Дискотека. Книга 1 [СИ]

Глава 27

— Подожди, — сказала Олеся. Пошарив в сумке, вытащила тюбик помады, встала коленом на диван, вытягиваясь к висящему на стене зеркалу, и внимательно оглядев себя, подновила алые губы, стараясь не вылезать за прорисованный карандашиком контур. Покусала их, снова оглядывая.

Ленка позади примерилась, придерживая ладонью круглую Олесину ягодицу, портновским мелком расчертила место над карманом.

Олеся фыркнула, дернувшись.

— Щекотно! А там что будет?

— У меня лейбочка лежит, кожаная такая, подожди, налеплю счас, если понравится, пришьем.

— Понравится, — заверила Олеся, но готовно отклячила задницу, дожидаясь, когда Ленка прилепит блестящий коричневый прямоугольник. Тряхнув завитыми соломенными кудряшками, выпятила подбородок, оглядывая себя со спины.

— А-атлично! Тебе за нее денег надо?

— Да ну, — Ленка махнула рукой, унося лейбочку к швейной машине, — два года лежит все равно.

Олеся выдралась из почти готовых штанов, влезла в узкую юбку и села, кладя ногу на ногу. Покачивая тапочком на затянутой колготками ступне, благожелательно осматривала комнату. Ленка крутила ручку швейной машинки, и когда поворачивалась, то в стекле книжного шкафа видела отраженное олесино лицо — с маленьким четким подбородком, широкими скулами и копной золотистых кудрей до плеч.

— О, — сказала Олеся, — у нас такой же Пушкин. И Лермонтов. А Маяковского мама не стала, говорит, ну его.

— Мне он тоже не очень, — засмеялась Ленка, — у мамы там просто сложные отношения с председателем книжного клуба, ну с председательшей. Она к маме прониклась, и ей в первую очередь выдает всякие подписки, ну и приходится брать все, что дает-то. Сказала, пусть постоит, потом продадим кому.

— Мне скажешь, — решила Олеся, — мать моя у вас купит и толканет дальше. О, а это ты читаешь, что ли?

Потянулась, переворачивая обложкой к себе большую тяжелую книгу.

— Ка… кале…

— Калевала, — Ленка повернула штаны под иголкой, снова крутанула ручку, — финский эпос, легенды там всякие.

— Сказки, — слегка разочарованно уточнила Олеся, отодвигая книгу, — а там? Зеленая такая толстая.

— Кобо Абэ, — призналась Ленка, — японец, романы пишет.

— Интересные?

Ленка секунду помолчала, вытаскивая джинсы из-под лапки машины. Пожала плечами.

— Ну. Мне нравятся. Заумные только сильно. Но это классно.

Олеся кивнула, улыбаясь. Ленка давно убедилась, Олеся Приймакова, главная красавица класса и вечный то староста, то председатель комсомольской организации класса, девочка умная. Она царила, повелевая влюбленными мальчишками, пока не выросли одноклассницы, лет в пятнадцать, и вместо одной королевы стало вдруг много хорошеньких девиц. Другая бы стала воевать или обижаться, но Олеся просто стала подружкой всем бывшим гадким утятам. И к Ленке относилась тоже хорошо, за что та немедленно ей простила бывшие обиды, которых было не так мало.

— А я на базаре Кинга видела, — вдруг сказала Олеся, — мы с мамой ходили кофточку покупать. А он там стоит, с пацанами, такой весь крутой…

Ленка встала, встряхивая джинсы на вытянутых руках.

— Ага. И что?

— Так. Ничего. Ты же вроде с ним крутишь.

— Я? — Ленка опустила руки, с которых Олеся взяла готовые штаны, осмотрела и, кивнув, стала складывать аккуратным квадратом.

— Тебя девки видели. Ты с ним в тачку садилась. Он тебе дверцу открывал, весь такой рыцарь.

— А-а. Нет. То, ну по делу была встреча. Правда.

— Да ладно, твои дела, Каточек. Только имей в виду, у него баб, шо грязи. Я его друга знаю немножко, его мать с моей в санатории отдыхала. Ну, много там про деточек друг другу рассказали, на всяких процедурах. И она плакалась, вот какой у Витеньки друган, взрослый и опасный. Ты, Ленка, там поаккуратнее.

— Да я… — Ленка хотела возмутиться. Даже подумала мельком, Олеся специально это говорит. Но голубые глаза смотрели спокойно, без ехидства, и она поняла, нет, не врет, просто предупреждает. Потому кивнула.

