Дискотека. Книга 1 [СИ]

Глава 33

Это был очень старый пирс, вход на него был огорожен столбами с провисшей между ними проволокой, и калитка, железная, сваренная из арматурных прутьев красовалась большим, криво висящим замком. Фонари с набережной кидали на черную воду дрожащие линии света, и далеко слева, над спящим Хамелеоном стояла ослепительно белая маленькая луна, ведя по воде свою, отдельную белую дорожку.

Валик отпустил Ленкину руку, подошел к проволокам сбоку, нагнулся, что-то делая.

— Куртку не порви, — сказал вполголоса. Ленка послушно запахнула расстегнутую курточку, туго-туго, чтоб нигде не торчала. Нырнула в дыру, оставляя за проволокой тихое громыхание гальки, и выпрямилась, ступив на тихие доски, такие старые, что они подавались под ногами.

— Вниз смотри, дырявое все.

Она шла следом, внимательно глядя на черные линии и между ними — посеребренное дрожание воды. А вокруг не смотрела, потому что за пределами пирса вода светила очень ярко и Ленка боялась после блеска не увидеть досок, и угодить ногой в трещину.

— Руку дай.

— Я сама…

— Дай говорю! — он поймал ее ладонь, легко, но крепко, и потянул, идя по узкой черной доске с самого края. Ленка шла по такой же, рядом. Три шага, за ними еще маленький четвертый. Снизу плескало, доска покачивалась, прогибаясь.

— Все, — сказал, делая пятый шаг уже на самом конце, плотно устланном досочным полотном, крепким, без щелей. Тут гулял свежий ветерок, и серебристая ночная вода обступила их со всех сторон.

Почти со всех, поправилась Ленка, подходя следом за мальчиком к будочке, которая скворечником, торчала вверху, опираясь на перекрестья металлических планок.

— Избушка, — Ленка задрала голову к еле видной хлипкой лесенке.

— На курьих ножках, — согласился Валик, — сюда не ходит никто, потому что закрыто, ну и еще видишь, дырки всякие.

— Уж вижу. Туда лезем?

Она взялась руками за старое железо, с которого сыпались колючие хлопья ржавчины и полезла следом за мальчиком, осторожно переставляя ноги в вельветовых штанах и старых полукедах — Валик заставил ее переодеться.

Внутри будка была размером с игрушечный домик на детской площадке, но в длинных оконцах смутно светили стекла, и сами окна были просторными, так что вместо стен — почти одни угловые столбы. У домика было два входа, в один они почти заползли, и, выпрямляясь, встали напротив второго, который распахивался в сторону моря.

— Ох, — сказала Ленка, делая шаг и еще один, очень медленно, нащупывая подошвой пол, который, казалось, летел над серебряной лунной водой, охваченной с обеих сторон черными руками гор, — вот это… да…

— Тут крепко, — сказал Валик откуда-то снизу, — ты ходи, не бойся.

В углу засветило, красный прыгучий огонек обрисовал лицо и упавшие на лоб темные волосы. Ленка повернулась от серебра. И засмеялась. Валик сидел, согнув коленки, на ворохе сетей, прикрытых клетчатым одеялом. В жестяной плошке косилась длинная свеча, кидала узкий блик на темное стекло высокой бутылки.

Поднялась рука, отбрасывая на стенку черную тень.

— Без десяти. Только стакан вот один. Зато конфеты есть. Ну, кружка. То есть… вместо стакана.

Опустил руку и черная тень, сламываясь, взяла с дощатого пола пузатую тень кружки.

— Валька, ну ты герой, — Ленка присела рядом, распахивая куртку, — куда тебе шампанское, ты же дите еще! Где взял, спрашивается? И Веронику твою жалко, подведешь ведь.

— Ну, прям короб всего сказала, — Валик сунул ей кружку, перламутровую, с лупоглазым зайцем на боку, — я полстакана всего. Думаешь, я вина, что ли, не пил никогда? Мне пятнадцать скоро! Между прочим, хорошее виноградное вино народные целители советуют. Всякие там. А обратно мы нескоро ж еще.

— Ладно, — сказала Ленка, вытягивая ноги, — раз полстакана. Раз целители. Раз всякие. Раз пятнадцать…

— Ну, ты, Малая!

Ленка поставила кружку и отняла у Панча тяжелую бутылку:

— Дай. Я умею.

