Дискотека. Книга 1 [СИ]

Глава 9

Семки стирала джинсы. И не то, что они были грязные, но постиранные, становились меньше размером и красиво облегали Викочкину небольшую задницу. Хватало как раз на один дискотечный выход, потом штаны растягивались снова, и к следующей субботе Викочка опять бухала джинсы в тазик с горячей водой, а потом вешала их на балконе.

Повесила и сейчас, утыкав по поясу цветными прищепками, перегнулась через железный холодный поручень, разглядывая двор.

Из-за угла вывернулись две лохматые головы. Оля шла быстро и под русой башкой видна была мерно отмахивающая рука. А Ленка Малая как всегда не шла, а будто плыла, тоже быстро, но как-то мягко, вроде что-то там сама себе танцевала.

Викочка обрадованно прижалась животом, собираясь окликнуть подружек.

— Вика, — сказала в балконную дверь мама, она стояла посреди комнаты, протирая кухонным полотенцем тарелку, — ты простудишься, немедленно в комнату.

— Что я маленькая, что ли, — возмутилась Семки, неохотно отдираясь от перил.

— Значит, папа простудится, — нашлась мама, глянув на отца, который уснул перед телевизором, накрыв газетой клетчатую рубашку без пуговицы на животе.

Викочка вздохнула и вошла, прикрывая двери. Татьяна Феоновна поманила ее за собой и пошла впереди узким коридорчиком. В кухне села на табурет, кладя на стол полотенце.

— Виктория. Закрой двери. Мне нужно тебе сказать.

Викочка закрыла и эту дверь, телевизор примолк, еле слышно курлыкая.

— Ты… и эти твои… девки!

— Ма!

— Что ма? — сиплым шепотом удивилась Татьяна Феоновна, вздергивая бледное лицо, сплошь покрытое рыжими пятнами веснушек.

Семки исподлобья глядела, не убирая гладких волос, упавших на один глаз. У нее на бледном треугольном личике тоже были веснушки, россыпью — маленькие и аккуратные, будто хорошая пшенка. Когда Викочка глядела на мать, то вспоминала Олю, ее старших сестер, сильно на нее похожих, но уже расплывшихся и с каждым годом те становились больше похожи на мать, большую и рыхлую, с маленькой головой. И Викочка с ужасом думала, вот я постарею, и у меня тоже будет, не морда, а такой блин, весь в рыжих пятнах. Тогда она ненавидела мать и маленького кривоногого отца с большой головой и горбатым носом. Потому что нос у Викочки был сильно похож на отцовский.

— Что ма? — горько повторила мама, комкая на коленях пальцы, — я разве не вижу, чему они тебя учат? Все эти танцы. Парни. Они же совсем взрослые! И эта твоя Лена Каткова… Да она же вся в мать, ты погляди на эту — Аллочку. Самой сто лет в обед, а туда же, патлы распустит… Только мужа выпроводит, в рейс, а сама — хвостом!

— Ма. Папа тоже в рейсах. Можно подумать…

— Ты! Ты как смеешь? На нашего отца! Или ты. Ах, ты про меня?

Татьяна Феоновна встала. Села снова, сцепляя пальцы и пытаясь успокоиться. Семки стояла, уныло возя стоптанным тапком по линолеуму, смотрела над круглыми плечами матери в окно. Там торчала антенна, покосившись с крыши. И скрежетали по жести подоконника голуби, мелькая иногда крошечными круглыми головами.

— Я тебя потом. За это вот. А сейчас я хотела поговорить серьезно! Ты обязана сохранить себя! А как это, если ваши там дискотеки? Я не могу ходить за тобой и следить, чтоб ничего не случилось.

«И слава Богу», мрачно подумала Семки. С каждым словом матери на дискотеку хотелось все больше и больше. А еще покурить. И может быть жахнуть полстакана вина. И станцевать, не с Вальком, ну его в жопу (в жопу, мстительно повторила про себя Семки, упиваясь грубым словом, которое мать не слышит), а с тем, который таскался за Рыбкой, а она его отшила дурында. Классный такой, смуглый и немножко узкоглазый. Татарин, что ли. Или какой казах. Джинсы у него клевые. С петлями на карманах.

— Ты меня поняла?

— Что?

— К врачу сходим на той неделе. Я тебя записала уже.