— Вот, — Олеся вынула из бисерного кошелька сложенные купюры, — спасибо тебе, Ленчик. А то мать мне три пары штанов притащила, одни в жопе не лезут, у других пояс болтается. А в твоих я просто кинозвезда.

— Ты и так кинозвезда, — искренне сказала Ленка, сжимая в руке деньги.

Олеся кивнула. Она знала, что красивая.

Пока она бережно, чтоб не раскрутились, поправляла волосы, Ленка принесла чашки и банку растворимого кофе с пышногрудой индийской танцовщицей на коричневом боку. И девочки сели, болтая в чашках ложечками.

— У тебя интересно, — сказала Олеся. И спросила, отвлекаясь от книжных полок, статуэток из черного дерева и большой розовой раковины на полке:

— Чо там с Лидушей? Не сильно зачмарила? Я ж в курсе, Кочерга ей напиздела, про Феодосию.

— Ну… знаешь, я думала, скандалище будет. Лидуша вызвала меня, я стою, она молчит. Потом говорит, ты сочинение пишешь? Я говорю, ну, думаю еще. Она — та долго что-то думаешь. И вообще, Каткова, бралась бы за ум. А я что, не берусь, что ли? Ладно бы пары хватала, а то нормально ж учусь, чего им надо-то.

— Учиться мало, — наставительно сказала Олеся, поднося чашечку к накрашенным губам, — надо принимать участие в общественной жизни. И чего там с этим сочинением? Тоже мне горе. Берешь в библиотеке подшивки, года три назад которые. И передираешь передовицы. Подряд. Зуб даю, никто не заметит. Я так все сочинения пишу, и смотри, Элина мне за них пятерки лепит. Чего делаешь кислую морду?

— Как-то мне от всего этого тошно, Лесь. Одно вранье выходит. И еще эта активность. Достало оно все. Собрания, политинформации эти. Бастуют мусорщики Парижа! О горе какое, бастуют! А недавно, ты болела как раз, прикинь, Мартышка на уроке подняла Саньку Андросова и как стала на него орать, вот у тебя на штанах написано «монтана»!

— У Андроса что, чухасы новые?

— Да нет, он лейбу содрал откуда-то и на свои школьные налепил. Прикололся.

— Угу. Узнаю брата васю. И что?

— Орет, а ты знаешь, что в Монтане проходили испытания ядерной бомбы! И подбежала, оторвала и ногами топчет.

— Ну, Мартышка известная дура. От нее муж ушел, к молодой девке, вот и бесится. А тебе-то что? Санька вообще кандидат в тюрягу, а нам с тобой карьеру еще делать.

— Карьеру? А если я не хочу?

Голубые Олесины глаза широко открылись.

— Как это не хочешь? А зарплата? И надбавки потом. Ленка, ты что? Нужен вуз, потом если получится — аспирантура, потом завотделом. Ну и так далее.

— Кем?

— Что кем?

— На кого ты хочешь учиться?

Олеся поставила чашку. Пожала плечами, тут же заботливо поправляя глубокий вырез трикотажной блузочки.

— Да хрен знает. Без разницы. В торговый наш отдам документы. Во-первых, он рядом. Во-вторых, мать там половину преподов знает. И они ее ценят, все же отдел кадров мясокомбината. И там есть этот, факультет, экономический. Буду экономист.

Ленка открыла рот. И закрыла снова. Голубые глаза смотрели на нее уверенно и спокойно. Кажется, она только что поняла, почему Олесю никак не задевает то, что Ленку пытаются вытащить на медаль, что у нее всегда лучше оценки по физике-химии-алгебре… И ее мятежные сочинения Олесе до лампочки, вот за них как раз Элина ставит Ленке четверки с трояками, а Олесе за передовицы — отлично. Олеся сидит тут, с прямой дорогой в свое светлое будущее и понимает, что Ленка ей никак не соперница, слишком уж они разные. И даже ее нынешние спокойные уговоры и упреки, это не попытки перетащить одноклассницу на свою дорогу, а просто она так отметила — видишь, какие мы разные. И я, Олеся активистка, все равно впереди тебя.

Чего же тут спорить и что-то доказывать, поняла Ленка, отхлебывая горячего кисловатого кофе. И вдруг ужасно заскучала по Рыбке. И мрачной Викочке Семки. Они конечно, лахудры, и вообще, подлянщицы и скандалистки, но зато такие живые со своими переживаниями. Даже Семки с ее посчитанными у Пашки коврами.

— Еще раз спасибо, Ленчик. Я еще на выпускной матерьяла наберу, и приду, хорошо?

Олеся встала, одергивая юбку на крутых бедрах, покусала губы перед зеркалом. И в коридоре раскланявшись с мамой, ушла.

