Дискотека. Книга 1 [СИ]

Глава 4

Папа был дома, и когда Ленка открыла двери, вошла, дернулся от телефона, криво суя на аппарат глянцевую трубку. Сказал бодрым и еще чужим голосом:

— Мама сказала картошки. Так я в магазин. Сумку возьму вот.

— Угу, — Ленка топталась, скидывая полусапожки, и машинально первая взяла трубку, когда телефон снова зазвенел.

— Был разговор с Ялтой, — утвердительно сказал женский голос, — ваши десять минут.

— Да, — ответила Ленка коротким гудкам.

Папа завозился в кладовке, дергая с вешалки старую кожаную суму, кашлянул смущенно. Ленка не стала ему ничего говорить, развернулась и ушла в комнату. Но на всякий случай дверью треснула, как следует. Пусть поймет, что она знает. И тут же сама себя обругала. За то, что сильно вышло похоже на мать.

— Я ушел, — виноватым голосом сказал за дверью отец. И — ушел, скрежетнув ключом.

Ленка повалилась на диван, кидая на живот подушку и мрачно глядя в потолок. Какая-то совсем дурная жизнь. Со всех сторон. Любви никакой у нее нету, в школе сплошная фигня. То Валечка со своим ядом, то биологичка с придирками. Еще Кочка, устроил цирк, ах я такой грозный, ах вам щас оценки за домашнюю выведу как зачетные за самостоятельную. А сам свалил в лаборантскую и там с трудовиком сидели квасили, ржали тихонько и пару раз выбегал, морда красная, на щеке хвостик от соленой хамсы прилип. И сразу к Инке Шпале, суется боком за парту, ах Инночка, ну что тут у нас с приложением сил на массу… Инка бедная уже в стенку вжалась, пацаны ржут, как дебилы. Хоть кто-нибудь встал бы да вмазал алкашу, чтоб сам не позорился и руки не распускал. Оно понятно, всерьез лезть не станет, но все равно противно, старый уже мужик.

Еще Ленка расстроилась из-за русачки. Почти единственная нормальная училка была. Всегда Ленка завидовала десятому А, вот повезло им с классной. Они к Элине Давыдовне и в гости домой ходили, чай пить, и в кино всем классом. Посмотришь, почти как в фильмах показывают, такие отношения. Она умная, быстрая такая, пошутит, посмеется. И класс у нее поэтому совсем другой, не такой как Ленкин Б. Где чуть что — не ссы Каток, да дай скатать, Каток. В общем, была у Ленки до сегодняшнего дня нормальная такая белая зависть к ашникам. И сочинения писать она любила, писала, будто с Элиной разговаривала, рассказывала что-то по-настоящему, а не просто, как Олеся, передовицы с газет копировала про радостные достижения трудового советского народа. Потому и согласилась дипломы для фестиваля оформлять. Сидела ночами, довольная, как слон, обложилась книгами и альбомами, а еще папины смешные дипломы вытащила, о переходе экватора. С них рисовала всякие виньетки, а по бокам, вместо русалок и Нептуна нарисовала атлантов, тех, что в Эрмитаже. Они держат витиеватую надпись. И в серединке место для текста. Как дура, намалевала тридцать штук, красками. А Элина сегодня на уроке ее подняла и ясным, вдумчивым таким голосом рассказала, никуда не годится, Каткова, твоя живопись. Потому что у атлантов — груди нарисованы. Ленка как услышала, то и рот не смогла закрыть. Все сидят, ржут, пацаны радуются, орут про лифчики. А Элина смотрит так ясно-ясно, вроде не она только что сморозила полную чушь, будто она — Эдгарчик Русиков, а не умная преподавательница русского языка и литературы. Ленка хотела возразить, что мускулы это совсем не женская грудь, и что же на месте мускулатуры рисовать — пустое гладкое что ли? Но именно эта ясность в глазах ее остановила. Стало понятно, там, в учительской голове, уже все решено. Так что промолчала.