Он подносил запястье к пламени свечки, сторожа время. Ленка крутила непослушные проволочки на пробке. Плескала внизу и по сторонам вода, слышная через распахнутые двери, и протекал от моря к берегу тонкий прохладный ветерок, трогая колени и лица. Сильно пахло морской травой, солью, мандариновой коркой от кулька с конфетами и с берега приносило резкий и свежий аромат хвои.

— Пять минут, — предупредил Валик. Огонь сверкнул в круглом циферблате.

— Да услышим, — кивнула Ленка, держа в кулаке горлышко с щекотной пробкой, которая шевелилась, пытаясь вытолкнуться, — там телевизоры, вон у кого-то музыка, куранты будут слышны.

— Лен? — Валик потянулся и, расправив еще одно одеяло, кинул его на колени. Прислонился плечом:

— Тут желания загадывают. Ну, то есть мы должны. Я так придумал. И они тогда сбудутся. Такой мой тебе подарок. Ничего?

— Что такой подарок? Валик, это самый лучший. Да. Сейчас загадаем.

Панч кашлянул. Он уже не смотрел на часы, и на Ленку не смотрел тоже.

— А когда тебе ехать, мы сюда снова придем. И расскажем, чего загадали.

— Так разве делают? А вдруг не сбудется?

— Не понимаешь. Я придумал именно так. Для нас.

На берегу ударили маленькие куранты, звук усилился, наверное, потому что били они хором из открытых форточек, за которыми одинаково мерцали экраны телевизоров.

Двенадцать, в панике подумала Ленка, держа бутылку на байковом одеяле, уже десять осталось ударов, а желание? Надо самое-самое. Чертов Панч, и сама она дурында, надо было подумать заранее. Пять всего…

Часы били мерно и важно, медленно, но все равно с каждым ударом делали шаг и еще один шаг. И сердце ее зачастило, потому что желание — вот оно, но его — нельзя, и потому она ни разу не проговорила его словами, даже мысленно. А рядом сидит Валик, по его спокойному, розовому от пламени свечи лицу видно — он знает свое желание, и загадал. А она, Ленка Малая, сейчас проворонит два последних удара…

— Бомм… — сказали на усыпанном огоньками берегу все совершенно часы, одинаковые часы в одинаковых телевизорах. И следом нестройно заиграла музыка, закричали ура…

Ленка открыла зажмуренные глаза, и ослабила пальцы, направляя пробку.

Валик подставил кружку. Наливая, она расхохоталась, стукая горлышком по толстому краю.

— Ты чего? — он взял кружку двумя руками, дожидаясь, когда она затолкает пробку обратно.

— Ой, Панч. Шампанское — с зайцем. И байковое одеяло. Ой, я что-то не могу…

Она болтала, ставила бутылку на пол, нагибаясь, передвигала подальше, чтоб не уронить, двигала ближе кулек с конфетами, выкатывая оттуда мандаринки. И снова смеялась. Чтоб не дать себе подумать, успела ли загадать.

— Да, — согласился Панч, — у нас всегда все будет, такое вот. Смешное, и не как у всех.

Ленка замолчала. Его лицо в живом свете пламени было очень красивым, спокойным, с мягкой, совсем взрослой улыбкой, какой-то, не как у людей. У кого же она видела такую? Да… на фото, где папа и дядьки с парохода стоят на красивой плитчатой площадке, а за их спинами сидит огромный бронзовый Будда, держит в щепоти цветок, и губы его сложены так, как сейчас у мальчишки, будто он улыбается и одновременно прислушивается ко всему. Как он сказал? У нас с тобой. И — не как у всех. А еще через десять дней они расскажут другу другу о том, чего захотели.

— Да. Не как у всех. Ты это хорошо придумал, Валик Панч, — сказала она негромко, и, глотнув шампанского, отдала ему кружку.

— Я? — удивился мальчик, — нет, это не придумывается. Оно так и есть.

Ей был виден его профиль, тонкий нос, чуть великоватый, и мягкие тени на впалых щеках, ресницы, прикрывающие глаз, — он смотрел вниз, а еще четкий рисунок губ, в свете свечи неярких, почти такого же цвета, как розоватая кожа на скулах и подбородке. Она подумала мельком, у него даже пушка темного нет на верхней губе, хотя у темноволосых он уже бывает, в четырнадцать. И тут свет на лице стал меняться, Валик поворачивал к ней лицо и вот сейчас посмотрит. Глаза в глаза, близко-близко…

Ленка мгновенно и резко ощутила его плечо, прижатое к своему, колени — его и ее, укрытые одним одеялом. Сказала поспешно:

— Нам когда обратно? Чтоб тебя не прищучила Квочка.