Ленка закрыла за ней двери, забрав телефон в комнату, села, поджимая босые ноги под ситцевый подол халатика.

— Алло? Рыбища? Короче так, если бросишь трубку, я приду и тебя зарежу. А сперва буду три ночи звонить. По сто раз.

— Тогда меня мать зарежет, — мрачно ответила Оля, — или батя. Ты чего там сидишь, ты что, совсем со мной развелась, да?

— Почти. Я вместо тебя взяла в жены Пашку Санича. А Семачки у нас теперь наложница. Танцует танец живота.

— Своего хоть?

— Нет. Откуда у Семки живот! На улице, отобрала у самого толстого. Оль. Приходи, а?

— Не могу сейчас. Да не Ганя, не вздыхай там, как слон! Мать просила в магазин сгонять, тот дальний, на Перепелкиных. Там сосиски выкидывают уже неделю. В три часа. Я уже тут в одном сапоге.

— Я с тобой!

— О, — сказала польщенная Рыбка, — о-о-о, Малая, как сильно ты любишь тетю Олю! Даже очередь постоишь да? Ты же ваще никогда и нигде.

— Люблю. И постою. Ты выходи, я прибегу к магазину.

— Я Семачки позвоню! — крикнула Рыбка, прощаясь.

И Ленка, сложив в тайничок заработанную десятку, кинулась одеваться.

Очередь в небольшом магазинчике на улице Перепелкиных скопилась изрядная. На ступеньках стояли люди, и рядом с крыльцом тоже, беседуя и наблюдая за вальяжно гуляющими курами. Дома на улице были частные, каждый с огородом и времянкой, с колонкой во дворе и обязательной виноградной беседкой перед крылечком. Это просто называлось так — беседка, а на самом деле поверх всего переднего двора кинуты были решетки из арматурин, густо заплетенные виноградными гнутыми плетями. За калитками и воротами, гремя железными цепками, солидно побрехивали собаки, ходили по каменным тумбам и штакетнику толстые домашние коты. Иногда всполошенно орал петух откуда-то с заднего двора или хозяйка кричала что соседке через забор. Или два забора. Или — три.

Рыбка поднялась на цыпочки, ловя свешенную плеть с жухлыми листьями и подсушенной гроздью винограда, опираясь на каменный забор, дернула, вызвав приступ гнева у маленькой визгливой собачки.

— Фу, жара какая. Семачки, лови изюм. Чего в пальто нарядилась, упаришься.

— Зима же, — с достоинством сказала Викочка, вытирая потную шею в мохнатом воротнике длинного светлого пальто.

— Правильная какая! — восхитилась Рыбка, плюясь мелкими косточками, — а если летом, значит, случится мороз, ты закоченеешь в сарафане? Потому что — лето!

Викочка промолчала. Искоса посмотрела на Ленку. Та, отбирая у Рыбки кисточку с ягодами, сказала между прочим:

— Между прочим, я тут с Пашкой трепалась. У него дружбан приехал, зовут Валера. Чекиц. Нормальный такой пацан, высокий, глаза серые. Весь в коттоне, как Вовочка Лях. Пашка сказал, меня познакомит, Валере надо, чтоб кто-нибудь его сводил на дискарь, показал там, что к чему. Ну, типа он с девочкой пришел, все чинно-аккуратно.

— А почему сразу тебя? — расстроилась Викочка, распахивая пальто посильнее.

Очередь зашевелилась, выпуская из магазина счастливцев с кульками, прижатыми к груди. Оля ответственно передвинулась, толкая подружек рядом.

— Чего втроем лезите? — громкая тетка в калошах и засаленном фартуке уперла в бока руки в рабочих рукавицах, — не напасесси на вас, одна если занимала, и вона — ташшит своих.

— Да мне не надо, — попыталась успокоить ее Ленка, и тут же получила от Рыбки тычок в бок.

— Молчи, — прошипела Оля, — тебе не надо, я два возьму.

Поворачиваясь к справедливице, громко и очень презрительно сказала:

— Женщина!..

— Чего тебя все время? — не успокоилась Викочка, надувая бледные губы и краснея конопатым лицом.

Ленка пожала плечами, послушно шагая вслед за Олей по ступенькам.

— Выйдем, поговорим, Семачки. Жди тут.

— Еще чего, — возмутилась Оля, растопыривая локти, — она с нами. Стоит. Стояла да! Женщина!

И втащила обеих в магазин, вминая в густую толпу у прилавка. На полках за спиной медленной продавщицы рядами стояли непременные банки с березовым и томатным соком, по краям высились спиральные башенки из плиток шоколада. Голубые бумажки, белые птички. Шоколад «Чайка», который никто и не покупал.

