней коробки. И ушла к дивану. Легла на живот, положив обе картоночки под подушку и, прижимаясь щекой к наволочке, горестно затихла.

Даже подумать о том, что теперь делать, сил не было.