Семки перевела недоуменный взгляд на бледное и решительное лицо матери.

— К ка-акому врачу?

— Гинекологу, — повторила мать неуслышанное, — он тебя проверит. Чтоб папа был спокоен.

— При чем тут папа? — в ошеломлении спросила Викочка, а лицо заливала горячая краска, и казалось, веснушки пылают, как раскаленные искры.

— Вика! Ты наша единственная дочь. Все, все что у нас, это все для тебя. Джинсы вот, у них нету, носят рванье, а у тебя и сапоги импортные, курточка из бонного, самая лучшая. Мы с папой поговорили… Ты куда?

Семки пронеслась по коридору, прыгнула в свою комнату, захлопывая дверь. Дернула от письменного стола венский стул с изогнутой спинкой и сунула его в дверную ручку.

— Вика, — сдавленным голосом говорила Татьяна Феоновна, топчась под дверями, и стекло бугрилось, меняя фигуру и корежа профиль, — Вика, ну что ты так злишься, ты должна понимать, тебе еще в институт. А вдруг случится страшное? Тебе еще год в школе, почти два!

Семки молчала, сидя на кровати и сунув потные руки между колен. Раскачивалась, завешивая яростное лицо пепельными волосами.

— Вика?.. Да! — закричала мать сахарным голосом, — да, Витенька, уже иду, готово, давно готово уже!

Через минуту родители бубнили в кухне, отец что-то веское высказывал, мать в ответ мелко смеялась, ахая и восклицая.

— Ненавижу, — тоскливо сказала Семки большому плакату на стене. На плакате девушка в белом купальнике держала в руке бокал с соломинкой, смотрела на Семки и таинственно улыбалась. Викочка повалилась на кровать и отвернулась от красавицы. Надо ее снять. Выбросить на хер. Порвать. Мать дура, хочет, чтоб Викочка досиделась до поплывшей морды, с рыжими пятнами, и жиденькими серыми волосами по вискам. Чтоб нашла себе, такого же вот — как отец. Мелкого, с дурацкой большой головой. Будет торчать в кухне и высказываться. И Семки, значит, кивать и всякой его херне смеяться, смеяться. Ну, уж нет. Это девки могут себе позволить харчами перебирать до пенсии. А Викочка точно знает, через несколько лет никто на нее уже и не посмотрит.

Она встала, старательно отворачиваясь от плаката, прошла в угол, к большому трюмо с полированным столиком. Оглянулась на закрытую дверь. В ярком свете, падающем из окна, полном небесной близкой синевы и осеннего солнца, внимательно рассмотрела треугольное лицо с маленьким ртом, бледные голубые глаза под рыжими ресницами, негустые волосы, лежащие прямо, без всякой пышности. И почти заплакала от бессильной злости, вспоминая карие глаза Ленки в густых телячьих ресницах и яркую улыбку, в ответ на которую все улыбались. А еще страдает, куда там, волнуется, что щеки круглые, и что зубы не такие ровные как клавиши. Вот у Семки ровные — она оскалилась, растягивая бледные губы, — а толку с них? Ну, Рыбка попроще. Вроде бы. У Рыбки большая жопа, и ноги тощие, когда юбку надевает, то прям квадратная. И губы тонкие. Но все равно, как накрасит глаза, и как дернет башкой, так что волосы разлетаются… Пацаны сразу бегут приглашать.

Семки расстегнула халат и внимательно, стараясь не отвлекаться на лицо, осмотрела маленькие груди, упакованные в кружевной лифчик, светлый гладкий живот и ровные длинные бедра. Выставила вперед ногу в тапке. Вспоминая деву в белом купальнике, зазывно изогнула бедро. И слегка успокоившись, снова застегнула халат. Ушла к столу, уселась, упирая коленки в столешницу. Пальцем поворошила раскрытые тетради.

Вот и пусть они там ресницами хлопают, и любовями своими меняются. Семки совсем не дурочка. Она понимает, что у нее есть, а чего нету. Фигура вот есть, и сиськи ничего себе. А значит, не танцами ей надо цеплять и не глазами хлопать. Главное, выбрать, классного. А там, пока Рыбка и Малая станут раскачиваться, Викочка их и обгонит.

Через три подъезда от размышляющей Семки в непривычно пустой квартире девочки валялись на диване и разговаривали. Утром Ленка, прихватив Олю, съездила на вокзал, проводить родителей. А назавтра днем должна приехать баба Лена.

