Дискотека. Книга 1 [СИ]

Глава 35

В просторном светлом зале было прохладно, казалось, холод идет от белых шелковых штор, подвязанных кружевными бантами. Ленка поерзала, усаживаясь на мягком, сдвинула стул так, чтоб окно было за спиной. Теперь через весь зал с бликующим танцполом ей была видна распахнутая дверь в кухню, там лениво ходили, переговариваясь, женщины в халатах, и мелькнула официантка, которая приняла заказ и ушла, не торопясь, суя блокнот в кармашек фартучка.

— В первый раз, небось, в кабаке, — самодовольно поинтересовался доктор Гена, удобнее усаживаясь, и повернулся боком, крикнул в глубину кухни:

— Девушка! Полчаса уже сидим!

— Почему в первый, — сдержанно ответила Ленка, поправляя волосы, — была уже.

— Хм…

Гена устроил локти на краешке скатерти и стал рассматривать ее, переводя глаза с пышных светлых волос на плечи в полосатом свитерке.

— Ранняя, значит.

Она промолчала. Из кухни шла официантка. Обиженно тащила поднос, уставленный тарелками и блюдечками.

Гена потер руки, принялся переставлять узкую вазочку с потрепанной хризантемкой, металлическую корзинку с граненой солонкой и перечницей, захватанной серыми пятнами. Официантка совала на пустые места тарелки с салатами и горячим — жареной картофельной стружкой и мясом, политым коричневой жижей. Но, принюхалась Ленка, пахло вкусно, даже очень. И виновато захотела есть.

— Лопай, — кивнул доктор Гена и сам взял вилку, набирая ворошок желтой картошки.

Прожевав, спросил, пока Ленка методично ела, чередуя картошку-мясо-огурец:

— И почему снова ко мне, Лена-Елена? Подробности после, когда дожуешь, а вот это мне интересно. Такие секреты, что больше некому?

Она пожала полосатыми плечами. В зале кроме них никого не было, еще даже не время обеда, одиннадцать утра. И среди белого шелка и кружев, украшенных криво повисшими гирляндами и дождиком, они были таким цветным тяжелым пятном. Наверное, в кино это было бы хорошо, так снять, подумала Ленка, кладя вилку на край плоской тарелки.

— Некому получается. Вы взрослый. А еще — врач. Ну и… мы уже ж несколько раз общались. А еще я уеду вот.

— Исчерпывающе, — голос Гены стал несколько разочарованным, — а я-то решил… ладно, неважно. Хоть не беременная и не насчет заразы, уже утешила. А то я как тебя увидел в окне, так за сердце схватился.

Ленка подвинула к себе недоеденный салат. Вилкой стала гонять по майонезу горошины. Она ехала, а сколько там ехать, минут сорок, и всю дорогу ничего не видела, смотрела в мутное окно, и в глазах было мутно, хотя и не плакала. Просто вот — пусто внутри, совершенно пусто.

Панч хотел поехать с ней, но она рассердилась. Сказала звонко, дрожащим голосом, выпрямляясь на узкой лавочке под тенистой сосной:

— Ты что мне сердце рвешь? А там до Керчи поедешь, да? Сил нет моих, видеть не могу.

— Прости, — хмуро сказал Панч и отвернулся, вытягивая скрещенные ноги и кладя поверх руки со сплетенными пальцами.

Ленка посмотрела на его ноги, коленки под коробчатой новенькой джинсой. И вот тут чуть не заревела. Такой красивый. И ухо торчит, красное, среди черных прядок. А она выпендривается. Точно как мать, такой же театр устроила.

— Ты прости, — вздохнула и привалилась к его плечу.

Валик плечом дернул. Ленка ойкнув, почти упала и снова пристроилась, нажимая. Валик откачнулся, но она, закусив губу, качнулась тоже, и еще минуту оба пыхтели, раскачиваясь на лавке, пока, наконец, не захохотали оба в голос.

— Валинька, — сказала Ленка нежно, прижимаясь плечом в куртке к его плечу в куртке, — я и так на день опоздала, завтра утром в школу уже. И мои все поуехали, мне еще мать неделю концерты будет устраивать. Мне, правда, надо скорее, а если вместе, то мы еще до вечера будем в Феодосии лазить. Скажешь, нет?

— Та, да, — вздохнул Панч, — я так и хотел, уговорить же тебя.

— Ты меня вчера уже уговорил. И так буду виноватая.

