15 апреля 1934 года в половине восьмого радио сообщило о постановлении ЦК ВЛКСМ: 100 комсомольцев-добровольцев отправятся в Арктику. «Хочу верить, что буду в сотне» — так называлось письмо А. Хазанович в «Комсомольскую правду».
«Я готова посвятить себя работе на далеком Севере. По роду я сибирячка и люблю суровость Севера. Мне 21 год. Работала на Урале избачом. Радиолюбительница, имею свой четырехламповый приемник, член ВЛКСМ с 1930 года. Сейчас работаю инструментальщицей на заводе ВИМ. В 1932 году была разведчиком в научно-исследовательской экспедиции в Калатинском районе… Мне, комсомолке, хочется получить большевистскую закалку в самых тяжелых условиях…»
Два года проработала Амалия Хазанович на Таймыре, почти год кочевала с группой нганасан, перевозила с места на место свой красный чум. Она обучала их грамоте, лечила несложные заболевания. Все это она делала осторожно, не оскорбляя их верований, постепенно разбивая и опровергая вековые предрассудки. Хазанович завоевала авторитет даже среди мужчин-нганасан. Они советовались с ней в серьезных хозяйственных вопросах, с интересом слушали ее рассказы о мироздании, о физических явлениях.
9 мая. На берегу заснеженного озера Лабаз стояло два чума. В большом жил Асянду Васептэ, его жена и дочь. В другом, поменьше, — Хыты Купчик с женой, маленьким сыном и стариком, с братом жены.
Усевшись поудобней с левой стороны от входа и делая усилие, чтобы не раскашляться от едкого дыма, обволакивающего лицо, я начала знакомиться с обитателями большого чума.
— Васептэ, как имя девочки? Как имя твоей жены?
— Девке имя Хонгэ Бабы имя сказать не могу, баба старше меня, а нганасан[23] вера такая, грех говорить имя старшего человека. Пускай тот человек скажет. — И он указал на сгорбившегося, подслеповатого старика, который сидел на противоположной стороне чума, где собирались гости — жители стойбища.
— Сестра, перво скажи, мы меня морда ране матрела? — спросил меня вдруг старик. («Видела ли ты меня раньше?» — перевела я мысленно его вопрос.)
— Видела, друг, лавка место видела!
По сияющему лицу старика я поняла, что доставила ему большое удовольствие, узнав его.
— Бабе Васептэ имя Амыль, девка Хонгэ, мой брат имя Хыты, его баба имя Сумамтэ, элыгаху (маленький) парень имя Лямо.
— А твое имя как? — поспешила я спросить, чтобы не упустить удобный момент для знакомства.
— Э-э, сестра, свое имя я забыл, совсем не знаю.
Наступило молчание. Попросила Васептэ перевести то, что хочу сейчас сказать собравшимся.
— Я приехала сюда работать, век[24] чего-нибудь рассказывать, а не напрасно сидеть, только оленей мучить. Ты хорошо знаешь русское слово, ты член кочевого Совета, самый большой начальник здесь.
Мой уверенный, спокойный тон возымел действие.
— Ну, пей чай, ешь рыбу, а потом я толмачить[25] стану, — заявил он примиряюще.
— Меня прислали сюда жить с вами вместе, работать с вами вместе. Буду спрашивать у вас, чего я не знаю, а вы все хорошо знаете: какая земля, по которой вы аргишите[26], какие, реки, озера встречать будем, какая рыба есть здесь, как постели выделывать, ну про всякую нганасанскую работу, которую я не знаю. А я буду учить вас грамоте, буду рассказывать о людях с Большой земли, о Советской власти, о новом законе — новой Конституции, о партии, о комсомоле, о колхозах, пароходах и разных машинах.
Васептэ старательно переводил каждое слово, улыбаясь тому, что я буду учиться у нганасан. И хотя перевел дословно, все же нахмурил брови после слов о моем намерении учить их.
На этом закончилась беседа. Попросив Амыль вытереть столик, поставила на него патефон. Звуки, несущиеся из-под мембраны, поразили всех присутствующих. Впервые в этом задымленном примитивном жилище зазвучала музыка, песни о колхозах, о радостной жизни на советской земле. Вслед за «Полюшко-поле» обитатели чума услышали «Песнь о Каховке», затем последовали «Татарские мотивы», «Негритянская песенка», «Париж», «Немецкий джаз», «Итальянская серенада» — целый музыкальный интернационал. Воспользовавшись этим случаем, рассказала коротко о том, что на земле живет много народов, у каждого свой язык, своя культура, свои песни.
Так незаметно прошел первый вечер моего знакомства с жителями стойбища. Видно было, что музыка, песни доставили большое удовольствие и хозяевам и гостям. Мужчины забывали о своих трубках, женщины, вытягивая от усиленного внимания шеи, сидели не шелохнувшись.
Васептэ разбудил меня рано утром, заявив, что начинает аргишить. Быстро встала, напилась чаю, уложила всю посуду в ящичек, завязала дверки балка[27], вышла к женщинам, на обязанности которых лежит сборка и разборка чума. Все имущество из чума выносится и складывается на грузовые санки. Затем нужно снять покрышки с чума (а их зимой бывает не менее 8— 10 штук) и разобрать 36–40 шестов, поддерживающих эти покрышки, и все это крепко привязать к санкам. После этого нужно расправить всю упряжку: лямки, поводки, челаки, арканом поймать оленей и впрячь по 2–3 к каждой санке. Когда все олени впряжены, стойбище трогается в путь.