Телефон снова зазвонил, и Ленка накрыла голову подушкой. Сейчас еще слушать, как папина бывшая почти жена молчит в трубку. Боится, что он уйдет в рейс и уже полгода ничего она ему не скажет. А он ей.

И еще это платье…

Телефон протрещал, заикнулся и умолк. И сразу зазвонил снова.

Платье вышло очень красивое. Узкое, в талии отрезное и с вшитым широким поясом. Воротник стойка. Все швы отстрочены желтой ниткой, на коричневом просто класс получилось. И впереди на вырезе кожаный черный уголок. Ясно, что Валечка теперь всю зиму будет мозги полоскать за это платье, но покупать школьное страшилище денег нет, да и носить его Ленка все равно не будет. Не будет и все.

Она кинула подушку и встала. Ушла к телефону, сорвала трубку и рявкнула:

— Але!

— Лен, — сказал далекий Рыбкин голос, — Лен…

— Оля? — Ленка вдруг испугалась, прижала трубку к уху, — ты чего там? Оль. Что случилось?

— Давай сегодня на дискарь?

— Меня мать придушит, ты что. Сегодня ж среда. Потерпеть не можешь, до субботы?

— Лен…

Голос становился все тише и потеряннее. И Ленка подумала с испугом, что-то там правда, серьезное.

— Ну. Ну, ладно, я попробую. Скажу чего. Ну. День рождения может? У… у Инки допустим. У них телефона нет.

— Да. Да! А еще вина надо, Лен. Давай купим вина. Две бутылки.

— Олька, ты с дуба упала, точно. У нас завтра контрольная, первым уроком. Ты… Ладно. Не реви. Мне щас прийти к тебе?

— Я обед варю, — прорыдала Оля, — не-ет, в-в восемь давай, внизу.

В семь вечера Ленка быстро цокала каблуками, но не к Рыбкиному дому, что там делать, целый час. А просто бежала вокруг вечернего сквера, выбирая места, где уже светили фонари, чтоб не нарваться на какую пьянь. Думала, выйду к автовокзалу, там в кассах посижу, где пассажиры. И после уже к подъезду.

В здании автовокзала села на длинную скамью, расправляя полы плаща. Она его не любила, но мама заставила надеть, потому что вечерами холодно и будете там на остановке стоять, когда от Инночки, и не забудь, купи цветов, сейчас астрочки недорогие…

— Мам, — сказала Ленка, выходя, — у Инки тех астрочек полный огород. Да не волнуйся, мы с Олей вместе приедем, к одиннадцати я уже дома.

Теперь, сидя под огромной финиковой пальмой, клонящей длинные веера листьев, она волновалась сама. Ужасный был у Рыбки голос. Наверное, что-то случилось там с ее Ганей. И нужно будет Ольку утешить, а еще нужно сбегать в тот дальний магазинчик, где они покупают сухарик, и не нужно две, куда им две, одного огнетушителя вполне хватит.

И, еле дождавшись назначенного времени, кинулась в темный проем между домами.

Оля стояла там, переминалась, держа локтем сумочку. Глядя в маленькое зеркальце, красила губы, и помада в свете тусклой лампы казалась черной.

— Оль?

— О, пришла, — бодрым голосом обрадовалась убитая горем подруга, — ну класс, а мне так влом стало дома торчать, думаю, ну чего мы сидим…

— Оля, ты балда. Я думала, у тебя тут горе.

В почти пустом автобусе Оля привалилась к плечу надутой Ленки, ухватила удобнее сумочку с торчащим из нее горлышком бутылки.

— Не дуйся. Квакнем, я тебе все расскажу. Викочка там что? Не звонила?

— Звонила. Обиделась, что мы сегодня идем. А она не может.

— И хорошо. У меня к тебе разговор, а не к Семки.

