Дневники и письма комсомольцев

ВЕРА ТРОИЦКАЯ ЕНИСЕЙСКИЙ ДНЕВНИК

Было трудно. Порою казалось, что достигнут предел человеческих возможностей, что надо отступить, признав стихию победительницей. Но тем прекраснее были первые победы, первые радости, неповторимее — первые праздники.

Комсомольская республика Дивногория, Всесоюзная ударная комсомольская стройка номер один, училась бороться и жить по-ленински, по-коммунистически.

Пылает на карте нашей Родины звезда мировой энергетики — Красноярская ГЭС.

Много хороших книг и песен написано о строителях города Дивногорска, о стройке на Енисее, о людях, победивших стихию. Но самым ценным в этой библиотеке является летопись стройки — четыре книги с одинаковым названием «Потомки Ермака». Авторами этих книг стали члены Дивногорского литобъединения. Книги эти помогают читателю увидеть стройку пятилетки глазами самих строителей.

Вера Троицкая, педагог, приехала на стройку и стала бетонщицей. С первого дня Вера вела дневник.

…И вот предстоит мне строить Красноярскую ГЭС и жить в городе Дивногорске. Решила с первого же дня записывать все, что увижу, услышу хорошее и плохое, радостное и грустное. Клянусь, что буду описывать все так, как увижу, пойму, почувствую. Не изменю ни одного названия, ни одного имени, не введу ни одного вымышленного лица.

Распахиваю глаза и — здравствуй, будущая жизнь!

15 августа. Здравствуй, Дивногорск! Свежий воздух, нарядные, цветные дома, беспорядочное нагромождение стройматериалов; кучи мусора и бетонированные чистые площади; дощатые времянки — скворечники барачного типа и крупнопанельные дом а-громады; город-лес, город-сад, город-тайга. Здесь можно, захлебнувшись пьяным воздухом, прислониться к трепетному стволу осины; здесь можно спуститься к набережной хоть по звонким дощатым лестницам, хоть по лесной тропе, касаясь ногами крыльев папоротника. Вот какое диво этот Дивногорск.

Мне бросились в глаза вывески с названиями разного рода штабов. Куда ни взглянешь — можно наткнуться на это короткое революционное слово: штаб. А дальше — какой именно. От этого слова повеяло на меня Каховкой, патронами, буденовкой.

Осмотрели город. И я пользуюсь торжественным настроением моей души и даю городу другие дополнительные названия: Чудногорск, Ясногорск, Младогорек, Дивноград, Юнгород.

Решила остаться в Дивногорске хотя бы в качестве рядового строителя ГЭС.

…В автобусе «Площадь строителя — котлован» подъезжаем к ГЭС. Я приготовилась увидеть нечто колоссальное; дыхание сбилось, настроилось сердце на патетическую струну, и что же? Подъезжаем, а она, ГЭС-то, издали какая-то незаметная, маленькая. Вот те на! Называется, посмотрели крупнейшую в мире!

Ну, думаю, во всем виноваты журналисты. Нашумели, сердце растревожили, вдохновили, а тут и смотреть-то нечего. И фотоснимки в газетах, наверно, так поданы, что стройка масштабней кажется…

А автобус между тем уминает под колеса последние сотни метров, и плотина вблизи вдруг начинает расти неестественно быстро, как в мультипликационном фильме, и вот уже такой грозной крепостью вздыбилась, что я мысленно прошу извинения у журналистов.

Вышли из автобуса и — на самую плотину, на эстакаду. И сразу обрушился на нас такой грохот, вой сирен, лязг, шумы, гудение, треск, щелканье… У меня сердце зашлось. А когда ступили на широкий мост, я ахнула! Тут уж и журналисты бессильны. Сколько бы ни тщились в красочности, все равно не в силах передать всю эту грозную картину гигантской крепости, что взгорбилась со дна Енисея и стоит, как огромный боевой замок с бетонными башнями и бойницами.