Сборы к аргишу занимают не менее 3–4 часов.
Пока женщины разбирали чум, мужчины ловили оленей для аргиша. Поймать и запрячь 144 оленя (у Васептэ было 42 грузовые санки, да у Купчика 23, да моих 3) не так-то легко.
К оленю просто не подойдешь. Его ловят 25—30-метровым маутом-арканом (tansa), сплетенным из ремней. Ловко пущенная петля, просвистев в воздухе, кажется, вот обовьется вокруг оленьих рогов, но он гордо вскидывает голову, делает рывок вперед и… петля падает на снег. Сколько ни кричи: «Ямалэй»… или «Хай, хай, а-а-ай», — надо опять мотать петлю, опять бежать за оленем. Тяжелая и трудоемкая работа, требующая большой ловкости.
Итак, мы кочуем, пересекая реки, озера, торопясь, чтобы не застал нас в тундре весенний разлив воды, мы двигаемся по снежным просторам. Ближайшая цель — долина реки Большой Балахни. Там пройдет отел оленей, и, пока телята окрепнут, нганасаны будут ловить рыбу, бить диких уток и гусей, появляющихся здесь в первых числах июня.
В день мы проводили в пути 5–6 часов (бывало и меньше). Час уходил обычно на установку чумов, часа два — на варку пищи, и, таким образом, на отдых оставались буквально крохи времени. Приходилось всячески приспосабливаться к кочевому образу жизни и выкраивать час-полтора для бесед и занятий. И хотя бы час для записей в дневник.
10 мая. Сегодня Васептэ позвал меня к себе. Огонь костра основательно согрел воздух, но дым плотно прилегал к земле, заполняя весь чум. Крепко стиснув зубы и сощурив слезящиеся глаза, я поставила патефон на низенький столик, уселась на шкуру и положила на диск «Полюшко-поле». Ветром откинуло полог, и свежая струя холодного воздуха на минуты вытеснила дым. Лишь тогда я разглядела в чуме трех мужчин, старуху хозяйку, девушку и трех собак. Девушка месила в деревянном корыте тесто. Хозяйка рубила на доске мясо и бросала его в большой черный котел, висящий над костром. Собаки обнюхивали то мясо, го тесто. Мужчины курили трубки и сплевывали на пол.
Крутился диск патефона. В дыму, копоти звучала веселая музыка. Когда дым перестал выжимать из глаз слезы, я стала наблюдать за девушкой. Она скатала большую толстую лепешку, достала оленье сухожилие, хорошо его просучила и, когда получилась длинная нитка, перетянула ею лепешку пополам (так перерезают кусок масла проволокой). Потом отодвинула головешки от края очага и на дощечку положила обе лепешки. Подгорелые места она соскабливала ножом и вторично ставила к огню. Когда лепешка со всех сторон «обжарилась», она опять перетянула ее сухожильной ниткой и получила четыре тонкие лепешки. В каждую из них воткнула палку и в третий раз поставила к огню. От костра шел жар и дым, струились запахи вареного мяса, свежего хлеба.
После ужина я заговорила об учебе. Показывала, как пишутся буквы и цифры. Мои слушатели заинтересовались странными невиданными значками. Но никто не решался взять карандаш в руки.
Когда вернулась к себе, начала было шить палатку. Но Васептэ, увидев меня за работой, тотчас попросил сшить ему сакуй из сукна. Отказать трудно, придется впервые в жизни стать «портнихой». Что ни говори, а жизнь — чудесный университет!
11 мая. Над тундрой свистит восьмибалльная пурга. Разумеется, остались на месте. Холодно. Печку топить нечем — дров в тундре нет. Не вылезаю из шубы. В чуме у Васептэ пела песни. Потом показывала старый номер журнала «СССР на стройке», долго беседовала о жизни и быте киргизов (номер был посвящен Киргизии). Помогала сучить нитки из оленьих сухожилий.
Пурга усилилась. От дыма, клубами плавающего в чуме, я захлебывалась. Слезы скрывали большие буквы «д», «о», «м», которые я держу в руках. Мои ученики — Васептэ Асянду и Купчик Хыты согласились заниматься.
Они сидят на шкурах, поджав под себя ноги, положив тетрадки на низенький столик, и, не обращая никакого внимания на дым, прилежно меня слушают. Остальные обитатели чума с любопытством вытягивают шеи, заглядывают через костер. Сердце мое радостно бьется, когда я наблюдаю за двумя черными, закопченными руками, выводящими корявые буквы. Свет от свечи падает на коричневые лица учеников, и мне видно, как налились у них вены возле висков от непривычного напряжения. Первый урок длился недолго.
Вечером к нашему кочевью присоединился мой бывший возчик Яни Купчик.
— Хочешь писать нганасанскую говорку? — предложил Яни, зайдя ко мне в балок.
Я охотно согласилась. Он говорил мне слова, я записывала. Но когда дело дошло до имен людей, живущих с нами (я знала, но хотела правильно записать), он вдруг замолчал. Я долго объясняла гостю, что не называть имена своих сородичей, соседей, друзей — суеверие, нарушение которого не принесет беды, и он сдался… Мы составили полный список имен всех жителей стойбища.