По черному парку Ленка бежала, подламывая каблуки и сдавленным голосом рыча в целеустремленную спину Рыбки:

— Да подожди уже! Черт, О-ля, заколебала ты скач-ка-ми свои-ми. Темно!

— Тут! — торжественно сказала та, замерев у толстого ствола, где приткнулась кособокая лавочка.

Ленка выдохнула с облегчением.

— Нет! — решила Оля и исчезла в черном кустарнике, треща и хрустя ветками.

— Ы-ы-ы, — ответила Ленка, пробираясь следом.

Наконец, самый темный и тайный угол был найден, и Оля, пошебуршась в кустах, выдернула оттуда дощатый ящик, установила на крошечной полянке и уселась, хлопая рядом ладонью и настороженно глядя на светлую диагональ парковой дорожки. Сбоку высоко висел фонарь, мигал лениво, освещая кусочек Олиного лица с впалой щекой, укрытой пушистыми прядками. Блестел на круглом боку зеленой бутылки.

— Чашку взяла? — Оля маникюрными ножницами пилила полиэтиленовую пробку.

Ленка вынула из кармана маленькую пластмассовую чашку, почти как из детской посудки, полосатую, с ручкой крендельком. Подставила, пытаясь разглядеть невидимое в желтом полумраке вино, которое Оля наливала, устроив горлышко на краю.

— Пей, — скомандовала та.

Ленка зажмурилась, глотая кисляк, от которого сводило скулы. Передавая чашку, улыбнулась, качнувшись на ящике, и расставила ноги, упираясь крепче. Оля налила себе, ляпнув вином на ногу, чертыхнулась и тоже выпила, сразу же наливая еще.

— Куда ты гонишь?

— Слышишь? Музон уже. Давай, полчаса у нас, а то чего ехали?

Оля уже совала подруге снова налитую чашечку.

— Так что там, с Петькой? Не давись. Ты с базара свалила, я жду-жду… молчишь, как партизанка.

Ленка откашлялась, недоумевая. Думала, Рыбка станет плакаться на свои несчастья, а та пристала, как банный лист. Голова уже легко кружилась и она подумала, ну а что, и расскажу, да фиг с ним.

— Ты ушла тогда. А мы с ним сели печатать.

— Угу.

— Чего угу. Правда, сели. И целых два часа еще ковырялись, в темноте.

… а потом Петя откинулся на спинку стула и обнял Ленку за плечи длинной рукой:

— Устала, Елена прекрасная? Ликера не хочешь? У меня есть, в сейфе.

— Нет, — отказалась Ленка, а спина сразу заныла и нужно бы потихоньку отодвинуться, чтоб не обиделся. И вообще, дурак. Так славно сидели.

Но Петя руку убрал. Повернулся, нашаривая что-то в темноте, сдвинул остро пахнущие кюветы — в одной чернел бракованный снимок, и чернота становилась гуще и сильнее. Положил на стол пакет, цепляя клапан. И выдернул из пакета фотографию.

Ленка почти не увидела, что там, но поняла. Сказала сразу же:

— Убери, а?

Он убрал. Снова согнул клапан, постукивая по нему пальцем.

— Тебе не предлагали, нет? У тебя фигура хорошая. Такая, как надо. Я могу хорошо сделать. Боишься, узнают? Глупо. Это же картинки. Лицо можно так подкрасить, никто и не поймет, что это ты. Зря не стала смотреть. Там есть твои знакомые барышни, зуб даю, не узнаешь, кто именно. Что молчишь?

А она молчала. Темный свет, еще час назад такой уютный и таинственный, в котором из серых теней на гладкой площадке под лампой увеличителя нужно было сотворить лица и фигуры, деревья, а еще ту самую розу — винно-красную, хотя на снимке она была серой разных оттенков, но так прекрасно ложились по ней тени… Этот свет стал вдруг душным, багровым, будто высасывал воздух из петиного маленького тайного королевства, где так хорошо было сидеть на тахте с ногами, болтать, рассказывать о книгах и слушать, что скажет. Он умный, он с ней так говорил, как никто с ней не говорил, никогда.