Из магазина вывалились слегка помятые, таща кульки с сосисками и сверток с зельцем, на который скинулись мелочью, чтоб сразу и съесть.

Семачки, сидя на скамейки у Пашкиного дома, мрачно молчала, держа в пальцах жирный кусок серого мяса с белыми кусочками сала. Кинув его в рот, начала скандально:

— Я все равно не пойму…

— А я ему говорю, Паш, я занята вообще-то, пусть Викусю возьмет, — перебила ее Ленка, тоже вкусно жуя.

— А…

— Правда, Семачки наша барышня переборчивая, может, ей твой Валера, весь в коттоне, совсем не понравится. И на мотоцикле она боится ездить.

— На мотоцикле! — ахнула Рыбка, закатывая глаза, — о черт, у него есть мотоцикл!

— Чего это я боюсь, — совсем расстроилась Викочка, — я вовсе даже люблю. Наверное.

Ленка отняла у Рыбки платочек и вытерла рот, вернула хозяйке.

По двору ездили мелкие дети на трехколесных велосипедах, сидел в кустах мрачный (как наша Семачки, подумала Ленка) серый кот, с очень желтыми глазами.

— Тогда все нормально, — бодро сказала она, — я так Пашке и скажу. Завтра вы с Валерой идете на дискарь, а потом катаетесь, эх, с ветерком. Жалко, он без коляски. Мы с Рыбищей в коляску бы погрузились. Я знаешь, как любила, с папой на его старом мотоцикле. Он нас возил, и когда впереди менты, я лезла вниз, чтоб не увидели, а Светка меня упихивала ногами, чтоб я там поместилась. А мама сзади сидела. Было здорово, не то что сейчас, с машиной. Вечно бензин дорогой, да батя переживает за всякие запчасти. Ты только в пальто своем не ездий, поняла? А то изгваздаешь его.

— И шлем, — озаботилась Оля, — пусть он тебе выдадит шлем, будешь у нас самая крутая Семки, эх прокачу.

Викочка, растерявшись от перспектив, переводила бледно-голубые глаза с одной подружки на другую. Ахнув, вскочила:

— Куртка. У меня же воротник там, и манжет. Пуговица!

— Любовь, — задумчиво сказала Рыбка в светлую клетчатую спину, — вот что любовь делает с нами, бедными деушками, щас Семачки пришьет пуговицу, которая у нее год назад потерялась.

— Полезная любовь, — согласилась Ленка, — и Валера видишь, полезный какой для нашей Семки, она даже забыла голову задрать, на Пашкин балкон посмотреть. Ну, пошли, что ли?

Они молча доели зельц и медленно пошли вдоль рядочка пятиэтажек. Ленка думала, спросить ли Рыбку про Ганю, что он там, разобрался ли со своей Звездой. Но было так хорошо просто идти рядом, глазеть по сторонам, подставляя лицо неяркому солнцу, что решила — а ну их, надо будет, скажет сама. И спохватилась, что назревает проблема более важная.

— А где будем Новый год гулять?

Оля пожала плечами, оттягивая кармашки курточки глубоко сунутыми руками.

— Вообще не представляю даже. Дома неохота.

— Еще бы, — с чувством сказала Ленка, вспоминая перечисленную мамой компанию родни, а вдруг заявятся еще перед праздником. Даже если и нет, все равно дома тоска, придет Виктор Василич со своей Катей, и может быть папин старший совершенно четвероюродный брат дядя Костя, и напьется вусмерть, будет орать всякие народные песни, мешая два языка. А даже если не напьется, все равно, Новый год такой отличный повод удрать и повеселиться всю ночь. Познакомиться с кем-то. В кого можно, наконец, влюбиться по-настоящему.

— Я думала, Танька снова народ соберет, как в том году…

— Да ну их. Там с нашего класса будут пацаны, вот счастье, с Димочкой Доликовым салфетки грызть.

— А она в Прибалтику уезжает, — продолжала Оля, уже подходя к заветной «серединке» и устремляясь под угловой балкон, — прикинь, путевки через профком, предки ее заплотют всего десять процентов, это значит рублей двадцать, что ли.

— Заплатиют, — машинально поправила ее Ленка, стеля газетку на толстой трубе отопления и усаживаясь, чтоб отдохнули ноги.

— Танька говорит, мать ей дает с собой двести рублей, скупляться.

— Нифига себе. Нормально живут.