— Ну, ты извини.

— Хватит уже.

А потом пришел автобус, и они залезли, чтобы сунуть на правильное сиденье Ленкину сумку, и вышли снова. Опять сидели на лавочке, болтали, и внутри Ленки вытягивались резиновые минуты, рвались, щелкая по сердцу, каждая — больно. И когда осталось этих щелкающих минут ровно три шутки, она проверила по часам, то Ленка встала и сказала решительно:

— Пойдем.

Валик смотрел чуть снизу, подняв к ней бледное, чуть загорелое лицо, полуоткрыв губы в трещинках от солнца и ветров.

— Уже?

Ей снова захотелось крикнуть на него, опять тем же материнским рыдающим голосом, и она промолчала, взяла его руку, сильно потянув. Увела не к автобусу (а внутри щелкнула, отрываясь от времени, еще одна минута), а за толстый кривой ствол, где была вытоптана земля, усыпанная иглами, и за крошечной полянкой начиналась путаница кустов.

Встала на цыпочки, обнимая его подмышками, прижалась, изо всех сил, запрокидывая к его лицу свое, отчаянное, с полузакрытыми глазами.

И они поцеловались. В первый раз за эти двенадцать дней, по-настоящему, оба. И под распахнутыми куртками колотились два сердца — непонятно, где чье, да и неважно.

Он, оказывается, тоже держал ее руками, поверх плеч, очень крепко, так что она повисла, отрываясь от его губ и совсем закрывая глаза, чтоб не смотреть, какое стало лицо у него. Трепыхнулась, не сумев вырваться, а он, кажется, забыл, что держит ее. И тогда открыла глаза и посмотрела.

У него было такое… такое лицо, что Ленка перестала бояться своей смелости. И бояться смотреть тоже. Жадно складывала в память брови, сошедшиеся к переносице, скулы, впалые и высокие, темные глаза, которые смотрели на нее так же, делая маленькие шаги, и она чувствовала их — по своим ресницам, губам, носу…

А минут уже не осталось, последняя рассыпалась на эти мелкие шажочки глаз, почти рядом, вплотную. И каждый шажок отмечал утекающую секунду.

— Едем, — крикнул шофер.

Зарычал мотор, кто-то засмеялся, кто-то еще — крикнул.

И теперь уже Валик взял Ленкину ледяную руку своей — горячей, и потащил к еще открытой двери в автобус.

— Адрес в сумке. Где пленки. Ты не потеряй, да? Ты приезжай, может просто вот, выходные когда. Лен…

Она кивала, отпуская его и взлетая по ступенькам под грозный уже окрик шофера. Кивала, усаживаясь и глядя через стекло на высокую худую фигуру. Он там что-то говорил и после улыбнулся. Проплыла мимо поднятая ладонь, Ленка вывернула голову, но все уехало.

Тогда она села и стала смотреть перед собой. Не думала. И ничего не видела.

Так, не думая, подошла к поликлинике и, ставя сумку на асфальт, спрыгнула в бетонный карман перед низким окном травмпункта. Глянула внутрь. Оттуда на нее стал тыкать пальцем парень с перевязанной головой, и доктор Гена повернулся, чуть не выронив блестящую штучку.

Через минуту вышел, мелькая полами белого халата, стремительно подошел и, глядя в ее пустое лицо, спросил с укоризненной уверенностью:

— Доездилась, да?

— Мне совет нужен, — сказала Ленка заготовленные слова, забыв поздороваться.

— Так и знал. Вот уж девочки-припевочки. Медицинский, конечно.

— А? — она с удивлением посмотрела на покорное отчаяние на сизо-бритом лице, немного, впрочем, хитренькое.

— А, — догадалась, — нет. Просто совет, личный.

Теперь удивился Гена. И немного подумав, кивнул.

— Лады. Меня Анжелочка подменит, прогуляемся, расскажешь. Жрать хочешь, красотка? Давай гульнем, ланч в кабаке устроим.

И вот он сидит напротив, ждет, когда она доест салат, и расскажет о своих проблемах.

— Ну, — спросил Гена, но вдруг спохватился и строго сказал, — кстати, хватит мне выкать. Уже и спали вместе, и ели-пили. И пончики. Даже власы свои из русых ты сделала лоре-лей-ными, тьфу, еле выговорил, у меня, а не где-то. Так что — Гена. Или Генчик, поняла?

— Да. Гена, — послушно кивнула она, и отодвинула пустую тарелку.