Петя подождал. И сказал снова, втолковывая, как маленькой:

— Это просто тело, золотко. Хорошее, молодое, прекрасное, такое как надо. Понимаешь? Оно у тебя есть, сейчас. А потом, еще года три и ты родишь, поправишься. И грудки станут не те.

От слова она дернулась, закусывая губу. Обвела глазами плоские ванночки, в которых поверхность жидкости морщилась слегка, когда снаружи ехали машины. Башню увеличителя. Поблескивающие на стене снимки. Там за спиной, она знала, глядит на ее лопатки старая тахта. Будто прощается.

Ленка разозлилась. И растерялась одновременно. Хорошо бы ему сказать, вот это все. Чтобы понял. Сказать самыми настоящими словами, верными. Но она не сумеет. Когда открывает рот, то все слова мнутся и рассыпаются, и вместо них лезут на язык самые обычные. Как у всех.

— Мне уже надо. Идти надо. Я, наверное, пойду.

— А ты трусишка, Елена Прекрасная. Я думал — смелая. Не такая, как другие.

Ленка поднялась молча. Не знала, как ответить. И суя руки в рукава курточки, открыла двери, роняя там что-то с полки, что торчало углами.

— Пока.

Она почти вышла за ворота, когда Петя крикнул:

— Подожди!

Он не мог быстро, и она остановилась, держа рукой теплую железную витушку, от прикосновения к которой во рту стало кисло. Ждала, глядя как он, опираясь на две металлически палки, медленно тащит себя, не к ней, а к большой клумбе. И повисая на рукоятке палки, тянется к розе — той самой.

Когда выпрямился, держа в руке и пытаясь удобнее встать, но повисая подмышками на своих палках, Ленка вернулась сама. Взяла цветок из его смуглых пальцев. Сказала:

— Спасибо.

И ушла.

— Вот… — она допила вино и снова сунула чашку Оле. Та зашевелилась, тряся перевернутой бутылкой.

— Ну, какой же козел! Ой-й, блин, ну чмошина какой! Да ты могла заяву на него накатать, а? Это ж порнография! А про деньги он тебе говорил?

— Что? Какие деньги?

— Забесплатно хотел? — потрясенно догадалась Оля, — ну-у-у…

— Откуда я знаю. Не успел, может. И вообще, нафиг мне его деньги.

— Ой, богатая какая буратина!

— Оль, я не поняла, ты меня запродать, что ли, решила? Ты чего тут базар устроила?

Рыбка подняла руки, белея ладонями. Замотала головой, заплетающимся языком протестуя. И чихнула.

— Началось, — расстроилась Ленка, — Господи, ну что делать мне с тобой.

— Я, — прохрипела Рыбка, чихая без перерыва, закрывая лицо рукой и снова маша ладонью, — щас, щас. Аааа… ой. Еще три, аааап… и все.

Ленка терпеливо ждала. Наконец, Оля прочихалась и прислонилась к ее плечу, вздыхая.

— Фу. Ну чего от этого сухаря меня вечно на чихи пробивает? Слушай, может нам уже водку пить, а? Натаха с девками берут пузырь, один всего на всю шарагу. Пара глотков и целый вечер щастя. И в сортир не надо бегать каждые пять минут. Ой. Кстати.

— В колючки не сядь, — на всякий случай позвала Ленка в темные вороха кустов, где трещала и ворочалась Оля.

Через пять минут Оля, обращаясь к шорохам и треску с другой стороны кустов, снова рассердилась:

— Все равно козел! Думает, если с костылями, так ему можно… всякое… Я скажу. Поеду и скажу, завтра же!

— Оля! — Ленка бросила пуговицу, джинсы поползли вниз, а она опять дернула их на талию, — я же сказала — секрет. Ты обещала!