…Идем с Людой в отдел кадров устраиваться на работу. Сначала в УОС левого берега. УОС — это значит управление основных сооружений. Отказ: пока рабочие не нужны. Идем в УОС правого, что там скажут. В отделе кадров посылают нас к какому-то Портнову, начальнику первого участка. Говорят, вон там он стоит, в котловане, в белой рубахе и лысый. Чего-то он мне не понравился. Подошли, спросили — отказ.

— Нет, пока не нужны рабочие; вот откачаем всю воду из котлована, фронт работ подготовим, тогда много рабочих потребуется, бетонщиками вас примем, а пока не нужны…

Пошли, сникнув, подавленные. Еще раз наведались в отдел кадров. Там девушка посочувствовала, но развела руками. А потом добавила:

— Сходите на второй участок к Солодскому, ему каменщики нужны.

Ухватилась за эту идею! Ведь я, какой ни на есть, каменщик 3-го разряда. Недаром той года назад ездила с выпускниками в Забайкалье. Недаром там, в строительно-монтажном поезде, нас обучили этой профессии; вот оно, пригодилось!

Бежим чуть ли не вприпрыжку, ищем Солодского, Нашли. Прошусь каменщиком. Берет. Пиши, говорит, заявление. Не верю, кинулась к Людке за авторучкой. И вот уже готово: «Начальнику УОС правого берега тов. Сычеву».

Солодский как начальник участка подписал, теперь дело за Сычевым, он главный. А времени уже пять, рабочий день окончен. Теперь уже завтра. И все же мы счастливы. Есть зацепка!

17 августа. Была у Сычева, Все в порядке. Седой, энергичный, лицо строгое, а сам весело зыркает на меня. Подписал. И вот уже в отделе кадров выдают бумажку, направление в ЖКК, на ордер в общежитие. Мчимся, Это в Дивногорске. Стоит домик, воплощение самой показательной агитплакатии, весь увешан лозунгами, досками показателей, диаграммами, графиками. Это жилищно-коммунальная контора. Начальник, видать, не бюрократ, хоть и прием «от 12 до 4», но народу у него — полон кабинет, на плечах сидят, жмут, а еще только одиннадцать. Принимает не по одному, а охапками, подписывает, как по конвейеру. Мне живо подмахнул в уголке.

— Здесь, в Дивногорске, мест нет, поедете в Молодежный, там наши общежития, в Овсянке. Остановка ДРП, это километров 12 от Дивногорска.

Молодежный, или ДРП, — дивногорский рабочий поселок возле деревни Овсянка на берегу Енисея. Улицы здесь гордые — Павла Корчагина, Терешковой, Гагарина. Славно. Стандартные двухэтажные домики золотятся янтарными стругаными брусьями. Но и грязи по колено. Ниже к Енисею — деревня Овсянка. А вокруг теснит, сжимает со всех сторон лес.

30 августа. Утром, умиротворенная и спокойная, еду на ГЭС, оформилась в отделе кадров, потом долгонько Солодовского ждала; пришел, и я невольно улыбаюсь; по-медвежьи огромен и неуклюж, а кепка козырьком куда-то шлепнулась возле уха; начальник молод и старается говорить этак строговато, гремит, но грома его, мне кажется, никто не боится.

И вот привели меня в бригаду каменщиков — бригадир Ситник. Сидят все в будке, обеденный перерыв. Парни самозабвенно, со вкусом палят в домино. Взял Ситник мое направление молча, с достоинством, прочитал, велел (с благосклонным видом притом) выходить на работу завтра с утра,

Вернулась в Дивногорск, встала на учет в горкоме; так хорошо, от души поговорила с секретарем горкома партии Новожиловой, молодой, красивой, энергичной женщиной. Здесь так много молодых среди руководителей, и вместо стандартной начальнической солидности, присущей почти всем пожилым начальникам, у этих — смелый, нескрываемый задор, деловитость, расторопность и приветливость вместо суровости.