На вокзале, пока Алла Дмитриевна, волнуясь, бегала вокруг чемоданов и сумок, Ленка отправила Олю на скамейку и осталась с отцом. Оба неловко молчали, как вошло у них в привычку вот уже два года. Иногда Ленка искренне удивлялась, вспоминая, а ведь было время, они любили вместе смеяться и что-то рассказывали друг другу. Папа таскал маленькую Ленку в город, там, заходя в пивбар, обязательно покупал ей копченую ставридку, вкуснейшую, а после в парке — мороженое. Стоял рядом, когда Ленка, зажмуриваясь, размахивалась на огромных качелях-лодке. И после ловил, вынимая, снова смеялся, когда она делала несколько шагов, и приседала — ноги не держали и кружилась голова.

Потом как-то все кончилось. Она была сильно занята собой — новой и не заметила, как. А просто отец перестал с ней болтать, и всех разговоров теперь — ты хлеба купила, а мать звонила с работы? И вот все.

Сейчас он сядет в поезд, они решили ехать поездом, до Симферополя, так по времени удобнее, помашет ей в пыльное окно и вернется уже через полгода. Будет весна. И почти конец учебного, и вообще конец школы. Ленке нужно решать, куда после школы деваться, и как Инка рассказывает в школе «мы с папкой поговорили, насчет института, он предложил, а я…». Вот, наверное, здорово, если бы Ленка тоже могла поговорить не только с матерью, а с ним, начет куда. Но стоят рядом и даже толком попрощаться не могут.

— Летка, — начал отец и Ленка шагнула ближе, поднимая лицо к его — серьезному, с худыми щеками и прямым чуть великоватым носом.

— Сережа! — Алла Дмитриевна возникла сбоку, хватая отца, потащила к чемоданам, — да что ж это, бери, я не подниму эту твою. Леночка, возьми черную, она легкая. Ох…

Отец кашлянул и, не оглядываясь, послушно ушел, тащимый за рукав куртки. Ленка пошла следом, влезла в вагон, вкусно пахнущий железом и вымытой пылью, толкаясь и сторонясь, сунула сумку на кожаный диванчик, и мама сразу засуетилась, становясь на цыпочки, распихивая вещи, и без перерыва что-то говоря. А потом как-то сразу закричала проводница, топая по коридору. И Ленка выскочила, щекой помня жесткий отцовский поцелуй, а носом — тревожный запах маминых духов.

…Они вместе смотрели в окно, два пятна, одно — в облаке черных волос, качались за стеклом растопыренные ладони. Рядом с Ленкой топталась Рыбка, топыря острый локоток с висящей на нем сумочкой.

— Пойдем, что ли, — сипло сказала Ленка, и они ушли, пешком, чтоб пройти тропинками парка, куда заходили редко, он не по дороге, а только вот когда кого-то провожать на вокзал, то после налегке можно — под старыми деревьями, стоящими в гуще тонконогого кустарника.

Когда проходили мимо магазина, Оля глянула вопросительно и Ленка кивнула. А что, гуляй рванина, и к избе подъезжают сваты. А то завтра приедет баба Лена и как там будет — неизвестно. Зато сегодня — воля вольная.

— Тебя мать пустит? У меня переночевали бы.

— Угу. Я уже ей сказала.

— Отлично. Жалко, сегодня нет дискаря.

Рыбка кивнула, покачивая сумкой с уложенной внутрь бутылкой столового вина.

— Жалко. Щас заквасим, и весь запал пропадет.

— Ну не будем, — равнодушно ответила Ленка, — сныкаем в почтовый ящик, потом пригодится.

Дома они пожарили картошку, вернее, жарила Оля, ловко шуруя лопаткой и командуя:

— Еще масла. Лучок есть? И огурчик выньми, солененький. Лучше б на сале, ладно, сойдеть.

Задумчиво поели, а вино открывать не стали, по той же причине — чего его квасить с жрачкой, никакого запалу, зря только переводить продукт.

А после завалились на диван, закинув ноги в колготках на спинку и свесив головы. И вот, лежат, разговаривают.

— Мать мне все мозги проела, со своим институтом. Лена поступай, Лена красный диплом.

— Правильно проела. Ты, Малая, умная девка, чего добру пропадать?