— Я в два часа обещал Веронике. Ну, в три, значит, можно.

— Обещал же в два? — попеняла Ленка, разворачивая конфету и суя ему в руку.

— Да. А она сказала, ладно, но чтоб до трех вернулись.

— Золотая у тебя врачиха.

Под одеялом его плечи шевельнулись. Кивнул, жуя конфету и хрустя вафельной крошкой.

— Она хорошая, да.

— Будем говорить, Валь? Сейчас вот.

— Если хочешь, пойдем смотреть вокруг. Новый год ведь. Море там, луна. А еще ракеты, красиво.

Ленка прислушалась к себе. Да. Новый год, ракеты. И вдруг разозлилась. Хоть раз в жизни, Ленка Малая, ты можешь свободно сделать то, чего хочется тебе? А не то, чего нужно хотеть — по всяким разным причинам, по целой куче этих причин.

— Не хочу вокруг. Хочу сидеть и разговаривать. Ну их, ракеты те. Нет, если ты хочешь…

— Нет.

И тут они вместе сказали, начиная вопрос:

— А у тебя…

— А твоя…

Отсмеявшись, Валик махнул рукой:

— Давай ты первая.

— Твоя мама, она — какая? И не приехала вот. Расскажешь?

На берегу, исчерченном желтым светом фонарей, стало шумно, гулял народ, компаниями, кто-то голосил песню, кто-то смеялся, визжали дети, а следом кричали им женские негодующие голоса, чтоб тут же рассмеяться. И шум был хорошо слышен, ложился на воду, как еще одна вода, растекался поверх лунных бликов.

Но внутри этого шума стояла своя, особенная тишина старого пирса, полная тихих звуков, которые не мешали. Плескала вода, обтекая столбы, и маленькое эхо ловило плеск, кидая его к открытым дверям дощатой избушки. Доски поскрипывали иногда, то внизу, будто там кто-то ходил, совсем невидимый, с неровными шагами, а то совсем рядом, когда Валик усаживался удобнее, меняя подогнутую ногу, или сама Ленка откидывалась к стене, чтоб прислониться уставшей спиной. Над головами в одном месте у дверных петель тонко свистело, еле слышно, наверное, сквозняк нашел там себе узкую щелочку.

И все эти звуки их собственной тишины не мешали слышать тихие голоса друг друга. Ленка и Валик говорили. Рассказывали друг другу, замолкали. Переспрашивали, иногда тихо смеялись. А после молчали, думая.

Ленка искоса смотрела на опущенное лицо мальчика, так близко. Сейчас ей хотелось одновременно двух вещей. Закрыть глаза, прислониться плечом, и слушать голос, который совсем рядом. И — сесть напротив, к другой стене, закутаться в одеяло. Чтоб видеть его лицо, когда говорит. В паузах приходила мысль, как сонная надоедливая муха, о том, что даже длинные десять дней кончатся и что им дальше? Как? Разъехаться и сделать вид, что не было ничего? Вернее так — о, как было. Сразу же начинал в голове частить будущий Ленкин голос, вот они сидят на «серединке», Рыбка слушает, фыркая, чтоб сдуть прядку волос. И Семки смеется в нужных местах, когда Ленка расскажет про Квочку, и как вылупили глаза уроды Лысый и Марчик…

Такое вот. Приключение. И после него жить дальше.

— Она хорошая. Я говорил. Просто… Она так сильно страдает из-за меня, что мне еще хуже. Ну, она ж не виновата. Я знаю, могла бы вообще орать там. Типа, а, отец какой козел у тебя. Ты извини.

— Что? А. Да нормально. Я понимаю.

— Как будто совсем нету хорошего в жизни, понимаешь?

— Да. Но она переживает. За тебя. Сам сказал, два раза чуть не помер.

— Лен. Говорят, а вот, побывал. На том свете. Я, конечно, не видел ничего. Просто…

У берега завыл лодочный мотор, и они вместе подняли головы. Валик поднес к свече пустую консервную банку.