Вечером мы втроем: Люда, Катька и я ходили в нашу школу на субботник. «В нашу» потому, что я там буду работать. Парни — человек сорок — палисадник вокруг школы городили, а нас с десятью другими девчатами послали окна скоблить — стекла были в краске. Ну, мы этак вдохновенно, с азартом скоблили и орали в пустых классах стихи Маяковского.

31 августа. Сегодняшний день для меня особенный. Пять лет назад, 31 августа, не стало мамы моей. Пять лет, а ничего не потускнело, не заглохло, но, странное дело, боль утихает с каждым годом, а на ее место приходит высвеченная изнутри каким-то торжественным светом волна чистой и нежной скорби, но в этой скорби с каждым годом все больше и больше появляется светлых тонов, печаль становится величественно-гордой…

Мама! Ты на сегодняшний день была бы мной довольна, но я знаю, ты виду бы не показала, а лишь строго и грустно внушила бы мне, как всю жизнь внушала простое и мудрое: «Смотри, чтоб люди были довольны тобой!..» Мама! Я стараюсь жить так, как ты сама жила, обогревая всех, кто шел на огонек твоего доброго, родникового сердца, я очень хочу быть такой, как ты, мама.

И еще, мама, знаешь, сегодня первый день моей работы на Красноярской ГЭС! Первый!

…Встала я утром в шесть, приготовила себя к работе и побежала через молодой лесок на железнодорожную платформу возле Енисея. Села на поезд — рабочие его тепло и с юмором зовут «матаней», — и вот через час «матаня» доставила меня в котлован правого берега. Бригада наша, человек двадцать, была вся в сборе. Дали мне в руки рабочий инструмент — кельму каменщика, и пошли мы на свой объект — строить компрессорную. Огромная компрессорная будет, мощная, 350 кубометров сжатого воздуха в минуту будет выдавать котловану.

Взобрались мы на высоту. Я, конечно, заробела сначала, но виду не подала. Стараюсь выглядеть равнодушной, а сама двумя мыслями страдаю: сумею ли я работать не хуже других, не осудят ли меня! И еще: ой как хочется хватать кирпичи, раствор и скорее класть, класть… Строить компрессорную, а значит, строить Красноярскую ГЭС.

Подали краном раствор, кирпич… Меня схватил за руку какой-то маленького роста молодой мужик и поставил рядом с собой.

— Вот здесь будешь…

И пошло, и засверкали мастерки в воздухе, как сабли, кирпичи, как по боевой тревоге, сбегались плечо к плечу в единый строй, плотно связанные раствором, выравнивали свою шеренгу, равняясь на грудь четвертого, и вот уже их рота, вот батальон, а вот и целые полки… Я отчаянно кинулась, втянулась в общий азарт со страхом не опозориться и дрожащей радостью: вот они, первые мои кирпичи, положенные в здание компрессорной на Красноярской ГЭС!.. За ними торопливо и неровно я положила еще с десяток и, оторвавшись, огляделась кругом. Возле левого уха щекотало: струйка пота — не то от волнения, не то от физического напряжения.

За мной тайно следили справа Марина — каменщик, слева Геннадий (как он мне отрекомендовался) — каменщик лет тридцати пяти. Молча следили. Ни насмешек, ни одобрения я не прочитала на их лицах. Потом глянула на свою кладку, и стыдно мне стало: несколько кирпичей вылезли из своей шеренги, и я остервенело долбанула их своим мастерком. Тогда кирпичи спрятались, притаились за спинами своих собратьев. Пока я с ними расправлялась, стали на один ряд поднимать шнур. Я отстала Ой как трудно спервоначалу: и качество выдать, и скорость!

Так я маялась с полчаса, отстав от каменщиков. Они молчали по-прежнему терпеливо, не мешая, ждали, когда я доложу свой отрезок ряда, чтобы снова поднять шнур. Потом немного успокоилась, и кирпичи стали вести себя дисциплинированнее. Это они меня, нового каменщика, сначала испытывали! К обеду вроде бы втянулась, прошли нервозность и робость.