— Ну, — повторил Гена, — как твой драгоценный брат? Погуляли по долинам и по…

— Я его люблю, — сказала Ленка, складывая салфетку.

Гена улыбнулся и кивнул.

— И прекрасно, теперь сплошное благолепие, родня и тыры пыры.

— И он меня, кажется, тоже. Что нам теперь делать?

Выражение докторского лица снова изменилось.

— Погоди. Ты имеешь в виду?

— Да.

— Э-э-э… — Гена огляделся и снова уставился в Ленкино спокойное лицо.

— Совет. Я же сказала, мне нужен совет, — напомнила она, — это же вы мне говорили — инцест, все такое.

— Ты, — машинально поправил Гена. И вдруг густо расхохотался, качая головой.

— Ну, уморили, ну, какие страсти-мордасти. Эхх, где ж мои семнадцать… Стой! Ты куда?

Вскочил, неловко дергая стул, догнал и вцепился в плечо накинутой куртки, стягивая рукав на ленкин локоть. Та остановилась, с опущенной головой, с лицом, завешенным густыми светлыми прядями.

— Де-ла, — Гена повлек ее обратно, усадил, оглядываясь по сторонам. Махнул рукой.

— Девушка! Рассчитайте нас, пожалуйста. И бутылочку сухого, с собой. Да. Побыстрее, если можно, прекрасная валькирия.

Потом они шли, петляя и сворачивая по улицам под стенками каменной ленты домов с разнокалиберными балкончиками. И спустились в какой-то подвальчик, где было темно, краснели на грубых стенках тусклые фонари, и дубовые лавки опоясывали широкие столы.

Гена толкнул спутницу в самый угол, и Ленка проехала задницей по гладкому дереву, приняла в руки сунутый небольшой стаканчик.

— На виду не держи. Я счас пива возьму бокал для виду.

— Мне ехать скоро.

— А ты чуть-чуть. Язык развязать.

— Да, — сказала она и послушно глотнула налитого кислого вина.

— Ну, — вернувшись с пузатой стеклянной кружкой, он придвинулся ближе, разглядывая ее лицо и волосы, — колись, Лорелея.

Ленка глотнула еще, вжимаясь в самый угол, чтоб отодвинуться от требовательного взгляда блестящих глаз под густыми бровями. И пожала плечами, сбираясь с мыслями. А что рассказывать-то? Главное сказала, ну и… Ему что, говорить о том, что происходило между ними каждый день? То, о чем она после испуганно и счастливо думала, заворачиваясь в казенное байковое одеяло в общей спальне девочек, и засыпала с этими счастливыми крошечными воспоминаниями. О том, как посмотрел. И как замер, подсаживая на камень, и она замерла тоже, на целых полминуты, а после расцепились, и стали болтать. А на следующий день, когда он дразнил ее, она погналась за ним, грозно оря, упала, подвернув ногу, и он кинулся обратно, сел, стаскивая с ее ступни носок и держа за щиколотку, стал дуть, вытягивая губы, а потом поцеловал рядом с косточкой, а она замолчала и положила ладонь на его волосы. Еще полминуты…

Такое разве расскажешь. Ну, она не дура ведь, да, можно и рассказать, объяснив, про все эти мелочи: если бы самой Ленке было тринадцать, то ясно — ах-ах, первые касания, ах девочка — мальчик, мальчик — девочка. Но ей семнадцать. И по лавкам с парнями она позажималась изрядно. И если до сих пор никому не давала, то это не значит, что ничего такого на лавочках не делалось. Потому и понятно сейчас, что все серьезно. Потому что одно касание его пальцев или губ, и Ленка просто вот — как умерла. Снова и снова.

Она молчала, а Гена внимательно следил, что-то читая в ее лице, в приоткрытых губах и в том, как сходились брови и после поднимались недоуменно горестным домиком.

— Секс был? — спросил деловито.

Ленка покачала головой отрицательно, и собралась сказать, но выдохнула, молча.

— А вообще? Раньше? — продолжал собеседник, придвигая к себе пузатый бокал, граненый ромбиками, с толстой ребристой ручкой.

— Нет, — ответила Ленка, — еще нет, никогда. А что?

— Собираю данные, Лорелея. А это вот как тебе? — и вдруг замурлыкал вполголоса:

— Летний вечер теплый самый, был у нас с тобой. А, Лорелея? Разговаривали с нами… звезды… и прибой… Угу, аж в сердце бьет, да?