— Нас же видно, — шепотом догадалась Ленка, — окна светят, да?

— Ага. Чуть-чуть.

Но лодка ушла в сторону, звуки уменьшались, пока совсем не утихли. Валик положил жестянку. А Ленка представила себе черный кубик на тонких перекрестьях железа и окрашенные розовым окна. Так красиво.

— Про тот свет, — напомнила мальчику, — ну, если тебе не паршиво говорить. Про это.

— Нормально. Я не видел ничего, но голова поменялась, понимаешь? Мысли. Я подумал так. Если я умру. Да ладно тебе, я же про мысли. Слушай. Если умру. Ну, чего я успею за год или там за пять даже? Если совсем короткая жизнь. Даже если бы я вундеркинд, ну выучил бы сто учебников. И хлоп — помер. Все равно. Мне говорил Павел Константиныч, это врач там был один, нормальный дядька, а ты говорит, просто живи, как будто не маячит впереди ничего страшного. Будто ты такой, обычный. Лен… Я знаю, он как лучше хотел, чтоб я не плакал по углам, ой-ой я бедный какой. Но как я могу — просто? Я же не дурачок какой-то, раз-раз и забыл все, бегает, смеется. Я так не хочу.

Пламя свечи мигнуло и легло, затрепыхалось длинной чадящей ниткой. И вдруг погасло, под резким ударом ветерка. Ленке стало холодно, будто маленький огонек их грел. Но в темноте спокойный мальчишеский голос сказал:

— Нормально. У меня спички.

Он чиркал, говорил дальше, а свет снова очерчивал нос, полуоткрытые губы и темный блестящий глаз, прядь на скуле.

— Я так себе понял. Если, правда, жизнь короткая, то пусть в ней радости, всякие. Их же полно вокруг, а мы ходим-ходим, ищем, чего бы пострадать. Надо просто увидеть и не ходить мимо. Ты думаешь, я ненормальный?

— Думаю, — кивнула Ленка, приваливаясь к его плечу, — конечно, ты ненормальный, ну, это нормально как раз. Молчи. Сама знаю, что глупо говорю.

— Нормально говоришь, — возмутился Валик, и они расхохотались, колыхая пламя свечи.

— Понимаешь, вот получается, твоя мама — она нормальная. Сын сильно болеет, приступы, риск всякий. И значит, если нормальная, то должна страдать и переживать. Так положено. Ну, наверное.

— Она старается, — сказал Валик, — типа меня развеселить, но так паршиво выходит, что аж, прям… Эх. Так что я попросил, когда звонила, чтоб сидела там и не тратилась на билет. Соврал, что у нас тут экскурсии, да театры и дельфинарии. Ботанический сад. И вообще.

— Угу. А еще — Ленка Малая. Сергеевна. Ты ей скажешь?

— Нет.

— И я своим тоже не скажу.

Ленка вспомнила трагическое лицо мамы и прямо увидела, как оно исказится от радостной новости, что ее младшая дочь провела каникулы с братом, сыном той самой негодяйки, которая увела ее Сережу, да не удержала. И теперь тянет с бывшего полюбовника деньги. На больного сына.

— Замерзла? — Валик озабоченно завертелся, укрывая Ленке плечи концом одеяла.

Она покачала головой.

— Нормально.

И подумала, что она вдруг прикидывает какое-то будущее, их общее, а может быть, его вовсе и нету. В какой-то книге читала, у женщин так устроены мозги, из мелочи могут выстроить целый замок. Воздушный. А мужчины, было написано там, они думают по-другому. И чего мучить парня унылыми вопросами, а что же будет дальше, и как оно будет. Вот приехала к нему сестра, Ленка Малая, вполне такая яркая девица, умненькая интересная, да еще блондинка с волосами до попы. Значит, есть причины радоваться. А уедет — найдутся другие причины. Потому что он так решил, и он прав. А она старше, пусть всего на два с половиной года, должна быть умнее и поберечь. Так что, молчи, Малая, улыбнешься через десять дней, скажешь, пока-пока, драгоценный братишка, вот тебе адрес, пиши письма, а я тебе буду.