К вечеру пурга начала стихать; вероятно, завтра продолжим аргиш. Постепенно убеждаюсь, что кочевье у нганасан проходит по определенному плану. Васептэ считает, что мы задерживаемся в пути больше, чем нужно. Ведь нам предстоит еще кочевать до Большой Балахни. Васептэ всегда угадывал, где стойбище того или иного его знакомого и когда мы можем с ним встретиться. Ошибается в своих расчетах Васептэ чрезвычайно редко.
14 мая. Сегодня с утра всего два градуса мороза. Ярко светит солнце. В такие дни начинаешь замечать детали, на которые не обратишь внимания, когда до носа укутан в меховую одежду и дрожишь от холода.
Вот передо мной аргиш, своеобразный поезд. Оказывается, в нем своя система. После санок бригадира идут особые женские санки с двумя высокими спинками. Кругом обитые шкурками, украшенные цветной кожей, они представляют собой большую люльку на полозьях. За ними — санки с ценным имуществом кочевников — нарядными парками[28], бакарями, постелями. Следом идут санки с продуктами. И на последних двух — нюк[29] от чума, шесты, котел для воды. Все собаки хозяина привязаны к последней нарте.
Как только остановился наш аргиш, я открыла «амбулаторию». Все жалующиеся на боль в глазах получили лекарство. Обнаружила, что у единственного в становище трехлетнего малыша на голове образовался лишай. Я предложила остричь его машинкой, а затем лечить. Отец растерялся: как это остричь? Я убедила, что будет очень хорошо, и моментально приступила к делу. Меня окружили все мужчины, среди них прятался мальчик лет 11, с длинными, похожими на лен первой трепки волосами. Лямо, мальчик с лишаем, был острижен моментально. Я сделала ему красивую чистую повязку, отчего он стал выглядеть веселее.
Занятий сегодня не было, но после ужина я принесла в чум глобус, журналы и в присутствии нескольких мужчин и женщин провела беседу о Великой Октябрьской социалистической революции. И мужчины и женщины слушали внимательно и с большим интересом рассматривали фотографии.
15 мая. Ну и Арктика! Вчера было так тепло, что я на санках в пути читала книгу! Вечером, да и ночью небо было совершенно чистым, а утром поднялся сильный ветер и принес с собой холод и туман. Небо скрылось за мрачным серым пушистым покрывалом.
Сегодня новолуние. Нганасаны счет времени ведут по лунным месяцам. Наш год считается у них за два года.
Васептэ сказал, что в день новолуния у них праздник, заниматься нельзя. Но я решила взять «не мытьем, так катаньем» и, воспользовавшись новолунием, повела речь о вращении Земли вокруг Солнца и о земном спутнике — Луне. Сначала меня слушали только четверо мужчин, но позже собрались остальные — послушать рассказ про Землю и Луну.
Интерес нганасан к знаниям большой, но проявляется робко. Сказала Васептэ, что надо заниматься всем мужчинам вместе, в том числе и ему, как старшему по стойбищу. Он не на шутку обиделся, посмотрел на меня строго — не шучу ли я — и заявил:
— Вперед я должен стать грамотным. Когда я все пойму, пускай другие учатся, я помогать стану. Со мной старшие могут учиться, а молодые потом.
Вот оно что! Начинаю убеждать Васептэ, что заниматься вместе и легче и лучше, но уговоры не действуют. Васептэ упрямо стоит на своем, даже отвергая предложение учиться в две смены.
— Нет, — твердил он, — пускай со мной одни старшие учатся.
23 мая. С утра ветер немного стих. Весь день вытряхивали из санок и ящиков набившийся гуда снег.
Вечером занималась с Васептэ. Потом беседовали о приметах и обычаях нганасан. Я спросила, что означают разные побрякушки наподобие сережек, которые носит молодой парень Чайхорэ? Сначала Васептэ ответил кратко: «Для красоты». Но потом, после моих настойчивых расспросов, оживился и рассказал вот что: «Если парню шибко девка полюбилась, он тихонько с ней договаривается. Если она согласна с ним гулять, скажет — «твой ум, сам думай». Тогда парень делает ей подарок — сережки, а она ему тоже дарит сережки, и носят оба ту пору, пока гуляют. Вот и все».
Васептэ замолчал, а я не удержалась и спросила, почему он сразу мне это не рассказал. Он, почти обидясь, заявил: «Я не девка, страсть не люблю мелкой говорки» (под «мелкой говоркой» он подразумевал сплетню).
Нганасаны, узнав свойство термометра, с утра спрашивали: «Как холодно?» Я смотрела и объявляла — 17 градусов мороза. Несмотря на сильный ветер и мороз, решили перегонять стада. Аргиш был очень большой. Остановились только тогда, когда вконец измучились и устали.
Следующий бросок длился семь часов. Добрались до реки Малая Балахня. После ужина долго рассказывала о Москве и показывала фотоснимки. Моих слушателей больше всего удивил метрополитен, причем не тем, как и где он построен, а тем, чем было вызвано его строительство. Нганасаны никак не могли понять, как это людям может быть настолько тесно ходить по земле, что они лезут под землю.
Меня очень тронула забота Яни и Васептэ. Они ходили по берегу реки и нашли немного плавника.
— На вот, тебе принесли. Беда неохота, чтобы ты мерзла, — сказал Васептэ и, мелко нарубив плавник, сложил его в мой балок.
Наконец погода присмирела. Было так тихо, что слышался шорох падающих снежинок на землю, на санки, на чумы. Но в ночной тишине чудилось что-то таинственное. Мне казалось, что жестокая пурга накапливает силы.
