Так было записано в протоколе белогвардейского военно-шариатского суда, приговорившего Уллубия Буйнакского к смертной казни.
В дни революции 1905 года пятнадцатилетний гимназист Уллубий Буйнакский вошел в социал-демократический кружок, за что немедленно был изгнан из гимназии. Дальнейшее образование — общее и партийное — он получал в Москве, участвовал в создании революционной студенческой организации на юридическом факультете Московского университета, вел большую агитационно-пропагандистскую работу среди молодежи, а после победы Октября работал в Народном комиссариате по делам национальностей. Уллубий не раз встречайся с В. И. Лениным, его хорошо знали и ценили Я. М. Свердлов, С. М. Киров, Серго Орджоникидзе.
При первой возможности с поручением партии он отправляется в родной Дагестан, где проявил себя как последовательный интернационалист-ленинец, опытный организатор трудящихся масс на борьбу за Советскую власть против контрреволюционных сил местных националистов, английских и турецких интервентов.
Особенно тяжелым для Дагестана оказался 1919 год. Борьбу приходилось вести в трудных условиях подполья. Руководимый У. Буйнакским подпольный обком партии разработал план вооруженного свержения контрреволюционного правительства, активно велась подготовка вооруженных сил революции.
По доносу провокатора весной 1919 года весь состав Дагестанского обкома во главе с Буйнакским был арестован…
Через три месяца на суде в своем последнем слове Уллубий Буйнакский заявил:
«Вы расстреляете меня и еще тысячу подобных мне, но ту идею, которая живет уже в нашем народе, вы не сумеете расстрелять. Я смело иду навстречу палачам и твердо уверен, что возмездие близко. Я твердо убежден в победе Советской власти и Коммунистической партии и готов умереть за их торжество».
Преуважаемая тов. Тату![8]
…Никому не секрет, что в нашей богоспасаемой «республике» не все обстоит благополучно; масса слухов, масса толков… Было бы для меня чрезвычайно любознательно быть в курсе Ваших мнений, взглядов на все происходящее вокруг. Я человек неисправимый — не могу ни о чем думать, ничего делать, когда что-нибудь меня захватывает. Борьба наша близится к концу: весь мир объят пламенем пожара, нет уголка, где бы не было зарева нашего огня. И вот в такую минуту не только интересно, но любознательно, именно любознательно, слышать, в унисон ли бьется сердце человека, которого, может быть, больше чем только уважаешь. Если не поскупитесь, черкните несколько строчек о Ваших думах, чаяниях, симпатиях и обо всем Вас интересующем, захватывающем…
Уллубий
…Вы пишете:
1. «Коммунизм от корки до корки или особый коммунизм для нашего народа».
* Тату Булач — любимая девушка У. Буйнакского. Одна из первых комсомолок и коммунисток Дагестана. В 1920 году — секретарь Совета молодежи Востока в Баку. В 1922 году была направлена Дагестанским обкомом партии на учебу в Москву.
2. «Я люблю свой народ, начиная от Магомы, кончая Хасбулатом».
3. «Я готова за всех страдать».
Ответ:
1. «От корки до корки» — это понятие содержит в себе «начало и конец», программа коммунизма имеет свое начало, следующие шаги, приближение к середине, середину, переход ко второй части, приближение к концу, последние шаги и конец. Так вот, тов. Тату, это обстоятельство может успокоить Вас насчет создания «особого дагестанского коммунизма»: этого не нужно. Жизнь и развитие ее так беспредельно широки, что в один день, в один час не установить коммунизма; сейчас Вы не думайте, что борьба идет за самое непосредственное установление и утверждение коммунизма, — нет! Борьба идет за создание такой политической обстановки, при которой никто и ничто не было бы преградой на нашем пути; борьба идет за диктатуру пролетариата, т. е. за политическое господство, руководство рабочего и батрака-крестьянина, которым никто классово не мог бы перечить. Отныне он, пролетариат, — хозяин и проводник нового в жизнь, все старое должно или подчиниться, или должно быть уничтожено (если не захочет подчиниться).
2. Вы любите свой народ! Сколько угодно! Кто может Вам что-нибудь возразить? Ведь Ваша любовь не исключительная, ведь Вы этим не говорите: «я люблю свой народ, а на остальных наплевать». Ведь так я должен Вас понять?.. Любовь никогда не бывает беспечной. «Любовь для любви» — это такая же нелепость, как искусство для искусства — это многосложный абсурд. В любви всегда есть глубокое содержание — это отношение души к кому-либо, к чему-либо, безразлично к единому или к множеству, к группе.