Жизнь, которая ждала ее там, показалась вдруг ворохом старых обоев, валяются, с картинками, но уже ненужные и мешают. И такие сушеные, что на зубах скрип. Можно ли там находить радости, настоящие? Или все они останутся тут, рядом с красивым мальчишкой Валиком Панчем. Который, вот что интересно, вдруг осторожно подумала Ленка, все меньше кажется ей походим на отца. И становится сам по себе. Просто парень. Высокий, с длинными руками, тонкими в запястьях. С красивой шеей и впалыми скулами, с темными глазами. И эти волосы, одна прядка все время падает на щеку, как в кино.

Нельзя. Нельзя это думать… Ленка заворочалась, нащупывая рядом хоть что. Ну что там, кулек или бутылка.

— Мандарин будешь? Один остался.

— Давай напополам.

Она молчала, когда свернули одеяла и шли обратно, уже в тишине, а все голоса стали далекими и вместо них из домов болтали телевизоры. В школу их пустил сторож, и Валик, поманив Ленку, двинулся не в медпункт, а на второй этаж, по сумрачной неуютной лестнице. В темном коридоре лежал на полу квадрат света из открытой двери в кабинет.

Панч постукал костяшками по косяку.

— Вероника Пална? А мы вот, пришли.

Дернул Ленку, выталкивая вперед.

— Видите? Живые, здоровые, и не пьяные даже. У нас была бутылка шампанского, мы ее открыли и вылили в море, чтоб праздник. Для Нептуна. Нет, для Посейдона. Нептун это потом, а Посейдон…

— Валя, умолкни, — Вероника закрыла тетрадь, снимая очки, — ну такой ты болтун. Молодцы. Иди, проведи сестру и в спальню. Я тоже лягу, на кушетке, вас вот ждала.

— С Новым годом, — сказала Ленка.

Та кивнула. Уже в спины спохватилась:

— И не курили? Ай, молодцы. Идите уже.

На пороге темного медпункта Валик замялся. В окно светил высокий фонарь, просвечивая черное кружево иголок и веточек.

— Ты устала, да? А то я могу еще посидеть, у нас в полвосьмого подъем, потому что процедуры.

— Устала, Панч, — ласково соврала Ленка, — иди, а я свалюсь и спать.

— Да, — сказал он, не двигаясь.

— Мне тоже рано вставать, а то придет же дежурная. А я тут, валяюсь.

— Да… — он продолжал стоять, высокий, с еле видным бледным лицом и широкими ссутуленными плечами.

Ленка подумала, что сейчас закричит. Или стукнет его кулаком с зажатым в нем плоским ключиком. Валик качнулся ближе, беря ее за плечи. И поцеловал в уголок приоткрытого рта, тыкнулся неловко, проведя губами по щеке, и — не отпустил, стоял, тепло дыша и прижимая губы к ее запрокинутому лицу.

В голове Ленки ударили те самые куранты, мерно отбивая общее время. Один могучий удар, входя в мозг, упадая в горло, протекал дальше, вибрируя и рассыпаясь на мелкие теплые камушки-гальки, укатывался в кончики пальцев. А следом уже второй, шел, как делают это волны, набегая одна на другую и не догоняя. И третий.

Вдруг заболел затылок, далекий, ударился о стену, не сильно, и не быстро, но как-то же надо было оторваться. И рука неловко завернута за спину, потому что надо повернуться, а непонятно, что тут где. Темно и все непривычное. Все, кроме высокой фигуры Панча, который так и остался стоять, чуть согнувшись, потому что он выше, чем Ленка Малая.

По дороге к кушетке Ленка чуть не уронила шкафчик, тот обрадованно зазвенел всеми своими полочками и дверцами. И, наконец, села, вцепляясь потными руками в холодную клеенку. Сглотнула и сказала хриплым, но бодрым голосом:

— Так. Вали спать, Валик от пишущей машинки. И двери закрой.

Неяркий свет из коридора погас, прихлопнутый белой плоскостью двери.

Ленка легла навзничь, слушая шаги, идущие к лестнице. Тихие и все тише. Зажмурилась, нашаривая сложенное у стены одеяло. Не открывая глаз, разложила его, завернулась, как была — в вельветовых джинсах, тонком свитерке и в носках. И притихла, еле дыша, чтоб не сдуть дыханием прикосновение губ — в самом уголке рта.

Насмешливый голос в ясной, гулкой, как ночной коридор, голове, сказал:

— Наша Малая все прынца ждет, на белом коне. Дождалась своего прынца, Малая?

Но Ленке было слышно, за насмешкой в голосе прятался испуг. А значит, это все правда.