— Мало ли, — ответила неумолимая Оля, покачиваясь и дергая рукой по волосам, — такое нельзя спускать на руки. С рук. С рук да?

— Я тебя убью.

Они быстро шли по дорожке, а впереди за деревьями вырастало здание клуба — белое с желтым, нарядное, с яркими лампами под длинным козырьком входа. Тут кучковался народ, черные фигуры заходили внутрь, кто-то выбегал, истошным голосом матеря козлину Генку, козлина в ответ ржал по-конски, матерясь в ответ.

На углу Оля замедлила шаги и толкнула подругу в густую тень старого платана.

— У меня же разговор. К тебе.

Ленка подвела глаза к невидимому небу. Оля, как всегда. Устроила театр, а после все переиграла. А потом опять передумала и по-своему надумала. Чего бы ей в кустах не поговорить, как собиралась.

Белеющее лицо Оли стало мрачным, темнели глаза под пушистой челкой.

— В общем. Мы туда пойдем, я тебя хочу попросить. Как самую свою настоящую подругу. Ты сегодня с Ганей потанцуй. И попроси, чтоб проводил. Тебя.

— Я? — Ленка ошарашенно пыталась разглядеть выражение олиного лица. Та, вздохнув, кивнула, повела плечиками, удобнее прижимая сумочку.

— А Лилька Звезда? Он же…

— Кончилась Звезда. Поругались они. Насмерть.

— Ну, Оль. Так и хорошо получается. Ты сама его и проводи, то есть пригласи. Пусть тебя проводит. Вы только меня проведите сперва.

— А Зорик?

— Угу. Так я и поверила, Зорика тебе жалко. — Ленка усмехнулась.

Оля покачала головой.

— Не жалко. Ну, немножко только. Но понимаешь. Если я его так сразу брошу, Ганя подумает что я, ну такая, легкомысленная вся. А я хочу, чтоб знал, я серьезная.

— О-о-о, — больше Ленка слов не нашла.

— Да, — сердито сказала Оля, и повторила, — да! А про тебя он тыщу раз говорил, вон Малая у нас какая вся прикольненькая, я говорит, на Малой женюсь.

— Фу. Трепло твой Ганя. Он про всех треплет. На всех женится. Ручки целует и орет женюсь женюсь. Помнишь, на Острове, сельсовет искал, хотел с москвичкой расписаться, забыла, как ее.

— Лен, не юли. У меня тут судьба решается. Я тебя прошу. Ну что ты хочешь, чтоб я сделала?

Ленка молчала, не понимая, как быть. Оля все переворачивала с ног на голову и так уверенно это все объясняла, хотя молола полную ерунду. Но не слезет ведь, пока своего не добьется. Так вот у них всегда, с самого третьего класса.

— Я ж не прошу, чтоб ты целовалась с ним. Или гуляла. Ну, просто, пока я буду Зорика бросать, вы с Ганей ходите рядом. Что ты ржешь? У меня горе. А ты ржешь.

Ленка держалась за живот, согнувшись и завесив лицо длинными волосами. Перед глазами ее маячила чинная пара — Оля, бросающая несчастного Зорика, а мимо она, Ленка, с Ганей под ручку, ходят и ходят, туда-сюда, как привязанные…

Фонарь мигнул, показывая мокрые дорожки на худых щеках Рыбки. Зашипев и всхлипывая, та вытаращила глаза, оттягивая нижние веки пальцами.

— Во-от, — пожаловалась через частые всхлипы, — ту-ушь потечет сейчас. И вообще я домой.

— Куда домой? А танцевать? Оля, ты блин достала меня. Достала! Пошли уже.

— Ты согласна? Да? Малая, Леночка-еленочка, ну котик, ну шаша-малашаша. Ты мой самый-самый, лучший-лучший.

— Тьфу на тебя, — сказала размякшая Ленка, — тащи своего Ганю, буду его соблазнять.