— А ты?

— Я? Ну я все равно троечница-хорошистка, какой там диплом. Я, наверное, в техникум пойду.

— В судостроительный, что ли?

— Тю. Еще чего. В Ейске рыбный есть.

— Оль, ты с дуба упала? Это что у тебя мечта такая, да? Бригадиром на рыб-обработке!

— Мне те мечты. Свалить хочу, а куда тут поблизости. Вот туда только. А тебе, Ленка, высшее надо.

Оля повернулась на живот, укладывая подбородок на руки и качая ногами.

— Что вы мне все — высшее, — уныло рассердилась Ленка, — и куда? На кого? Я бы пошла на модельера, но там знаешь какой конкурс? Я смотрела, пятнадцать человек на место, Оль. Пятнадцать! Да еще ж блатники пролезут.

— Ну, у нас тоже есть институт. Два даже. В городе. Филиал торгового. Чего фыркаешь? Ну да, торговка с тебя точно никакая. Еще этот, рыбный. Они кого выпускают там?

— Ихтиологов, — мрачно призналась Ленка, укладываясь удобнее и роняя ногу на Олину задницу.

— Ну ты танк с ушами, убери, тяжело. А чо, будешь ихтиологом. Они чего делают?

— Чешую считают. Это батя так ржет, вот говорит, пять лет учатся чешую считать.

— Зато в рейсы будешь ходить. Прикинь, Малая, паспорт моряка. И ты вся такая — морячка, ой-ой.

— Не хочу. Светка мне знаешь, что советует? Иди, говорит, в иняз. Станешь работать с иностранными туристами, на турбазе. Переводчиком.

— И где их искать, туристов этих? В Москве разве. И тоже, наверно, блат сплошной.

— Ага, мать разоралась, чего выдумали, какой иняз, сидеть, как я, на гроши. Неделю митинговала, пока я не поклялась, что не поеду.

Рыбка громко вздохнула, легла на спину, тесня Ленку широким бедром, сложила руки на груди и уставилась в потолок.

— Свечку дать, — поинтересовалась Ленка, цепляясь за ее свитерок и медленно сползая с дивана.

— Тьфу на тебя, Малая. Поклялась она. Мать, что ли, будет диплом получать и учиться? Оно же тебе надо. А не ей!

Ленка вцепилась покрепче, Оля охнула и вместе они с грохотом свалились, наконец, с дивана на пол.

— Нога! — заорала Рыбка, — мо-я но-га!

— Та на тебе твою ногу. У меня своих две.

Ленка отползла, укладываясь на полосатом паласе так же, как Оля — сложив руки на груди. Сделала скорбное лицо. Скосила глаза и, убедившись, что соратница тоже приняла позу покойника, снова уставилась в потолок. Когда отсмеялись, заговорила серьезно:

— Оль, я б, может, поехала. Но у нас денег совсем прям нет. Я не знаю, как так выходит, пока батя в рейсе, тут улетает все, и дальше — долги. И мать себе тоже ничего не покупает. Светке посылают, что получается, понимаешь, она три раза поступала. Теперь мать трясется, ах Светочка, чтоб выучилась. Скребет все копейки ей. И если бы только Светка. А еще эти, в Ялте. Батя ему с каждого рейса везет коробками какую-то траву. Жуткий дефицит, у нас такое в аптеке раз продавали, я как глянула, сто рублей стоит, двести. Прикинь. Целая зарплата! И долг у них висит, занимали еще давно, пятьсот, кажется. Мать чуть не в обморок падает, как дядя Гена звонит, она сразу за сердце, ах, наверное, скажет, пора отдавать. А нечем. И тут прикинь, я поеду. Мне билет не на что купить. Ты сама ж знаешь, тряпок вон нету, всю зиму в куртяйке проходила.

— Да, — задумчиво согласилась Оля, — о, слушай, а хочешь, я тебе зимой пальто свое буду давать, ну так, на недельку. Ты мне куртку, взамен.

— Ну. Блин. Я тебе про поехать. А ты мне. Хочу, конечно. И шапку надо связать. У нас Нонка знаешь, что рассказала? В «Детском мире» одеяла продаются, такие, полосатые. Если нитку вытянуть, то можно все одеяло размотать, ну там узелки будут, но свитер получается клевый. Двух цветов.