Так и случилось! Утром я проснулась от жуткого холода и гула, сотрясавшего чум. Бушующая пурга загнала снег даже в самые маленькие щели. В полдень с трудом убрала снег из чума. Пришел Васептэ и объявил, что сегодня кочевать не будем.
К вечеру, приложив немало труда и выдержки, Васептэ из-под снега на реке достал дрова. Запылала печка, и все по очереди приходили ко мне пить чай и греться.
— Доставай свою тетрадку, где наши слова хранишь, я тебе новые слова говорить стану. Пиши!
«Куродиманы нилынын няяагаый?» — Как живешь? «Нгой кита чайдама бобту». — Налей чашку чая. «Диндиэнг?» — Поняла?
Четко произнося каждую букву, диктовал мне Яни Купчик. Так слово за слово, фразу за фразой, я изучала язык нганасан.
26 мая.…Сегодня с утра чудесное синее небо, огромное оранжевое солнце, теплый воздух! Мы все бросились к санкам и начали откапывать вещи, занесенные пургой. В моих ящиках, даже наглухо заколоченных, снег оказался и сверху и на дне.
Когда кончилась борьба со снегом, а мужчины вернулись из тундры с добытыми куропатками, все собрались в чуме Васептэ. После ужина читала вслух «Сказку о рыбаке и рыбке». Так великий русский поэт вошел в чум к нганасанам. Васептэ переводил каждые две строфы. Я выпускала те слова и выражения, которые были непонятны ни ему, ни остальным. Да простит меня Александр Сергеевич, что я синее море сделала «синей большой рекой», потому что «море» на языке нганасан означает тундру. Вместо корыта в дело пошел «черный с дырою котел» (для чая), а «владычицу морскую» пришлось вовсе исключить из сказки за трудность понимания. И захотела у нас «злая, ворчливая, ненасытная баба, чтобы рыбка стала ее батрачкой»… Несмотря на импровизацию, сказка получила оценку «шибко интересно».
Я заметила, что женщины, слушавшие сказку с особым вниманием, никак не выразили свой интерес и в конце повествования не проронили ни слова. Я решила, что, очевидно, женщине нганасанский этикет предписывает ничем не выражать свои чувства в присутствии мужчин.
Вечером выяснилось, что в пургу погибли два теленка. Все долго жалели об этом, а я спросила Васептэ, почему он перед пургой не забрал телят в чум. Он рассказал, что потом матки не принимают телят в стадо, потому что они пахнут дымом.
— Васептэ, — сказала я, — почему бы тебе не сделать отдельный маленький чум из шкур? Туда в пургу можно пускать телят и матку.
Васептэ посмотрел на меня, сморщил лоб и удивленно сказал:
— Пошто так: баба, а правильную говорку сказала!
Я, конечно, не преминула (в который уже раз) напомнить, что «бабы» ничем не хуже мужчин. Он скептически улыбнулся.
— О, совсем вниз ушел, однако, беда мороз!
Восклицание Васептэ и говор собравшихся около термометра мужчин разбудили меня. Действительно, было около 20 градусов мороза. Но все же решили аргишить и двинулись по реке до большого мыса. По подсчетам Васептэ, через два-три перегона мы придем к цели, на Большую Балахню.
29 мая. Наблюдала сегодня за трехлетним Лямо. Этот ребенок никогда не пил оленьего молока, не пробовал никакой каши: он питается только тем, что едят взрослые. Сырое мясо, кровь, мозги он любит больше, чем наши ребята какао, манные или рисовые каши. Растет, как и все нганасанские дети. С рождения тельце и головка ни разу не мылись. Голого крошку без пеленок укладывают в меховой мешок, который кладут в маленькую деревянную люльку. Подстилкой ему служат хорошо высушенные и мелко накрошенные деревянные гнилушки. И все же Лямо здоров и весел.
Огорчаюсь, что часто откладываются занятия с Васептэ и Хыты. Находятся тысячи причин. Вот и сегодня нам всем идти за куропатками. Возвратившись с охоты, тотчас улеглись спать. Каждый убил по четыре куропатки, а Ачептэ принес 12 штук.
Идет первый весенний дождь.
2 июня. Снова в пути. На половине дневной дороги разделились, как было уговорено раньше: одна группа идет к Большой Балахне, другая — остается с важенками и телятами.
По крайней мере неделю я не увижу Васептэ. Это очень плохо: из всех нганасан только он один более или менее свободно говорил по-русски. Расстались мы с ним весьма сердечно.
4 июня. Тундра буквально водоточит. Со всех холмов стекают бурлящие потоки. Образуются небольшие речки. Идем без отдыха: надо попасть к Большой Балахне, пока она еще не тронулась.
Сапоги чавкают в грязи. Оставшийся кое-где снег совершенно мокрый. Вымокла вся одежда. Весна в полном разгаре, и идти весело. На сердце так легко и радостно, что хочется петь. В синем воздухе плывут караваны гусей. Обнажилась черная земля с бледно-зелеными вкраплинами оленьего мха. Ни одного даже самого тоненького кустика кругом. Воздух свежий, полный здоровых запахов земли, травы, воды. К вечеру вышли на холмик, откуда до Большой Балахни всего полкилометра.
18 июня. Надела болотные сапоги, майку, полушубок, берет. Завела на прощанье патефон — придется оставить его в балке. Прослушали три пластинки.