Кивнул на ее молчание, на руки, что сплелись, стискивая пальцы до белизны. И задушевно заговорил, прерываясь, чтоб сделать аккуратный глоток:

— Есть такая штука, Ленка-Еленка, ее называют иногда любовной лихорадкой, иногда болезнью любви. Нет-нет, не в том смысле, болезнь, а состояние души. Сердца. Человек глупеет, делает ерунду, думает ерунду. И пока она его держит, эта самая лихорадка, кажется больному, что свет клином, что вот — самый-пресамый, и умереть не жалко. И все ему. А уж если нельзя, ууу, так может прихватить, что и с катушек — брык. Вот смотри, давай вместе разберем ситуацию. На.

Он плеснул в стаканчик и сунул ближе к ее руке. Ленка расцепила пальцы, обхватила стакан, рассматривая руки, слушала.

— Первое, он тебе родственник. Значит — нельзя. Второе, пацан совсем, ишь как хитро у вас сошлось. Ты уже вроде как взрослая, по закону, а он — малолетка. Сколько говоришь? Четырнадцать?

— С половиной, — хрипло ответила Ленка.

Гена кивнул. Взял с блюдца тускло-блестящий кусочек копченой ставридки, прикусил, отгрызая краешек.

— Вот. Третье, ты у нас, ежели не соврала, в девицах догуливаешь. А значит, гормоны штормят, голову мутят. Если бы не его возраст, да ваше родство, ну переспали бы. Разок-два. И глядишь, все потихоньку на нет сошло. Ты губу не копыль, я знаю, что говорю.

Он бросил на блюдце обкусанный кусок и вытер пальцы салфеткой, вдумчиво, по-докторски.

— Так что, мой тебе совет, Лена-Елена. Найди себе парня, для секса. А лучше мужчину постарше, чтоб бережно, и с умом, и знал, как предохраниться, и как все сделать с чувством, с толком, расстановкой. И подожди, ну сколько, ну пару месяцев, так думаю. Вот и увидишь, пойдет твоя любовь на убыль, сама. А он, ну пацан же совсем. И красавец. Через годик у него пассий будет, всю шею сотрут, вешаясь. Останешься романтическим воспоминанием, и поверь, будет всю жизнь эти ваши каникулы в сердце лелеять. С тихой радостью. И будет тебе за них благодарен.

— Это не совет, — сказала Ленка, когда он остановился.

— Да?

— Да. Я спрашивала, как нам. С Валиком. А вы… ты то есть, про каких-то мне мужиков. Про секс с ними. Ты вот сказал, инцест. Это на самом деле так? Совсем-совсем нельзя? И почему нельзя? Закон такой? Или, ну как сказать, генетически нельзя, по природе там? Мы проходили на биологии, о вырождении королевских фамилий, там всякое. Но там же куча поколений, и потом уже. Ну и еще, мы же не собираемся, жениться. Куда, он пацан совсем. Но я должна знать, что нам можно. Ты понимаешь, я о чем?

Гена отодвинул бокал, усаживаясь боком, чтоб лучше видеть решительное и мрачное лицо.

— Ого. Вижу, все порешала сама. А он хоть знает, о твоих планах?

— Нет у меня планов, — беспомощно огрызнулась Ленка, — какие планы? Чтоб они были, мне надо знать! Я же старше. И взрослая. Ты сам сказал.

— Стоп! Не кипишуй. А то кинешься сейчас с кулаками. И еще раз повторяю, балда прекрасная. Хочешь рассудить все здраво и разумно, так становись взрослой! У вас с ним никакого секса быть не может! А у тебя — может. И если хочешь планы строить, то не просто может, а должен быть. Безопасный, конечно. И голову даю на отсечение, пока будешь ждать, совершеннолетия своего малолетнего принца, сама поймешь, все твои замирания сердца, все дрожи в коленочках, все это — признаки не любви! А плотского желания! Повезет тебе, найдешь такого любовника, что будешь с ним, как цветок раскрываться. Я тебе песенку не зря мурлыкал. Это все не твое, поняла? Это — общее. У всех такое! Ах, влюбимшись, и сразу все книжки на себя примеряешь, все дурацкие песенки засверкали. Я это знаю. И все это знают. Просто у вас оно — в первый раз. Чтоб ты знала, даже огромную любовь человек может пережить шесть-семь раз за жизнь. А тут, ах-ах, мальчик и девочка в первый раз влюбились.