— Ты что! Она назанимала кругом. Потому что в Прибалтике шмотье — чисто заграница. Костюмы спортивные, а еще пайты велюровые. Она в школу приходила, такой батничек, трикотажный, весь в лейбочках, кнопки медные. Точно как с бонного. Это у нее сеструха ездила, так привезла аж ковер. Уломала проводницу и в поезде везла в купе, на полке.

— Он там спал, — предположила Ленка.

— Храпел, — согласилась Оля, садясь рядом, — фу, устали копыта, жуть просто. Вот нам снова бы лето и босиком да? Все пальцами показывают, а мы с тобой опа — босые по Ленте!

— Да-а-а, мы крутые девки, — засмеялась Ленка, — ну в общем, негде. Тогда приходи ко мне. Или я к тебе. Или сначала ты ко мне, а потом я к тебе. Семки, как всегда? К бабке ее заберут? Бедная наша Семки, жертва семьи.

Расходиться совсем не хотелось. В кустах бирючины среди черных глянцевых ягод шебуршились воробьи, по цвету как серые ветки, и их не было видно, только шорох стоял. А с дерева на запах сосисок спускался кот, топорща усы и уши, мявкал коротко, видно переживал, вдруг добыча убежит раньше.

— Мне батя тоже путевку хотел сделать, ну, не в Прибалтику. В Планерское, на неделю или на две, с первого января. Типа зимний спортивный лагерь. Я не хочу.

— Правильно, — одобрила Ленка, понимая, если Рыбка уедет, то гулять ей все каникулы одной и смотреть издалека, как Семачки раскатывает на мотоцикле, — а почему не хочешь?

— Ну, так… — Оля замялась, одновременно подняла брови, удивляясь очевидному, — Колька же. А Звезда сваливает как раз. С предками на Байкал, что ли.

Ленке стало ужасно обидно и смутно. Уедет Лилька Звезда, и Рыбка целых две недели будет ходить с Ганей, тайком, конечно же. А после снова смотреть издалека, как они зажимаются, да еще бегать с глупыми поручениями от Гани, который ей нагло врет. Как наврал с таблетками, ведь точно наврал, судя по всему.

— Насчет таблеток тех, — услышала Оля ее грустные мысли, — то ему Звезда наплела, короче, чтоб он от нее не свалил. А на самом деле не было у нее ничего. Ну, задержка была, а потом все в порядке.

— Ну и хорошо, — сказала Ленка, — а то кто знает, чего там с этими таблетками, девки рассказывали, потом можно в больницу попасть. И все равно, это, ну аборт делать. Мне рассказывали, ну не мне, а я слышала как Светкины девки трепались, одна там нажралась и еле откачали. А ребенок умер.

— Какой ребенок, Малая, если два месяца, — укорила ее Рыбка, — там нет еще ничего.

— Ну, маленький же есть. И еще Светка говорит, чтоб никаких лимонов. И календарей.

— Так… Оля задумалась, размышляя, — ну, календарь я поняла, мне сеструха рассказывала, она со вторым, Петькой, так и залетела. Дни там, значит, можно три дня до и три дня после. А лимон причем? И куда?

— Туда, — уверенно сказала Ленка, — он кислый.

— Ну, кислый. И чего?

Ленка пожала плечами. Расстегнула пуговицу штанов, чтоб не давила на живот.

— Вроде в кислой среде они помирают.

— Кто?

— Фу, Оля, ты достала уже. Кто. Сперматозоиды.

— А целый?

— Кто? — не поняла Ленка.

— Лимон.

— Куда?

Они посмотрели друг на друга и, приваливаясь плечами, хором заорали, вытирая слезы.

— А-а-а, — веселилась Ленка, — а то! Целый! И в… в… кожу…

— В кожуре! — помогла ей Оля, — о-ййй… я не могу уже. Я уссуся щас.

— Лимон дать? — заботливо предложила Ленка, но Оля, стиснув зубы, сжала коленки, посидела, и с шумом выдохнула.

— Фу-у-у… Блин, чуть не уссалась. Малая, ты чучело. У тебя книжек гора, найди там, что ли, как не залететь. На всякий пожарный.

Ленка покачала головой. Дома лежала затрепанная медицинская энциклопедия, в которой была, конечно, статья о половых различиях мужчин и женщин, с черно-белыми картинками разрезанных животов, внутри которых завивались всякие матки и яичники. Да еще получали они по подписке тома Большой советской, но нужного тома еще не пришло, да и вряд ли там тоже напишут что-то полезное. Был еще учебник «Анатомия человека» и даже в восьмом классе все шушукались, что будет урок, как раз про это самое. Но биологичка предусмотрительно заболела, на всю неделю, а когда вышла с больничного, то погнала программу дальше.