Итак, я — рядовой рабочего класса. Мы — рабочие, мы же — интеллигенция. Горжусь!

3 сентября. Были первые уроки в десятых. Интересно то, что в 10-м классе «А» люди какие-то жизнерадостные, светлые, оптимисты. А в 10-м «Б» — несколько ворчунов, кряхтят, жалуются, все охаивают, все подвергают сомнению, ехидничают — неприятно. Чувствую, что предстоит с ними и спорить, и ругаться.

4 сентября. Все эти три дня не надевала брезентовые рукавицы, хватала кирпичи голой рукой, ну кожа на кончиках пальцев и стерлась. И вот сегодня — руки мои, рученьки вы интеллигентные! Лопнула кожа на трех пальцах, кровоточат. Незаметно забинтовала, и как сидим «на перекуре» в теплушке, так держу руки в карманах, чтобы не видели, а залезем на леса, стану на кладку — сразу рукавицы натягиваю.

7 сентября. Записалась в дружину — не могла отказаться. Получили письма: от Людкиной матери пришло первое письмо. От Коли Черного, моего бывшего воспитанника, — он одиннадцатый кончал в Целинограде. Людкина мать, долго не получая от дочери письма, сообщала, как она впервые в жизни «пошла к бабке поворожить на картах, хоть и сроду этого не делала. Но ты, доченька, молчишь, вот я и сходила. На картах выпала тебе обратная дорога, и вот мы с отцом каждый день к приходу автобуса выходили на остановку, все думали, мол, вернешься обратно…»

Людка моя смеялась, плакала. Письмо в руках мелко дрожало.

И сентября. Закончили сегодня компрессорную. Все ушли вниз поднимать внутри три стенки в один кирпич для слесарки в цехе, а бригадир Леня поручил мне заканчивать фронтоны — венец кладки. Я очень волновалась, торопилась, захлебывалась. А когда закончила, слезла и давай любоваться, тайно озираясь по сторонам: не увидел бы кто моего ошалелого взгляда.

Людка моя наконец-то поступила в котлован, до-билась-таки. Приняли ее в бригаду Якутова, а бригада эта — плотники. Когда она вернулась после первого дня работы, переполненная впечатлениями, веселая, в новенькой брезентовой робе, мы весело переименовали ее из «туни» в плотницу, Люда, гордясь своей «спецурой», как принято здесь называть брезентовую куртку и вообще спецовку, рассказала, что сегодня для начала ее заставили собирать стружку, носить опилки, подбирать щепки. Мы веселились.

— Да ты же у нас теперь не туня, а стружка-опилка, знатная плотница! Дай-ка хоть спецуру померить.

Я вырядилась в куртку, надела берет, новые огромные брезентовые рукавицы и важно ходила по комнате с видом не то пожарника, не то охранника какого-то! Девчонки валились от смеха.

17 сентября. Закончили кладку слесарки, перешли на земляные работы. Осенью и весной с гор мчатся потоки воды, грязи… Вот мы и рыли весь день траншею под водосливные каналы. К вечеру от лопаты ныли плечи, руки. А вечером надо было в первый раз ехать на дежурство в дружину. Поехала. Явилось человек пятьдесят с нашего правого берега. Меня включили в пятерку Степана Ивановича Антипина. Он — слесарь с водоотлива в котловане. Коммунист.

Наш участок от площади Строителя до кинотеатра «Юность». Кругом было тихо-мирно. Если честно признаться, то даже хотелось, чтобы произошло какое-нибудь ЧП. Понимаю разумом, что радоваться надо: мирный Дивногорск ровно дышит, без перебоев, а в чувствах — другое. Очень уж хочется героичности, показать, на что ты, дружинник, способен. «Суньтесь, кому охота». А соваться-то, оказывается, никому неохота. Я шла и читала стихи:

Наши шаги звенят по сосновым закоулкам, отдаются в березовых коридорах,

А здесь спят кругом в домах уставшие, умаявшиеся за день гэсовцы, мои товарищи по стройке, а я, тоже гэсовец, не сплю, печатаю свои «шаги суровые» по такой молодой дивногорской земле, и совсем-совсем мне славно, как будто у меня на голове шлем со звездой, и тревожное сердце границ не знает, что мне еще надо? Ничегошеньки-то мне не надо, «Остановись, мгновение, ты прекрасно», потому что выше этого редкостного прикосновения к душе ничего и быть не может на здешней планете,

Какой ты был тогда, парень из стихотворения Луговского, патрулировавший по озябшей красной Республике Советов? Тогда еще не было земли такой — Дивногории, но ведь ты мечтал о ней, коммунар?! Так давай вдвоем, вместе пошагаем по земле твоей мечты, А ну-ка давай подержу твою винтовку, небось ремень плечо тебе нарезал: разомнись, отдохни, а я хоть чуточку с ней пройдусь. Знаешь, парень, завидую я тебе до боли, но ведь и ты нам, сегодняшним, завидовал?! Ну конечно. Вот мы и встретились. И до чего же в ногу нам с тобой шагается. И наша звезда коммуны светит нам каждым своим лучиком — ни один не обломан, сквозь темень греет землю, обжигает сердце и не дает покоя.

21 сентября. Вечером пошли на курсы в Дом техники. Здорово это — сварщиком! Неужели я когда-нибудь стану им? Человек тридцать парней и нас трое — Люда, Катя и я. А после занятий отправились на турбазу в Лелетино — идем на красноярские Столбы.

23 сентября. В 10-м «Б» есть один ученик, Еремин. Удивил он меня и восхитил. Живет в Дивногорске, работает электриком на бетонном заводе. Женат, двое детей. И вот, когда я его отругала за го, что сочинения не сдал вовремя, он смутился и рассказал, какое сейчас у него положение трудное. Жена с младшим парнишкой лежит в больнице в Красноярске. Второй пацаненок — ему шестой год — с ним. Оставит его одного вечером в квартире, закроет, соседям накажет, чтоб поглядывали, а сам на автобус — и к нам, в Овсянку, в вечернюю школу. После уроков, почти ночью, выходит на тракт и ждет попутку в Дивногорск. И так почти каждый день. А переходить в дивногорскую вечернюю школу не хочет: в нашей уже несколько лет учится, привык, решил здесь и на аттестат сдавать.

25 сентября. Гагарин приезжал. Бегала вместе со всеми на плотину на встречу.

Хорошо было с Гагариным, непринужденно, весело. Строители стиснули его, беднягу, этак бесцеремонно, по-дружески, чуть всего в бетоне не перепачкали. А он ничего, улыбается.

27 сентября. В партбюро предложили мне вести политучебу в комсомольском политкружке. Собственно, в своем же звене. Отказываться не стала, хоть и нет времени. Самой это интересно. Попробую.

22 октября. Первый день я в котловане. В звене Валерия Познякова. Звеньевой — высоченный статный парень с красивой шапкой темных кудрей. Очень серьезный, толковый, скромный и вежливый. Его жена, Валя, тут же в нашем звене работает такелажницей.

Почти все звено ушло на комсомольское собрание. Валерий послал и меня. Один остался в блоке.

Собрание — в недостроенной столовой. Слушала я, слушала, о чем говорили, и тоскливо мне стало. Инициативу захватили человек двадцать нытиков, они-то и выдвигали своих ораторов, «ходоков от народа».

Появление этих нытиков у нас в правом котловане таково. Приехали недели две назад по комсомольским путевкам демобилизованные солдаты. Большинство — славные парни: энергичные, работящие. Но есть среди них крикливые бездельники с претензиями.