Перед отъездом женщины подошли к своим санкам и нартам. Каждая ударяла палкой свои нарты и приговаривала, чтобы вещи не сердились за то, что их оставляют. Ведь остаются они до осени, а осенью хозяйки вернутся к ним и принесут гостинцы — кусочки жира оленя.
Амыль подала и мне палку, чтобы я попрощалась с балком. Но я сказала, что, если медведи не разорят наши вещи, они будут целыми к нашему возвращению. А от медведя заговоры не помогут.
После прощального обряда весь аргиш тронулся в путь.
Вскоре попалась небольшая речка. В тундре никаких мостов нет. Реки переходят вброд или переезжают на лодках. Васептэ первым вошел в воду, наметил дорогу и благополучно провел аргиш.
Остановились на высоком берегу Большой Балахни, в устье той речушки, которую мы переходили утром. Быстро поставили палатку: отныне она будет служить мне домом. После балка и чума палатка кажется просторной и светлой. Столик, покрытый зеленой клеенкой, чистая постель, скамеечка — все это делает ее очень уютной, напоминающей дачную комнатку.
Вечером повесила сетку для волейбола. Все мужчины приняли участие в игре, причем играли с азартом, но девушки дичились и, несмотря на мои приглашения и подзадоривания, избегали мяча, боялись брать его в руки.
После ужина я пошла встречать Васептэ, который осматривал пущальни[30]. Под обрывом плескалась вода.
Васептэ еще издали радостно махал мне руками: значит, улов был удачный. Оказалось, что река подарила нам 68 жирных чиров.
После сытного ужина с удовольствием посидела над рекой на высоком мысу. Птицы носятся в воздухе, несмотря на ночь. Солнце стоит высоко над горизонтом. Продолжая свой путь по небосклону, в шесть утра оно заглянет в мою палатку.
Трава подымается все выше и выше.
19 июня. Пришел Андрей Александрович Попов. Наши стойбища расположены недалеко друг от друга, и он время от времени совершает прогулку по тундре. Знакомлю его с новыми нганасанскими словами, а он помогает мне разбираться в произношении, в записи букв, помогает и в моей работе, выполняя очень важную роль переводчика. Язык долган[31] нганасаны знают хорошо, и рассказывать им что-либо лучше на этом языке. А Попов владеет им в совершенстве.
Воспользовавшись приходом Попова, устроила читку Конституции и беседу об этом великом историческом документе. Меня радовало, что на этой беседе присутствовали все взрослые члены нашего стойбища.
24 июня. День выдался на редкость тяжелым. Сделали громадный переход. Пересекли три высоких хребта, то взбираясь в гору, то спускаясь в ложбинку, чтобы снова брать крутой подъем. Устала.
2 июля. Борей[32] рассердился на нас.
С севера подул резкий морозный ветер. 2 градуса тепла. Не верится, что сейчас июль, лето. Никто не выходит из чумов. Мужчины сидят, втянув голову в са-куй, и согреваются своим дыханием. Я следую их примеру и отсыпаюсь после утомительного путешествия.
12 июля. Мы с Васептэ изрядно устали за последнее время, так как большую часть пути идем пешком. Сегодня Асянду запряг в саночки пять оленей, и мы с ним помчались впереди аргиша. Раньше предполагалось, не заходя на реку Гусиху, идти прямо к озеру Кунсалых. Но в этом случае пересечь придется «пустую землю». Без запаса рыбы это равносильно длительной голодовке. Пришел Васептэ.
— Ама, как ты думаешь, не будет худо ломать план, идти на Портнягино озеро?
— А рыба на Портнягином есть? — спросила я.
Он ответил утвердительно, и я посоветовала «ломать план».
Четверка оленей очень быстро доставила нас в стойбище у озера Портнягино. В чумах уже дымились костры: на озере плавали ветки[33] с рыбаками, но к ужину не добыли ни одной рыбы. Убили домашнего оленя и утолили голод.
20 июля. Озеро Большое Портнягино огромно и величественно. Даже летом оно покрыто льдом толщиной до 25 сантиметров, и лишь у берегов неширокие полосы чистой воды. 17 июля мы остановились на высоком северном берегу, сплошь изрезанном оврагами. День выдался теплым, в воздухе тоненько зазвенели первые комары.
А рыбы опять нет…
Уходим от негостеприимного озера в тундру, туда, где черной громадой с белыми прожилками снега высится хребет Нерада. Кусочек вареной юколы[34] оказался совсем слабой заправкой для тяжелого пути. До Нерады далеко, но тундра уже начинает холмиться. Идти трудно, с севера дует сильный холодный ветер. От недоедания страшная слабость и усталость. А завтра опять аргишить, вперед на Север!
Васептэ пошел ловить оленей, но аркан не держится в его ослабевших руках. Вернулся, сказал хмуро:
— Однако, сестра, аргишить сил нет…
Снова поставили чумы. Потом зарезали оленя — которого по счету? Наелись досыта. После ужина, показывая альбом о Красной Армии, подробно рассказала о верном страже нашей Родины. Все с таким увлечением рассматривали снимки кавалерии, самолетов, что не хватило времени досмотреть альбом до конца.
Уже конец июля, а в этих местах озера почти сплошь закрыты толстым слоем льда. Даже цветов здесь мало и трава не зеленая, а скорее желтая. Сильный морозный ветер усложнил и без того трудный путь. Предстояло пересечь довольно глубокую речку, середина которой освободилась ото льда. Вода с ревом неслась по ледяному коридору, и при переправе мы промокли до костей. В довершение всех бед на месте стоянки не оказалось тальника.
