Дочь самурая

Глава VII. Несостоявшаяся свадьба

Новогоднее веселье закончилось раньше, чем завершились праздники. Печенье моти мы, как правило, оставляли в токономе до пятнадцатого числа, а вот сосенки-кадомацу у ворот обычно убирали наутро восьмого дня. Бытовало предание (в которое, впрочем, никто не верил), будто бы на седьмую ночь деревца уходят под землю, так что над поверхностью торчат лишь верхушки. И в тот год именно так и случилось: проснувшись наутро восьмого дня, я обнаружила, что дорожки в саду, расчищенные средь сугробов, снова засыпал снег и вообще весь сад покрыт метровым слоем снега. Сосенки у ворот тоже засыпало, и до весны мы их больше не видели.

В тот день все работники Нагаоки трудились не покладая рук: снег выпал неожиданно и очень обильно. Метели не прекращались, и несколько недель спустя мы, дети, ходили в школу по снежным туннелям на покрытых навесами тротуарах, а от дивного солнечного Нового года осталось лишь воспоминание.

Однажды днём, когда я возвращалась домой из школы, почтальон в соломенном плаще-мино и высоких соломенных юки-гуцу соскользнул по сугробу в уличный туннель.

— Ма-а! — весело окликнул он меня. — Маленькая госпожа! У меня для вашей семьи письмо из Америки.

— Из Америки! — воскликнула я удивлённо, ведь прежде нам из чужих краёв писем не приходило. Меня охватило волнение. Почтальон устремился прочь по узкой тропке между снежной стеной и рядом лавок; я старалась не терять его из виду. Время от времени он выкрикивал: «Почта! Почта!» — и, остановившись, вкладывал письма в протянутые к нему руки. Тропка была такая узкая, что меня то и дело толкали прохожие, но я старалась не отставать от почтальона; наконец он свернул на нашу улицу. Я знала, что он пойдёт к боковому крыльцу, поспешила в комнату бабушки и успела даже поклониться ей — «Я вернулась», — когда служанка внесла письмо. Но диковинное письмо предназначалось моей матушке, и бабушка попросила меня отнести его ей.

Я приуныла: вряд ли я увижу, как письмо откроют. Я знала, что, получив письмо, мама немедля пойдёт с ним к бабушке, но меня к ней уже не пустят. Бабушка очень внимательно посмотрит на письмо через большие очки в роговой оправе, вернёт его маме и скажет медленно и торжественно: «Будь так добра, открой!» Бабушка, разумеется, тоже разволнуется, всё-таки письмо заграничное, но тем медленнее и торжественнее будут её манеры. Пока я с большим конвертом непривычной формы шла по коридору в мамину комнату, эта картина буквально стояла перед моим мысленным взором.

Тем вечером после богослужения перед семейным святилищем бабушка дольше обычного застыла в поклоне. Наконец она подняла голову, выпрямилась и объявила торжественно, едва ли не официально, что молодой хозяин, несколько лет проживший в Америке, возвращается домой. Новость ошеломила нас: брат мой отсутствовал, сколько я себя помнила, и в доме о нём даже не говорили. И то, что бабушка назвала его «молодым хозяином», как нельзя красноречивее свидетельствовало о том, что неведомая мне трагедия осталась в прошлом и его вновь считают сыном. Слуги, сидевшие в дальнем конце комнаты, склонились до земли в безмолвном поздравлении, но и они, казалось, с трудом скрывали волнение. Я не задавалась вопросом, отчего так. Мне было достаточно и того, что брат мой вернётся на родину. Сердце моё переполняла радость.

Когда брат уехал в Америку, я была, должно быть, совсем мала, ибо, хоть день его отъезда и врезался в мою память, я совсем не помню того, что было до или после. Помню погожее утро, дом наш в парадном убранстве, слуги в праздничных нарядах с гербом Инагаки. То был день свадьбы моего брата. В токономе нашей лучшей комнаты повесили одно из наших сокровищ — три свитка с изображением сосны, бамбука и сливы, кисти старинного мастера. На помосте под свитком стоял прелестный столик, а на нём статуэтка — седовласая пожилая пара[22] метлой и граблями собирает сосновые иглы на берегу озера Такасаго. Взгляду являлись всюду и прочие символы счастливого супружества, ибо каждый подарок — а ими полнились целые комнаты — украшали фигурки белоснежных аистов, золотисто-коричневых черепах, букеты из веток сосны, бамбука и сливы. Две новые комнаты — их пристроили к дому недавно — были уставлены очаровательными лакированными несессерами и сундуками из белого дерева с железными запорами. Их доставили накануне: целая вереница работников несла на шестах огромные подносы, каждый — под покровом с чужим гербом.