— Вот нам говорили, когда комсомольские путевки выдавали, что тут все есть: и благоустроенные общежития, и столовая, и курсы. А тут — обман…

Обмана, конечно, никакого не было, просто тут — временная неурядица, трудности. Да и где их нет, на какой стройке? Ведь стройка на то и стройка, что здесь все в росте, в движении. И так на этих парней все внимание: им и подъемные, им и спецовки, обувь в первую очередь, прописка, общежитие. Большинство девчонок приехали сюда самостоятельно, в одиночку. Сами себе дорогу пробивали. А этим — стараются наши партийные, профсоюзные, комсомольские организации, но ведь попробуй-ка сразу сотни человек благоустрой. Конечно, в какой-то комнате, может, и умывальника не хватает, где-то радио не подключено, там-то печка дымит. Ну и что же, подумаешь, переносили бы с юмором эти мелочи. Но крикуны эти устроили чуть ли не истерику: «Нам условий не создали, уедем!»

И начали понемногу разъезжаться.

Сначала во все это не верилось. Но факт оставался фактом, уезжали. Уезжали, не сдав спецовок, что получили в первый же день, уезжали, не вернув государству подъемные. Их пытались уговаривать, внушать, убеждали: все, мол, для вас создадим — не помогло. Тогда поняли: таких держать не стоит. Это шкурники. Честные, настоящие парни останутся, обоснуются, обживутся, нудеть не будут, проявят инициативу, устроятся с бытом и начнут работать по-комсомольски. Такова логика романтики.

А пока еще не все нытики сбежали с ГЭС, они-то и пытались задавать тон на собраниях. А старые боевые гэсовцы-комсомольцы, те, которые таранили Енисей во время перекрытия, те, которые до сих пор еще не могут забыть кочевую палаточную жизнь в первый год строительства, — они сидели в растерянности и не могли дать отпора. А может, и в самом деле мы плохо приняли новое пополнение, раз жалуются?

Положение еще и тем осложнялось, что коллектив строителей правого котлована — только что созданный коллектив. Еще не сложились свои, как в левом котловане, традиции, нет еще опыта воспитательной, организационной работы, все только становится на ноги, обосновывается, растет.

Бездельники-крикуны резвились на комсомольском собрании досыта. Одобрительным гудением поддерживали их дружки, и атмосфера была ни к черту, не комсомольская.

И вот, смотрю, на скамейку стремительно поднялся парторг.

Взволнованно, порывисто, страстно рассказал он о комсомольце ГЭС Володе Денисове, который овладел здесь всеми строительными профессиями, заочно закончил институт, был комсоргом на стройке. Ои был тяжело болен: к нему подкрадывалась глухота, и врачи оказывались совершенно бессильны. Каждый день, наполненный трудом, общественной работой, заботой о товарищах, был как бы отвоеван Володей Денисовым у тяжелой болезни…

И этот рассказ о самоотверженном комсомольце, который жил не в книгах и не за тридевять земель, не за вереницей прошедших годов, а дышал одним с нами котлованским воздухом, подействовал сильнее любой агитации. Все притихли. А в этой виноватой тишине Олесь Грек, наш парторг, сыпал слова укора в адрес крикунов, которые отсутствие розетки в комнате превратили в ЧП.

После выступления Грека собрание приняло другое направление. Разошлись, задумавшись о себе, о товарищах, о работе, о быте, о Володе Денисове.

27 октября. Воскресенье. В котловане пустынно: мало бригад работает по скользящему графику. Снег. Промокли. По колено — вода. Брезентовые куртки гремят, как листовое железо.

Работаю отбойным молотком. Хорошо, что воскресенье, нет инженера по технике безопасности. Не разрешают женщинам отбойными молотками работать — тяжелые. А ломиком можно. А ведь им куда труднее. Попробуй-ка побухать им всю смену — руки отвалятся.

Пика в молотке притупилась. Вставила новую, острую, а эту? Я отвезу маленькому Андрюшке, сыну подруги, на 7 Ноября, когда приеду в гости на целину. Именно. Сработанную пику. И вот приедет Андрей лет через двадцать на нашу ГЭС, а она как игрушечка, как картинка, и вздохнет он от зависти и скажет: вот где была романтика. А сегодня, Андрей, мы чертовски вымокли, скала плохо поддается, насосы не успевают воду откачивать, она нам до колен доходит, и мы сегодня не думаем о романтике. Где она? То ли в наших рукавицах вымокших, то ли в нашем упрямстве.