— Погодь. Так этот у Нонки, пестренький, с одеяла, что ли? Во класс, а я думала, импортный. Ладно, не ссо, Малая. Разберемся. О, телефон!

Ленка поднялась и, шлепая колготками, побежала в коридор.

— Семачки, блин, ты чего долго так? Мы тебя ждем. Как не пускают? Да не реви.

— Дай мне, — Оля отодвинула подругу и взяла трубку.

— Семки? Рассказывай. Чо, правда заперли? Кино, вино и домино… Тебе пять лет, что ли?

Ленка ушла в комнату и села за письменный стол. Стала смотреть на пришпиленные к обоям фотографии и картинки. Вот Оля в сарафане сидит на травке, глаза круглые и щеки надула, сейчас засмеется. А вот Семки на лавочке в парке, ест пышку, скрестив ноги в джинсах, подкатанных на сапоги. А тут целая толпа — на маевку ходили в восьмом, черти куда ушли, на азовское побережье, лазили там, дурковали. Даже покатались на лошади, сторож на тырлах разрешил. Ленка тут сидит в самолично сшитой ситцевой распашонке и в вельветовых джинсах из купленного в магазине халата. У Ольки такие же штаны есть, они поэтому всегда договариваются, кто чего вечером наденет, чтоб в одинаковом не выскочить. А это стоит по пояс в воде Инка Шпала, точно как в японском календаре, повернулась, улыбается, не скажешь, что до седьмого класса прищепкой дразнили. И в самой середине большое фото — девчонки на фоне роз — кружатся, раздувая подолы сарафанчиков, тоже сами сшили, на Ленкиной старой машинке. Петя делал. Так все печально…

— Ага. Отлично, — закончила в коридоре Оля и вернулась в комнату.

— Семки сейчас прискачет. У нее дома снова целая спектакля.

— Опять мать ее девственность охраняет?

— Угу. Они с батей уходили, так ключ отобрали, и заперли. А щас вернулись, и она Семки послала за хлебом.

Оля нависла над Ленкой, тоже разглядывая снимки.

— Чо за дурость такая, — расстроилась Ленка, — вернулись и сразу «иди иди отсюда девочка». Нафига запирали тогда? Попугать?

— Наверное. Во, звонит.

Семки с порога сказала, не заходя:

— Девки. Короче так. Я щас в магазин и хлеб домой, а потом к вам. На дискарь едем вечером?

— Але, — удивилась Оля, — среда, какой дискарь? Скажи спасибо, что со школы вернулась после четырех уроков, короткий день. Радуйся.

Семки подняла тонкий палец:

— В Капканах сегодня — танцы! Ансамбль играет. Между прочим, с техникума, и Ганечка ваш тоже там.

У Ленки екнуло сердце.

— Блин, — задумчиво сказала Оля, — Капканы, офигеть. Малая, ты была на деревенских танцах, а?

— Не. Говорят, там отлупить могут. Местные. Подходят, а ну девочка, идешь с нами. И если не пойдешь…

— Не ссо! Там Ганя, он за нас подпишется! Семачки, а тебе жопу не надерут дома?

Уже сбегая по ступенькам, Викочка коротко рассмеялась:

— Предки сегодня к бабке поедут ночевать. Мать поэтому мне и пудрила мозги. Профилактику устраивала. А если позвонят, я скажу — сломался телефон. Выключу нафиг.

А в комнате, когда Ленка заперла входную дверь, уже вовсю орала музыка. Тряслись серебристые колонки, поставленные на книжных полках, плавно поднималась и опускалась головка с иглой на чуть выгнутом рычаге, вынимая из черных бороздок любимую музыку.

Оля, поднимая руки, встряхивала русыми волосами, покачивала бедрами, обтянутыми шерстяной юбкой. Разутая нога топала в полосатый палас, и под тонким нейлоном с зашитой на носке стрелкой краснели накрашенные ногти.

— Время пройдет, и ты забудешь, все что было! — вступила Ленка, держа пальцами подол юбки и делая трагическое лицо.

— С тобой у нас!

— С тобой у нас!

— Нет, я не жду тебя, но знай, что я любила, — зачастили девочки вместе, стараясь не отстать от сиропного голоска солистки:

— В последний раз!

— В последний ра-а-аз!

За стенкой тоскливо завыла старая такса соседей.