Дрожа от холода, легли спать, согреваясь собственным дыханием. Даже дымный и чадный костер оказался недосягаемой мечтой.
23 июля. Проснувшись, с ужасом увидела, что в палатке полно воды. Вымокли книги и газеты, которые читала перед сном, вода была в чашках, в банке с солью, везде, где только она могла скопиться. Проливной дождь шумел по палатке. Ведь какое ночью было голубое небо!
После завтрака, несмотря на непогоду, мужчины пошли смотреть пущальни. Десять больших кунж — плод их трудов.
Потом, когда все вернулись в чумы, я решила провести беседу о временах года. О том, что такое год и месяц. Как ни трудно было возить с собой глобус, я не расставалась с ним. Глобус мне оказал неоценимую услугу при проведении астрономических бесед.
Нганасаны — прекрасные слушатели. Они на веру ничего не принимают. Пока не поймут существа предмета, будут допытываться, отказываться дальше слушать.
— Пошто ты говоришь, земля круглая, кругом воздух, более ничего нет? А пошто твоя маленькая земля нога есть? — показывали они на подставку глобуса.
И я долго и терпеливо отвечала на все их вопросы. После беседы Васептэ попросил сделать ему календарь.
— Нганасаны считают: осень, зима кончились — год прошел; весна, лето кончились — другой год прошел. Ты говоришь: зима, весна, лето, осень — одна куча — один год. Значит, я ошибку давал, думал, мне более семьдесят лет, теперь правильный год считать стану, совсем молодой буду, 36 лет только. Календарь делать станешь, я каждый день резать (зачеркивать.) буду, правильный год гонять стану.
Уже засыпая, подумала: «Как странно мы живем. Ни одной весточки из внешнего мира, как будто на земле ничего не творится! Как будто мир ограничен пространством, видимым из чума. Радиоприемник, самый миниатюрный, но усовершенствованный, какую бы огромную пользу он мог принести».
Впрочем, недолго ждать, когда эта земля будет обитаема, недалеко то время, когда нганасаны начнут культурную оседлую жизнь, и тогда не на стойбище, а в поселке нганасан непременно зазвучит радио!
2 августа. Мужчины ушли высматривать диких оленей, а я с утра села за шитье. Делаю полотенце для Ачептэ, Хидиптэ и Хонгэ. Несмотря на все мои старания, большинство людей нашего аргиша по-прежнему не моются, а хозяйки не моют чайную посуду. Решила, что агитация моя до тех пор не достигнет цели, пока у каждого кочевника не появится хотя бы по два полотенца.
У меня есть четыре вафельных полотенца, кусок широкого полотна и кусок белого молескина. Завтра полотенца будут готовы. Если к ним добавить несколько кусков мыла, можно будет начать борьбу за чистоту.
3 августа. Сегодня ровно год, как я в Арктике. Ровно год тому назад я покинула кабину самолета, приводнившегося в Хатанге. За плечами 365 дней, прожитых на северных широтах. Пережиты: полярная ночь, пурга, морозы, дожди, успехи и неудачи.
8 августа. Наконец-то мы сегодня занимались! С утра день был дождливый, холодный, и казалось, просвета не будет. Я приводила в порядок свой словарь, вписывая нганасанские слова по алфавиту в общую тетрадь. Потом, когда приехал с промысла Васептэ, подсела к нему, завела разговор об учебе. Кое-как вытянула его из чума, и он уселся за столик в палатке. Старое не забыто, и после часа занятий он усвоил еще две буквы: «р» и «к».
Месяц пришлось уговаривать Васептэ продолжить занятия. Но нельзя в этом строго винить моего ученика. Сотнями лет складывался уклад нганасан, сотнями лет они не знали ничего, кроме борьбы за существование и кулацко-шаманского гнета. С трудом идет просвещение этого отсталого северного народа. Поэтому так трудны первые шаги, поэтому. столько приходится уговаривать, чтобы заставить человека учиться.
…Только что закончилось наше собрание по поводу организации соревнования за чистый чум. На собрании присутствовали четверо мужчин, три женщины, четыре девушки. Сначала я рассказала через Васептэ о значении приближающегося Международного юношеского дня и как его празднуют у нас и за границей. Потом повторила то, что уже однажды делала в чуме на Исаевском, то есть возможно в более смешном виде показала, как нехорошо ходить немытыми, нечесаными, руками выгребать чаинки из чашек. Все смеялись. Лишний раз я убедилась, что такая форма беседы наиболее действенна. Самый тяжелый на подъем Хыты сказал:
— Шибко хорошо толковали, все понятно.
Заручилась обещанием хозяек навести чистоту в чумах и тут же раздала им полотенца и мыло. Признаюсь, от этого собрания стало радостно на душе.
18 августа. Чернила замерзли. Мороз 9 градусов.
Тальник растет в трех километрах от чума. Пока мы собирали его и волокли домой, согрелись. Но потом мороз начал пробирать до костей. Дикие олени, очевидно, ушли в горы, потому что наши охотники вернулись с пустыми руками.
Разговорилась с женщинами о том, что детей надо рожать в больнице, как надо мыть и кормить малюток. Я уже знаю много нганасанских слов, но фраз еще составлять не могу. Больше пользуюсь жестами, чем словами.
С соревнованием за чистый чум пока дела не блестящи. Правда, посуда моется ежедневно, а в теплые дни уже стало входить в привычку умывание, но теперь, в такую стужу, когда вода замерзает сосульками, трудно заставлять людей мыться.