31 октября. Приехала на смену и узнала, что два предыдущих звена не приступили к работе. Наряды, видите ли, помалу закрыли, по четыре рубля. Узнала еще, что недовольных не поддержали четверо девчонок. Одни работали. Из принципа.

Одна из женщин как-то равнодушно — не понять, то ли одобрила девчонок, то ли осудила — заметила: «Мужики в будке сидели, а эти-то, романтики, работали».

Причем слово «романтики» у нее прозвучало как, например, слесари, электрики, монтажники. Как профессия, как специальность. Узаконенная, проведенная через бухгалтерские и конторские бумаги.

9 декабря. День этот особенный. Всегда он будет мне памятен, всегда будет тревожить во мне чувства.

Мы спустились в блок, и я увидела: с краю стенки на доске лежат каски. Самые обыкновенные каски проходчиков, оранжевого жаркого цвета. Я схватила одну из них и тут же, не считая нужным скрывать восторг, натянула на голову. Девчонки мои, Галя и Нина, тоже надели, но более степенно, стыдясь эмоций. Парни, будто всю жизнь солдатами были, надели каски деловито и привычно. И вот пошел на нас лавиной бетон. Мы ринулись за вибраторами — «В ружье! Тревога!» — включили их, двинулись на горы бетона, вываливающиеся сверху, из люка гигантской бадьи. Стучали по голове мелкие камни, галька, каска спасала, лишь в ушах звенело и отдавало сухое пощелкивание. Только «растянем» одну кучу, и снова, как в бездонную пропасть, бетон и бетон — тяжелый, властный, всепоглощающий. Глаза застилает пот, каска лезет на нос. Атаки, атаки без передышки! Далеко в небе крупные звезды, а ближе слепят тугую, упругую синь ночи вспышки электросварки. Как огни сигнальных ракет на поле боя… А над «крышей» блока — флаг, подсвеченный откуда-то снизу огнем мощного прожектора. Флаг нервно, трепетно полощется на ветру. И от него словно исходят волны зарева.

Грохочут над головой по настилу колеса самосвалов — снова бетон! Каска кажется уже железной, тяжелой, а вибратор, как торпеда, рвется из рук, норовит утонуть в пучине бетона, и я с трудом его выволакиваю.

Это и есть — «идет бетон»!

11 декабря. Весь день провела в Красноярске. Купила билеты в драмтеатр на «Совесть» для всего звена. Задержалась в городе — едва успела на курсы сварщиков.

23 декабря. Ехали в ночь на «матане» в котлован. Мне очень нравится ездить на «матане» в ночь! Вагоны без освещения, проводница воткнет где-нибудь у выхода из вагона хромоногую свечку с заплаканной щекой, и так в полутьме едешь в ночь. Вагон полупустой — последний. Все спать примостились. Мы с Райкой долго гнездимся, клянемся, что спать будем, но вот улеглись, вздохнули и… не спится. Мечтается! Пришли с ней к одному выводу: как-то в последнее время жить стало торжественно, празднично.

Стали петь:

Мужики на соседних лавках сначала ехидничали, потом примолкли, а уж минут через десять так тихо и робко просят спеть «Фиалки» да из кинофильма «Путь к причалу». Без пошлости, без фальшивых масок. А нам что, жалко, что ли, потихоньку спели. Хорошо!

6 января. Третья смена. Адский холод. Наши парни привезли откуда-то старые скаты. Костерим. Хорошо горят. Четыре шины горят всю смену. Зато к восьми утра мы такие прокопченные: глядим друг на друга и хохочем.

Долбим скалу. Отбойные молотки от мороза чихают, захлебываются. Мы время от времени отогреваем их над костром. Выпрямилась как-то, взглянула на небо и там, на эстакаде, на самом высоком кране, в луче прожектора увидела флаг. Словно не прикрепленный, свободный от привязи. Смотрю на это чудо, и оно смущает меня, тревожит, счастливит.