3. «Готовы за всех страдать» — великолепно. Страдания всегда бывают глубоко содержательными только тогда, когда человек ясно знает, за что и за кого он страдает. Не могу сказать, чтобы для Вас все были одинаковы. Я, например, не люблю всех буржуев, всех генералов и т. д., а люблю и готов страдать за бедноту, за рабочих и крестьян. Это мое страдание непохоже на страдание кающегося религиозного или мистически настроенного человека. Для них сперва, раньше всего, важнее всего страдание; им нужно страдание, чтобы вымолить что-нибудь, страдание ради прощения. Для меня же страдание совершенно нежелательно, я его не хочу. Но если ради убеждения моего, ради достижения моих идеалов придется понести известное страдание, то это будет один из неизбежных эпизодов моей жизни…
…Я очень рад, что Вы так охотно, с душой рветесь на работу, это очень приятно!
…Буде Вы сумеете кое-что сделать, находясь в Шуре[9], делайте, но помните, что мы, большевики, не молим и не просим контрреволюционеров ни о чем, мы заставляем их делать то, что мы хотим. Хитрость, красиво придуманная, очень даже желательная, попытаться что-нибудь узнать о них — очень даже хорошо.
Что же касается вообще работы, ничего нет лучше этого. В Вас действительно говорит жгучая, ясная молодость, перед которой не могут устоять никакие преграды, она сносит все перед собой! Вы говорите, что Вы без двадцати минут большевичка. Славная, хорошая, Вы или ошибаетесь, или отстаете от движения. Я бы предпочел последнему первое, по-моему, Вы когда-то уже были без пяти минут большевичка и, о ужас, такой колоссальный скачок назад! Нет, Вы клевещете на себя. Итак, еще немного, и Вы вся наша.
Работа Ваша нужна, желательна и, если хотите, необходима. Молодость, молчащая в данное время, не молодость, а ветхость. Если будут какие-либо сомнения, неясности, будем беседовать и сообща рассеем все тучи! Вы должны делать ту же работу, что и мы, а начните ну хоть с агитационной! Будьте нашей первой агитаторшей-горянкой, только ясность, смелость и еще раз смелость…
Дивная Тату!
Не знаю, где Ваше сердце, но одно могу сказать — когда я Вас не вижу, я стремлюсь к Вам, я неспокоен. Я Вас всегда буду уважать, что бы Вы мне ни сказали. Самым откровенным образом скажите всю правду на то, что я Вам говорю: я Вас люблю. Что бы Вы мне ни ответили, мои симпатии к Вам не убудут…
Я ни на минутку не перестану Вас уважать и всегда сохраню с Вами самые товарищеские, дружеские отношения…
…Воля Ваша «в руце Вашей», любовь моя чиста и светла, и ровно ни к чему Вас она не обязывает (пишу это, беседуя с одним товарищем о предметах, ничего общего не имеющих с данным вопросом; иначе не могу, не дают с утра урвать минутку). Воля Ваша, чудная Тату! Ведь я в том письме уже указывал, что совершенно спокойно, с полным достоинством можете ответить то, что Вам подсказывает Ваша нетронутая, чистая совесть. Из этого Вы должны уже сделать вывод, что Вы в моих глазах всегда будете на пьедестале, если Вам угодно, я сумею великолепнейшим образом скрыть, на это у меня хватит характера, свою любовь — останется видимое к Вам расположение и самое высокое уважение, ни намеков, ни надоеданий Вы от меня, дорогая Тату, никогда не услышите.
Но должен Вам сказать, что за свою сравнительно сознательную жизнь я не имел времени ни влюбляться, ни вообще заниматься «амурными делами» всерьез; было некогда, и я всегда отмахивался и сам всегда предупреждал, что все это не для меня, и скажу откровенно — этим я причинил боль нескольким симпатичным людям.
Да, Тату, Вы должны не о том жалеть, что Вы не мужчина, в этом нет ничего, ни с какой стороны, предосудительного; ведь в наше время мужчина и женщина имеют одинаковый простор для борьбы, для работы. Правда, до сих пор женщина была или на втором месте, или же, если выступала на авансцену, то делалась куколкой. Ныне времена не те — мир и простор всякой смелой и ищущей душе, а Вы, я уверен, и обладаете такой душой. Прикажите — и Вы для меня дорогая сестренка! Словом, воля Ваша!