Мы с Иси ходили из комнаты в комнату, она объясняла мне, что вскоре прибудет невеста молодого господина. Иси позволила мне заглянуть в свадебные покои — белые, простые и пустые, не считая приношений божествам в токономе и столика с тремя красными чашечками для священной клятвы.

Иси всё время бегала к воротам — посмотреть, не едет ли невеста, — а я, разумеется, ходила за ней, держась за её рукав. Все раздвижные двери в доме были открыты, так что были видны распахнутые главные ворота в самом конце мощённой камнем дорожки. Под их узкой соломенной крышей крепилась петлёй тёмно-синяя завеса с гербом Инагаки, а по обеим сторонам от входа высились тонкие стойки с праздничными фонариками. Близ одного из каменных столбов стоял вестник «семь с половиной»[23] в кимоно с жёсткими рукавами. Он только что в седьмой раз сходил посмотреть, не везут ли невесту, и хотя день выдался солнечный, вестник зажигал большой фонарь, чтобы в последний раз отправиться в путь и встретить процессию на полдороге, тем самым выказав нашу готовность радушно принять невесту.

Иси сказала, невеста вот-вот прибудет, и я увидела, как слуги с улыбками устремились к дверям, но двигались так почтительно и бесшумно, что я ясно расслышала и скрип паланкина невесты, и глухой топот поднимавшихся по склону холма рикш.

А потом вдруг что-то случилось. Иси взяла меня за плечо, увела в дом; из покоев отца вылетел мой брат, торопливо, широкими шагами, враскачку прошёл мимо нас — на меня даже не взглянул, — обулся на садовом крыльце и поспешил к боковому выходу. С тех пор я его и не видела.

Девушка, на которой брат должен был жениться, домой уже не вернулась: с той самой минуты, как невеста оставила родительский дом, по закону она уже не считается членом прежней своей семьи. Дабы выкрутиться из этого необычного затруднения, матушка предложила ей остаться у нас на правах дочери и со временем подыскала ей хорошую партию.

Я по-детски дивилась этим причудам, но лишь с годами связала случившееся с внезапным отъездом юной красавицы Тамы: она составляла для нас икебаны и выполняла лёгкие поручения. В доме её все любили за весёлый смех и острый язычок. Тама не была служанкой в полном смысле слова: в ту пору состоятельные торговцы, по обычаю, отправляли дочерей пожить в знатном семействе, чтобы девица выучилась строгостям этикета домашней жизни самураев. В доме она жила не на положении служанки. К девушкам, которые таким образом постигали светскую премудрость, относились с вниманием и уважением.

Наутро после отъезда брата я, как обычно, пошла поздороваться с отцом и в дверях его комнаты столкнулась с бледной и испуганной Тамой. Она поклонилась, пожелала мне доброго утра и молча ушла. Днем я её не видела; Иси сказала, что Тама уехала домой.

Что именно произошло между Тамой и моим братом, я так никогда и не узнала, но невольно чувствовала, что, виновен брат или нет, однако он поступил смело. Брат до последнего боролся со своими чувствами и в этом допустил слабость, однако он, должно быть, унаследовал от отца сильный характер, чтобы всё-таки, вопреки строгому воспитанию, воспротивиться его воле. В ту пору подобные связи были обречены: без родительского согласия жениться было нельзя, и отец объявил, что отныне у него нет сына, ведь тот оскорбил его честь и ранил его в самое сердце.

Лишь через несколько лет я вновь услышала о брате. Как-то раз отец показывал мне фокусы с бечёвкой. Я стояла на коленях подле его подушки, наблюдала за стремительным мельканием его рук и пыталась поймать его пальцы. Мама с шитьём расположилась рядом; мы все смеялись.

К двери подошла служанка и сообщила, что пришёл майор Сато, господин из Токио, добрый знакомый отца. Я юркнула к матери. Она поднялась было, чтобы уйти, но отец жестом велел ей остаться, и мы сели обратно.

Этой сцены мне не позабыть. Майор Сато с величайшей серьёзностью сообщил отцу, что мой брат уехал в Токио и поступил в военное училище. Самостоятельно окончил курс с отличием и ныне носит звание лейтенанта. На этом майор Сато примолк.