Он снова остановился, качнулся ближе, кладя ладонь на ленкины пальцы. Понизив голос, сказал, шевеля губами рассыпанные по уху волосы:

— И ко мне ты не зря прибежала. У нас с тобой прекрасно все получится. Поверь. И это не какие-то прыщавые подростки, что не знают, как доставить женщине настоящее удовольствие. А тем более не знают, как ее уберечь от грязи и неприятностей. И никто не узнает, про нас. И твой драгоценный братишка тоже.

Горячее дыхание обдавало щеку запахом рыбы и пива. Ленка отклонилась, вытягивая шею, выдернула руку из-под сильных пальцев, белых, как голые корни.

— А потом я его научу. Да?

— Что?

— Ты так сказал, своей Анжелочке. Про нас. Когда вы с ней. В лаборантской.

Выпалила и покраснела жарко, мучаясь тем, что сейчас ему станет стыдно, за то, что она говорит о тайном тут, в углу пивбара, где за столами уже люди. А Гена после паузы вдруг засмеялся.

— Ах, вот что. Не спала, тайком смотрела-слушала. Ну, я прав, пора уже, лапочка моя, пора, аж пищщить. Эх, Ленка, ну чего ты брыкаешься, послушай умного старшего друга. И все у нас сложится за-ме-ча-тельно!

Голос, бодрый, ласково-насмешливый, гудел над тяжелой столешницей, а потом замедлился и умолк в глухом Ленкином молчании. Гена кашлянул, закрывая локтем бутылку, налил себе вина и выпил, поставил стаканчик рядом с кружкой. Спросил с легким раздражением:

— Ну?

— Спасибо, — ответила Ленка и встала, ловя замочек молнии на куртке, — спасибо, Гена. Я пойду.

— И что, ничего мне не скажешь? — он сдвинулся, тоже встал, чтоб дать ей выйти.

Ленка пожала плечами, берясь за ручки сумки. Гена дернул их к себе, повесил на плечо. Вместе пошли через полупустой зал к ступенькам у высокой двери, полной белого уличного света.

На улице ветер рванул волосы, полез под нагретый воротник, и Ленка задернула молнию доверху, суя руки в тесные кармашки курточки. Посмотрев на все еще вопросительное лицо собеседника, сказала с силой:

— Так нельзя! Как ты вот. Нельзя, понимаешь? Потому что… ну не могу я сказать, но я чувствую. Это неправильно!

Сутулясь, пошла вдоль домов, в сторону далекой луковки церковного купола. Там автовокзал, туда надо. Гена, идя рядом, с удовольствием хохотнул. И Ленка его тоскливо возненавидела, за этот сытый смех, такой уверенный.

— Ах, мне нельзя. Ломаю детишкам весь кайф. Леночка, лапа, сама просила совета. И выслушала, от взрослого, с опытом, правду. А как можно? Сесть рядышком и поплакать, покивать, да? Без всякого толку?

— Нет. Я не знаю. Гена, я, правда, не знаю. Но… блин мне слов мало, я не могу!

На ходу она сжимала и разжимала спрятанные в карманах кулаки. И вдруг засмеялась, горько и сама для себя неожиданно, потому что вспомнила слова Валика — а ты напиши, ты сумеешь. Ага, сумеет. Если даже объяснить словами, что чувствует, не может. Как та собака… все понимает, а не говорит.

Оборвав смех, сказала, смиряясь с неудавшимися попытками:

— А, ладно. Почти пришли.

Молчание Гена нарушил уже рядом с автобусом, когда они, как до того Ленка с Панчем, усадили на сиденье сумку и стояли, прячась от злого ветра за квадратной замызганной автобусной кормой.

Приобнимая ее за плечи, Гена нагнулся к перепутанным волосам, поближе к уху.

— По закону вы именуетесь неполнородными родственниками. У вас общий отец. А это даже не двоюродные братья-сестры, у которых родители разные. И поэтому вы не имеете права вступать в брак. Любые сексуальные отношения, их вам — нельзя. Вот это реальное «нельзя», дорогая. А не твои воздушные, которые и объяснить не можешь. Так что, тебе не совет нужен был, а вот это главное знание. Дальше думай сама.

От кабины закричал шофер, из динамика на низком здании автовокзала захрипел голос, про их отправление.