6 сентября. Вокруг нашего нового стойбища много камней, мало снега, и мы смогли набрать много тальника. Во всех чумах варят жир, по этому случаю наши женщины занялись туалетом — густо смазали волосы жиром, расчесали проборы и заплели косы. Результаты такого «ухода» за волосами весьма плачевны. Пепел, летящий от костра, легко оседает на смазанные головы, и в конце концов волосы так сбиваются, так склеиваются, что расчесывать их очень трудно. И начинается облысение. Амыль почти лысая, а у Хонгэ, которой всего 13 лет, волосы на голове пересчитать не так уж трудно. Только мужчины, чрезвычайно редко причесывающие свои лохматые головы и почти не прибегающие к помощи жира, могут похвастаться густой черной шевелюрой.
Вечером все собрались у нас в чуме, и, пока варилось мясо, Васептэ сам попросил меня: «Ама, расскажи чего-нибудь». Я рассказала притихшим слушателям три эпизода из гражданской войны, в которых героями были две комсомолки и Николай Островский. Общее удивление вызвало то обстоятельство, что «даже бабы воевали».
11 сентября. Сегодня произошло необычайное событие. Наконец-то нашелся на стойбище человек, который решился «нарушить веру» и вымыться! Пионером оказался старик Тамтумаку.
Чуть не с первого дня знакомства я убеждала старика основательно помыться, обещала после мытья дать ему лекарство, облегчающее страдания от чесотки. Он слушал, соглашался… но мыться отказывался. И вот сегодня сам Тамтумаку робко спросил меня: «Сейчас лекарство делать можно?»
Я, конечно, мгновенно согласилась и стала греть воду. Старик, как обреченный, сидел около меня, с тоской поглядывая на огонь. Он побаивался «нарушить веру». С тревогой в голосе спрашивал, ощупывая свои волосы:
— Сестра, а волос после мытья будет белый?
Я весело смеялась и показывала на свои черные волосы, неоднократно при нем мытые.
Наконец приступили к делу. В шести водах смывала его длинные волосы. Сполоснув голову Тамтумаку чистой водой, обнаружила целые пряди седых волос на висках. Я испугалась, что сидящие в чуме женщины, неотступно следившие за каждым моим жестом, увидят белый волос. В этом они могли увидеть наказание за кощунство. Быстро достала из своего чемодана новые красные ленты и, всячески расхваливая Тамтумаку, заплела ему две косы, в которые спрятала седые пряди. Девушки с завистью смотрели на Тамтумаку. Я обещала им подарить ленты только в том случае, если они вымоют голову. Но ни одна не решилась «нарушить веру». С затаенным страхом они ждали, что с Тамтумаку что-нибудь случится.
Велела Тамтумаку снять рубаху и со всей силой протерла мочалкой спину и грудь. Но мочалка оказалась непригодной для этой работы. Взяла оленьи сухожилия, порвала на тонкие нити и из них, как из рогожи, сделала мочалку. После долгих усилий тело стало желтого цвета. Дала Тамтумаку махровое полотенце, и он, мурлыкая от блаженства, долго не желал расставаться с ним.
И вот перед глазами женщин и детей предстал чистый Тамтумаку. Вечером он долго рассказывал всем об испытанном удовольствии. Мужчины явно завидуют.
Пока варился ужин, я рассказала Васептэ, Ачептэ, Амыль и Ходиптэ о стахановском движении. После беседы Васептэ запел по-нганасански. Нганасаны чаще всего поют или о том, что видят, или о том, что замышляют. Ачептэ переводил.
Певец воспел добродетели какой-то женщины, которая «хорошо умеет стрелять, беда шибко ходит. Шибко веселый человек, век смеется, век песни поет». Меня искренне поразили эти неожиданные признания Васептэ достоинств «бабы» в присутствии мужчин.
20 сентября. Приехал Васептэ с чудесной новостью: «Приходил пароход!» Значит, льдины побеждены. Событие это имеет большое экономическое и политическое значение для жителей тундры. Они оживленно обсуждают эту новость.
27 сентября. Пересекли Большую Балахню — Вадею. Проехали не меньше 80 километров.
Вадея — широкий тракт кочевий, и к этому пункту осенью стягиваются все стойбища. Только распрягли оленей на ночлег, подъехал аргиш Яни и Хыты. Нашего полку прибыло.
Началось великое нашествие гостей. Мы вступили в район, относительно густо заселенный[35] в это время года, а так как в тундре все знают друг друга, то гости едут один за другим…
«Гостевание» проходит в строгом соответствии с этикетом нганасан. Каждый приезжавший гость, если он младше находящихся в чуме, должен дать себя поцеловать по разу в обе щеки, а если старше, то целует младших. Все жители становища обязаны пройти эту церемонию. Маленькую Майкуду, самую миловидную, все время таскали к нам в чум, куда первым долгом являлись с визитом приезжие.
По обычаю каждому надо дать гостинцы: жир, мясо, язык, табак или какую-нибудь вещь. Запасы, сделанные Васептэ, таяли буквально на глазах.
К полудню хозяева стойбища остались почти без чая и табака от этих обрядных «гостинцев». А ведь некоторые гости побывали у нас по два и по три раза, и каждый раз им что-нибудь дарили.
Уже поздно, но я слышу, как распрягают оленей какие-то новые гости. Вот они вошли — два долгана и один старик нганасан. В чуме воцарилась тишина, все ждут, пока пришедшие очистят с бакарей снег.