Отец сидел очень спокойно, с высоко поднятой головой, строгое лицо его было невозмутимо. Тишина стояла такая, что я слышала собственное дыхание. Чуть погодя отец, по-прежнему не шелохнувшись, негромко спросил:

— Вы закончили, майор Сато?

— Да, я всё сказал, — ответил тот.

— Я ценю ваше участие, майор Сато. И вот что я вам отвечу. У меня есть дочери, а сына нет.

В продолжение разговора мама понуро молчала, сцепив руки на коленях. Услышав ответ отца, она вздрогнула, но не двинулась с места.

Отец же повернулся к ней.

— Жена, — очень ласково произнёс он, — попроси Иси принести доску для го и вина почётному гостю.

Отец и майор — кто знает, что было у них на душе, — спокойно сыграли партию в го, мы же с матушкой сидели неподвижно и молча, как статуи.

Вечером, когда Иси помогала мне раздеться перед сном, я заметила, что она чуть не плачет.

— Что тебя тревожит, Иси? — спросила я. — Почему в твоих глазах стоят слёзы?

Иси упала на колени, закрыла лицо рукавами и впервые на моей памяти разрыдалась, как служанка.

— Ах, маленькая госпожа, маленькая госпожа, — всхлипывала Иси, — я не грущу. Я радуюсь. Я благодарю богов, что родилась простолюдинкой, могу плакать, когда боль переполняет сердце, и смеяться, когда душа поёт. Ах, моя дорогая, дорогая госпожа! Мой бедный, бедный хозяин!

Иси была безутешна.

Это было давно, и вот, через столько лет, брат едет домой.

Снег растаял, прошла весна, и настало лето. Казалось, ожидание длилось очень долго, но наконец наступил тот день, когда двери святилища рано утром открыли и затеплили свечи, поскольку бабушка хотела, чтобы наши предки поприветствовали путника, а поскольку из Токио в ту пору до нас добирались на рикшах и каго[24], мы не знали, когда именно ждать брата. Но наконец послышался возглас: «Досточтимый вернулся!», и все, кроме бабушки, поспешили к воротам. Мы застыли в глубоком поклоне, но я тем не менее увидела, как из повозки выпрыгнул мужчина в чужеземном платье, стремительно огляделся и медленно направился к нам по мощённой камнями старой дорожке. В одном месте брат остановился и с улыбкой сорвал пучок цветков, пробивавшихся меж камней, но сразу же выбросил их и продолжил путь.

Приветствия на пороге оказались короткими. Брат и матушка поклонились друг другу, он ласково заговорил с ней, а она смотрела на него с улыбкой, за которой чувствовались слёзы. «А ты всё такая же, Эцубо, круглолицая и кудрявая», — смеясь, сказал мне брат.

Дзия унёс его иностранную обувь, и мы вошли в дом. Разумеется, первым делом брат направился к святилищу. Брат поклонился и проделал всё, что положено, но слишком быстро, и меня это смутило. Потом он направился в бабушкину комнату.

Покончив с приветствиями, бабушка протянула брату лакированную шкатулку с письмами отца. Брат торжественно и учтиво поднёс шкатулку ко лбу, достал письмо, медленно развернул и принялся читать; лицо его приняло странное выражение. Я не понимала, что именно выражал его взгляд — горечь ли, удивление, отчаяние или то, другое и третье, — и изумилась своему недоумению. Письмо было короткое. Дрожащей рукой было написано: «Отныне ты глава рода Инагаки. Мой сын, я тебе доверяю». И ни слова больше.

Тем вечером в нашей лучшей комнате устроили пышный ужин. Брат сидел подле токономы. Собрались все близкие родственники, подавали любимые блюда брата. Разговоры не утихали, но брат больше молчал, хотя и поведал нам кое-что об Америке. Я наблюдала за ним, когда он рассказывал. Брат был в диковинном платье с узкими рукавами и чёрных чулках, как кухонная прислуга; он сидел на подушке, скрестив ноги. Говорил он достаточно громко; его манера обводить стремительным взглядом присутствующих, признаться, меня озадачила. Я отчего-то разволновалась, не знала, что и думать, пожалуй, даже расстроилась, до того брат отличался от выдуманного мной образа. Но одно мне понравилось сразу. Когда он улыбался, глаза его ласково блестели, как некогда у отца. И, подметив это, я всякий раз понимала: хоть ни обликом, ни натурой брат и не сходен с отцом, в сердце его таится такая же нежность. Пусть я пока что смутно побаивалась брата, в глубине души я знала: что бы ни случилось, но и дни, и годы спустя я буду любить его и верить ему. И в этом я не изменилась.