Гена отступил, сунув руки в карманы, кивнул, пристально разглядывая осунувшееся бледное лицо в ореоле светло-золотистых волос. Ленка беспомощно посмотрела на собеседника, кивнула и ушла, влезла на свое место, приткнулась к холодному запотевшему стеклу. Колени зябли, по спине пробегала крупная дрожь, ветерок откуда-то сзади холодил шею. Ленка подняла вязаный воротник, глубже сунула руки в карманы и съехала на сиденье пониже. Закрыла глаза под неровные рывки и покачивание автобуса. Вот рывки прекратились, рявканье мотора переросло в мерный гудящий рокот. И покачиваясь, Ленка притихла, пытаясь на закрытых веках увидеть будущее, их общее будущее с Валиком Панчем, любое, хоть какое-нибудь. Главное, чтоб общее.

Но перед глазами плотно стояла темная пелена, светлела, краснея, и снова наполнялась темнотой. Без фигур и знаков, без указаний, картинок, да без всего. А где-то сбоку, над ресницами и около висков, а еще вдоль бровей, короче везде, куда Ленка отогнала их из поля зрения, спокойно и неумолимо ждали другие будущие. Такое, как у Светки — уехать в институт, пять лет студенчества, три года по распределению, или замуж, чтоб получить свободное. Такое, как у Семки — найти себе жениха с коврами и хрусталем, и быстренько за него замуж и дети. Или мамино — с вечными страхами, как дожить до зарплаты, а еще каждый день с восьми до пяти, аванс-получка-отпуск, и так до пенсии. Или… ну еще там всякие, и даже вот золотая медаль, которую Ленка почти прошляпила, потому что не стала писать это долбаное сочинение.

Все эти будущие, их было можно. И ни в одном из них не было Панча, длинного и красивого, с темным пушком на верхней губе, который он через полгода уже начнет брить, наверное. С его прекрасным голосом, глухим, наверное, из-за этой его злой астмы, и он так говорит, как никто, когда ей — Лен, Ле-на, Ма-ла-я…

А еще у него…

— Вот черт, — шепотом сказала Ленка, съеживаясь в разболтанном бугристом кресле и открывая глаза, потому что сил не было — смотреть там, на темных веках, тысячу, нет миллион картинок с Валиком Панчем. И конечно, прав доктор Гена, мрачно размышляла она, пока перед глазами ровно мелькала зимняя степь, рыжая с серым и кое-где белесые пятна снежной крупки, конечно, он прав, она влюбленная дурочка и все в нем, в этом мальчишке для нее охренительно прекрасно. Вообще все! Все его даже недостатки. Которых, вообще-то, нет. Так, может быть, он прав и дальше? Может быть, это пройдет, и они смогут просто звонить друг другу, смеяться, рассказывая всякую ерунду. Писать открытки. И даже мотаться пару раз в год, где он там будет и где Ленка, ну ладно, разок в год. Или в пару лет.

Она подняла руку и вытерла глаз. Слезы мешали смотреть, как несется мимо трава, и мелькают деревья в лесополосе.

В голове все ходило по кругу, снова и снова возвращая ее в неумолимое. Он такой. Такой — самый нужный, самый настоящий. И пусть бы он, и больше никогда, никого. А еще у него такие ресницы, и на нижнем веке сидит крошечная родинка, как зернышко мака, Ленка подумала сперва — запачкался, тронула пальцем, чтоб убрать. Ресницы щекотные такие.

Она снова хотела чертыхнуться, потому что опять, и сколько же можно…

Так. На чем остановилась-то… Ага, если Гена прав, то может, и насчет секса он прав тоже. Может быть то, что в ней сейчас, оно будет и еще с кем-то, ну например, с Пашкой, он просил и ждет. И ведь не узнаешь, пока не попробуешь, потому что скажи ей кто пару месяцев назад, что она такое будет чувствовать, с такой силой, да посмеялась бы только.

За стеклом медленно пролетали белые клочья тумана, так странно — только что сыпался невидный какой-то снежок, и вдруг — будто в облако въехали.

Ленка пересела на свободное сиденье ближе к проходу, высунулась, поглядеть в переднее стекло. И не увидела дороги. Вообще ничего не увидела, лишь белая плотная каша равнодушно принимала в себя послушных шоферу пассажиров, и он вез их, потому что так положено, так — можно, и у них в это белое месиво без картинок есть нормальные, купленные в кассе билеты.

Такие же, как Ленкин билет, обратно, в ее обычную, нормальную разрешенную жизнь.