Старик молча прошел на половину Васептэ и сел. Хонгэ, сделав две затяжки из длинной трубки, постучала ею о доску, чтобы высыпать пепел, поднялась, стряхнула куски оленьей кожи, лежавшей у нее на коленях, по пути положила тальник в огонь и лишь тогда подошла к старику для поцелуя.
Мамка — Амыль перекладывает мясо из котла в таз. Вошел Васептэ, поздоровался за руку с долганами и дал себя поцеловать старику нганасану. Гости сели на моей стороне. В чуме молчание. Последний кусок мяса вытащен, мамка садится на свое место и ищет трубку. Трубку взял гость — старик нганасан — и набивает ее табаком. Вот он кончил курить, кряхтя поднимается, перешагивает через ноги Васептэ и дает мамке поцеловать себя. Оказывается, Амыль старше гостя!
Начался разговор. Долгане привезли новости, они сами видели пароход: «Такой большой, совсем черный, большой дым из него, и много народу видно». Целый день говорят о пароходе. Ко мне то и дело приходили за журналом, в котором есть снимки ледоколов.
Приятная неожиданность: приехал проведать меня заведующий факторией на Рыбной. Он качал головой, глядя на дырявый нюк, кашлял от дыма, просил добавлять горячей воды в быстро стынущий чай и рассказывал, что почти все долганы приобрели на факториях печки, возят с собой дрова и начинают уже забывать о дыме костра в чуме.
Летнее аргишение кончилось, и наступила пора возвращаться в Хатангу. Кочевать прямо в Хатангу невозможно из-за распутицы. Гость посоветовал отправиться сначала в бухту Кожевникова.
Все новые и новые санки подъезжают к чумам. Смотрю, как гости выпрашивают у хозяев камусы, шкуры, жир, чай, табак. Если они не получают просимого, начинают роптать, обижаются, хотя их мешки, предназначенные для подарков, уже полны.
Мамка натерла за лето мозоли, готовя крошку из сухого мяса. Зато собрала полный куль этого лакомства. А сегодня я видела, как она вытряхивала последние крошки в чей-то мешок, почти не воспользовавшись плодами своих трудов.
Солнце спешит попрощаться с землей. Ему теперь нечего делать. Согревать землю будет мягкое, пушистое одеяло снежной зимы. Светило быстро обегает маленький круг по небу и, на мгновение задержавшись, проваливается за далекий горизонт. Нам так мало его света, что мы ловим зарю, когда людям еще полагается спать.
В чуме два выхода, с юга и с севера. Если ветер с юга, мы открываем северный вход. Если он свирепствует с севера, то вход открыт на юг. Как только занимается розовая заря, мы уже просыпаемся и восход солнца приветствуем дымом костра. Нюк у нас распахнут на север, и оно смотрит в чум — пусть холодное, но все же солнце. Днем мы распахиваем южный полог. Конец сентября.
Скоро солнце покинет нас. Останутся лишь звезды, северное сияние, луна, пурги, снег и морозы. Зато через три месяца первое появление солнца после разлуки мы будем встречать, как праздник.
— Здравствуй, Коу! — облегченно скажет народ.
4 октября. Сегодня еще раз тщательно проверила, все ли готово к собранию. К десяти часам утра в чуме Васептэ собрались представители всех хозяйств нганасан, кочующих на Большой Балахне. Доклад свой я построила на рассказе о колхозном движении, о колхозах на Большой земле, о том, как сейчас живут нганасаны и как будет построена работа в товариществе. Все слушали меня с большим вниманием. Задавали вопросы. Потом прочли и обсудили Устав, а после этого приняли Устав промыслово-охотничьего товарищества, которое назвали «Ленинский путь». Председателем правления избрали Асянду Васептэ.
7 октября. День ушел на сборы к отъезду и на прощание. У меня все время толпились гости. Жалели о моем отъезде, приглашали приезжать зимой в теплом балке. Я была растрогана и забыла о всех мытарствах и неудобствах шестимесячного кочевания. Простые и бесхитростные слова привета были мне лучшей наградой и за бессонные ночи, и за глаза, слезящиеся от дыма, и за холод, леденящий пальцы. Особенно грустно было расставаться с ребятами. Они высыпали на улицу и наперебой кричали:
— Ама, Амалина, Амелика, плащай, — и, задорно смеясь, добавляли: — Мячику таду!..
В путь, в путь1 Уже в санки запряжены олени, общими усилиями тщательно увязано имущество. Мне тащат прощальные подарки, жмут руки, желают хорошо доехать. Возчик трогает хореем передового оленя.
— Прощай, Ама! — кричит Васептэ.
Женщины машут руками, а мамка Амыль успевает перед самым отъездом всунуть мне в руку большой кусок оленьего жира.
Шесть месяцев беспрерывного кочевания по тундре от 72-й до 75-й параллели и обратно. Две тысячи километров очень трудного пути, большей частью пешком. Снег, пурга, топкие болота, дожди, опасный брод через разлившиеся реки, переправы через озера, горы, полярный день и полярная ночь. Охота за пищей и топливом. Первобытное отсталое хозяйство, где суеверия и предрассудки еще цепко держат людей в страхе, где посеяны первые зерна грамоты и познания мироздания… Мысль об этом радует.
Олени рванули, взметнулся снежный вихрь. До свидания, мои друзья, до свидания!