…Еще немного, и в Дагестане закончится работа, тогда я опять свободная птица. Мир необъятен, то, к чему я стремился, в одном сбывается — в политике мы победим, остальное еще, может быть, добуду также: к личному счастью я никогда не стремился, если фортуна сама тоже не находит нужным, пусть будет по сему. Вы, Тату, часто говорите о любви Вашей к своему народу; в таких случаях я Вам постоянно, если помните, говорил: не думаю, чтобы Вы при этом питали неприязнь к другому какому-либо народу.
Поверьте, славненькая Тату, я в течение некоторого периода не спал очень и очень много ночей только потому, что любил, да, любил свой народ. И смею Вас уверить, что моя любовь к своему народу, во-первых, выше всех прочих словес своей действительной и правдивой чистотой… и, во-вторых, эта любовь исключительна, она не только не вредит соседу моего народа, но напротив — и помощь ему. Полагаю, уверен, не могу иначе и думать, ведь и Вы не против своих соседей. Но скажу определенно: нынешнее лето может быть на долгий промежуток последним моим пребыванием в Дагестане.
Великолепное дело иметь друга, которому, ничего не скрывая, можешь поверить свои волнения, тайны, словом, все, все. Нет у меня такого друга.
Знаете ли, хорошая, да что хорошая, дорогая Тату, когда я сижу с кем-либо, смеюсь и как бы безмятежно беседую, у меня подчас на душе такая боль, такая тоска, и потому не знаю я, умею ли я веселиться. Словом, дивная Тату, «я» есть «я», и больше ничего. Хотите — примите, хотите — оттолкните, что ж, одной болью будет больше, я и ее скрою…
Дорогая Тату! Не ожидали? Ну что же, всяко может быть! Из своего чудного по ароматическим достоинствам «каменного мешка» пишу Вам это…
Не успел я Вам отдать в своих письмах души своей чаяния, как влопался в такой казус…[10]
Ужасно то, что весна, цветы кругом, должна кипеть работа, а я сижу в одиночке без солнца, почти без воздуха.
Ну, как вы поживаете? Милая, хорошая Тату, а ведь нет худа без добра: давно я не имел возможности почитать, а теперь один-одинешенек и читаю.
Любящий Вас Уллубий,
…Р. S. Если придется умирать, буду кричать: «Да здравствует Советская власть и дивное солнце мое Тату!..»
Пишу эту записку по возвращении со свидания с матерью, тут же передали мне и другое Ваше послание, многое хочется на него сказать. Пока же скажу — я вновь жив, и пусть все черные силы мира соединяются воедино, и то мне ныне ничто, ибо Вы со мной, и мы все равно должны победить!..
Дорогая Тату! Разреши напоследок звать тебя на «ты», ведь мы до сих пор были на «вы». Я старался, как мог, пройти свой недлинный жизненный путь. Никто не скажет, не смеет сказать, что я был нечестен и т. д., не смеет меня поносить. Этого вполне для меня достаточно. Какова была моя жизнь? Поверь мне, не видел я радостей с самых малых лет; и вот теперь, оказывается, на закате я нашел себе солнце, улыбнулось мне ясное, чистое небо, и эта улыбка была твоя… Ты очень хорошо на мое письмо ответила: «ведь я люблю вас». Этого мне достаточно, я счастлив с той минуты. Но разлука и вечная так скоро нас с тобой настигла! Зачем? Не судьба!
Будь ты смела и решительна, как всегда. Посуди, молодость, обновляющаяся жизнь, мировая борьба в разгаре, — запомни, что на мне свет клином не сошелся! Будь тверда и с гордо поднятой головой шагай к светлому будущему… Если ты меня любишь всей душой, не проливай ни единой слезы — пусть злые враги не насмеются. Если ты меня любишь всеми своими помыслами, не опускай долу глаз своих, пусть никто из них не заметит твоей слабости, напротив — пусть каждый встретит молнию в твоих глазах и заерзает, как преступник.
Адвокат говорил, что я могу подать прошение. Милая Татуша, я подам прошение? Да никогда! Ты бы тогда не признала во мне Уллубия…
Итак, милая, смотри вперед и живи на благо нашего народа, который ты так любишь. Не делай никаких глупостей. Ну, прощай, целую далеким и таким близким поцелуем…
Идти своим путем свободно,
Так жить, как просится душа, —
Все это очень благородно,
Но в этом мало барыша…
Люби же, милая Тату, и мою дорогу.