24 января. Сдала в Доме техники на бетонщика третьего разряда. Получила четверки и пятерки. И удостоверение выдали. Буду хранить его наравне с университетским дипломом.

1 февраля. Вызывал Олесь Грек. Организуется у нас в правом котловане ежедневная стенгазета «Огни правобережья». Грек предложил мне от партбюро быть одним из сменных редакторов — отвечать за листок, выходящий по средам. Я в смятении — по горло захлестнута, стиснута делами, и еще новое прибавляется. Но не отказалась, даже тайно обрадовалась. Буду. И хочу.

2 февраля. Мне выпало счастье почти всю смену варить арматурные стяжи — готовили сразу два смежных блока под бетон. Я до того обрадовалась, до того носилась лихорадочно, все казалось, что Валерий вот-вот отберет, скажет: «Хватит». А он иногда посмотрит и улыбнется по-хорошему. Два раза от суеты трахалась головой о стяжки и «гробики», хорошо хоть в каске, а то бы шишки насадила. Вспотела. Аж электроды дрожали в руках от волнения. Ладно, стяжки приваривать — прочность нужна, а на красоту можно наплевать: все равно под бетоном все скроется; такие наплывы, такие волдыри насадила, как опухоли…

Страшно горжусь: и кладка кирпичная, хоть немного, есть моя здесь, и бетон уложенный, и электросварка, и скала выкорчеванная. Хоть капельки, но в общем море людской силы есть и мои сердечные, душевные, физические киловатты.

24 февраля. А наша ежедневная стенгазета «Огни правобережья» до того популярной стала, что придешь в обеденный перерыв в столовую — и не протолкнешься к ней из-за плотной стенки читателей. Толкутся, молча читают, одобрительно хмыкают, обсуждают, гудят что-то нечленораздельное доброжелательными голосами — нравится. Очередь займут, не успеют дождаться крайнего и кидаются к стенгазете, будто не успеют прочитать. Так и мечутся: от стенгазеты к очереди, от очереди к стенгазете. А некоторые по-другому: поедят и степенно, не спеша вмонтируются возле свежего сменного листка и читают, смакуя, со вкусом. А я всегда подхожу с робостью и затаенной гордостью: еще бы, газета-то наша и моя, моя и наша. Так ревностно и с наслаждением выпускаю каждую мою «средку».

25 июня. Только что приехала с партсобрания. Говорили о работе, о планах котлована во втором полугодии.

Наши начальники участков — Прыжов и Портнов — почти мальчишки. Так страстно говорили о мелких и крупных нуждах котлована, о делах насущных, столько в их голосе было убежденности, боли, решимости, напористости, что чудилось все время: эти парни говорят ведь о своем личном. До того котлован въелся в душу каждого из нас, до топ> он пропитал нашу плоть, что кажется — все индивидуальное, интимно-личное стало суетным, второстепенным. И мы это себе не навязывали, просто не заметили, как оно все приросло крепко.

28 июня. Никогда не покидает ощущение, что котлованские дни и ночи, утренние и ночные смены — это сплошные бои, атаки. Ревущие сирены перед взрывами, обломки развороченной скалы, вой вибраторов, лязг стальных челюстей экскаваторов, туполобые и тяжелые, как бронепоезда, 25-тонные самосвалы, грохот и звон арматуры, раскалывающие, рвущие темноту жала прожекторов, неистовый рев Енисея, похожий на пулеметные очереди, перестук отбойной жизни, передовой. Когда нет бетона и приходится продувать блок, чистить или же ворочать, долбить скалу, я чувствую себя «на перекуре» между бросками-атаками. Но когда на наши каски, на наши вибраторы из пасти гигантской бадьи обрушиваются горы бетона и наши брезентовые куртки дымятся от жаркого пота, тогда мне чудится рукопашная… Тогда тяжело, очень тяжело. Но почему-то именно тогда и ощущаешь себя счастливым и сильным… Человеком.