Твой Уллубий,
Коль любить,
Так без рассудку!
Правда ли это? Так ли это должно быть? Я думаю, что это и в нынешние времена требует коррективы…
Терять рассудок так, чтобы творить выходящее из круга моих убеждений, стремлений? Нет!
Я определенно тебе скажу, что любовь, как бы она ни была сильна, должна соответствовать моему мировоззрению. В противном случае я должен буду или вырвать ее из груди своей, или погибнуть. Может быть, читая эти строки, ты улыбнешься и скажешь: «Ах, храбришься, значит, с тобой, мальчик, что-то неладно!» Не знаю, ты права или нет, но запомни, что из двух любящих существ один должен несколько попасть под влияние другого, затем это может быть и обратно, но полного равенства почти нельзя сохранить. А разве так уж плохо попасть под влияние любимого человека? Как будто нет! Но это справедливо тогда, когда мировоззрение этого существа понятно, дорого!
Смысл жизни — в счастье человечества. Тогда же начнется отрубание особо острых углов и высвобождение личности — от слишком сильного гнета общества, буде там таковой. Со всем этим, я думаю, ты со мной согласна, значит, вопрос в тактике. Какова твоя тактика, что сперва и что потом, что тебе сейчас наиболее кажется необходимым сделать, каковы тебе желательные шаги? Это все общественное! А личное? Личное дело, Тату, должно временами сейчас поглощаться общим, но совсем отказаться от него нельзя, да и не нужно. Ведь лично не удовлетворив себя, я не могу и должным образом бороться за общее. Удовлетворение личного и завоевание общего блага должны разумно и гармонически сочетаться… Не люблю я много писать, а тут с тобой хочется без конца говорить. Как быть! В эти дни я себя не узнаю! Если задумываюсь и замечтаюсь, то только о тебе, о смерти совсем не думаю, как будто ее не не существует. Умереть, зная, что есть дорогой тебе человек, не так страшно, но без этого я бы испытывал Густоту в душе!..
…Харьков пал, идет бой за овладение Екатеринославом, Ашхабад пал, идет наступление на Красноводск. Колчак, разбиваемый повсюду, отступает в беспорядке, есть даже слух, что он застрелился, дабы не попасть в плен; наши подошли к Златоусту; началось революционное движение в Италии и Франции, английские рабочие решительно высказались против вмешательства в наши российские дела. Ну, как при этом не радоваться.
О, Тату, милая, если бы ты знала, как хочется выйти на свободу и работать, работать и работать! В такой великий момент быть вдали от всего — как ужасно!..
Так дольше не может продолжаться: или пан, или пропал; сделаю все, чтобы вырваться из мешка каменного. Кое-что уже готовим: оружие, пилы и т. д. Охрана для нашей камеры специальная — это сильно мешает…
3 Дневники и письма комсомольцев
Я сейчас, несмотря на заключение свое, чувствую себя самым богатым человеком в Мире, Я одновременно питаюсь лучами трех солнц: общего всем, Советской власти и, наконец, твои лучи, ты; мое солнце…
…Помнишь, когда я однажды уезжал в Москву, ты провожала меня с мамашей. Тогда я уехал, весь занятый мыслями о тебе: не бывало ни одного дня, будучи в Москве, когда я о тебе не вспомнил: ты была славная, хорошенькая девочка (то было, вероятно, в 15-м году). Затем в начале революции, когда я жил у вас, помнишь, я был почти все лето в каком-то болезненном состоянии; это было последствие очень плохой для меня московской зимы. Так вот, тогда я все время подвергал критике себя самого, разбирая себя со всех сторон, и приходил к отчаянному для меня выводу: я не тот человек, который может дать тебе максимум счастья… Помню, как-то говорил с Н. в общих выражениях, без лиц… на тему о влечении и любви и тоже так высказался, что если найду себя неспособным на счастье, дать счастье любимому существу, то я уйду, должен уйти. Затем вот что очень важно: между тобой и мной не было равенства, как-то всегда выходило, что я учитель какой-то, а ты ученица. Довольно, черт побери, этого! Мне думается, Тату, что любовь моя должна преломиться и в призме моего сознания, мировоззрения, ибо я хочу видеть и чувствовать в объекте моей любви еще и друга… Это, по-моему, самое важное. Ты любовь моя и друг мой!
Дорогая Тату!
Пишу в Петр. на станции в вагоне.
Могу быть расстрелян, ничуть не боюсь.
Я Вас люблю.
Уллубий.