Дочь самурая

Глава XXVI. Досадные пустяки

Подходящий садик для Тиё мне удалось отыскать очень быстро, и это была настоящая удача. По соседству с нами жил талантливый педагог, интересовавшийся современными методиками обучения детей младшего возраста. Они с женой открыли у себя дома детский сад, и мне повезло отдать туда мою дочурку. По-японски Тиё не говорила, но, к счастью, в её группе оказались двое детей американского миссионера, они хорошо говорили на обоих языках: так родившиеся в Японии американцы любезно сделались переводчиками для маленькой японки, родившейся в Америке; этот международный союз оставил по себе — по крайней мере, с одной стороны — благодарную долгую память о дружбе.

А вот с учёбой Ханано возникли трудности. Память о радостном времени, некогда проведённом в токийской школе, побудила меня выбирать среди школ при миссиях, однако, присмотревшись к ним повнимательнее, я заключила, что, хотя атмосфера в этих школах, бесспорно, благожелательнее, по уровню образования государственным они всё-таки не соперницы. Словом, я выбрала для Ханано государственную школу, её директор считался одним из лучших в Токио, вдобавок она, к счастью, располагалась неподалёку от нашего дома. Да и родственники Мацуо — я это знала точно — одобрили бы такой выбор.

Японский язык Ханано знала плоховато, а вот в литературе, истории и традициях Японии разбиралась не хуже ровесников и первый класс явно переросла.

Власти не знали, как с ней быть, ведь правила в Японии достаточно строги. Жизнь общественная всё ещё движется по накатанной колее, и в мелких чиновниках настолько сильна былая феодальная гордость нерушимой верностью букве закона, что малейшая попытка заставить их отступить от сложившихся обычаев приводит их в крайнее замешательство. Снова и снова я с замиранием сердца слышала, что ни в одном классе не находится места для Ханано, однако упорно отказывалась сдаваться! Я стояла на своём, доказывала, что раз Япония считает детей, родившихся за границей, своими гражданами и в ней действует закон о всеобщем обязательном образовании, следовательно, что-нибудь можно придумать.

Словом, пришлось потрудиться; меня преследовало ощущение, будто день за днём моего ребёнка всё теснее опутывают нитями бюрократии, но наконец Ханано приняли в третий класс, а мне — безмолвной зрительнице с блокнотом — разрешили сидеть в дальнем конце кабинета.

Никогда не забуду те первые дни. Ханано была девочка сообразительная, наблюдательная, уже знала истории, которые проходят в третьем классе, но иероглифы не читала и объяснения учителя понимала плохо. Снова и снова я замечала, как лицо её оживляется, но в следующий миг выражение пристального внимания сменяется недоумением, а там и полнейшей тоской. И каждый вечер наш дом превращался в учебный класс, я проходила с Ханано сегодняшние уроки, переводила и объясняла ей по-английски. В свободное время — даже за едой — мы играли в игры, в которых можно использовать только самые распространённые слова, и Ханано, едва заслышав, что Таки возле двери кухни торгуется с продавцами, неизменно была тут как тут. И всё-таки, на мой взгляд, полезнее всего для неё оказалась школьная площадка для игр. Там она вызывала у всех приятное любопытство. Ханано принимала участие во всех играх, бегала, жестикулировала, болтала по-японски, веселилась и при этом десятками накрепко запоминала слова, которые позволяли ей выражать мысли без помощи переводчика.

Я неизменно посылала отчёты дяде Отани, и в целом мне нравились «исследовательские визиты» родни, но необходимость спрашиваться у семейного совета, прежде чем принять решение или изменить даже самую малость в нашем обиходе, раздражала меня, а порой и оказывалась бессмысленной. Что за нелепость — для проформы уточнять у семейного совета, какой из двух предметов выбрать для Ханано, хотя никто из родственников не знал и не удосуживался выяснить, чему и как она раньше училась, но при этом все они считали, что девочке ни к чему тратить время ни на тот, ни на другой предмет! Но я соблюдала формальности до мелочей, и по прошествии времени визиты родни сделались реже и дружелюбнее, а на вопросы мои отвечали: поступайте как знаете.

Когда Ханано овладела японским до такой степени, что могла разбирать иероглифы на уличных вывесках, слушать и понимать разговоры о себе, я перестала ходить в школу и переключила внимание на хозяйство. И обнаружила немало трудностей. Некоторые казались пустячными, почти незаметными, но всё же они раздражали, как укусы мошек. Например, я посчитала, что детям будет лучше носить американскую одежду. Её у них было много, и в прогрессивных японских семьях дети одевались именно так — за исключением торжественных случаев. С наступлением холодов я надевала на девочек тёплое бельё и шерстяные чулки, поскольку каждый школьный кабинет обогревали всего-навсего две угольные печурки. Но, невзирая на всю мою заботу, Тиё однажды вернулась домой простуженная. Следующее утро выдалось промозглым. У меня не хватило духу лишить её величайшего удовольствия, но о том, чтобы подвергать дочь опасности разболеться ещё пуще, не могло быть и речи. Что было делать? Вдруг меня осенило. У Тиё было мягкое шерстяное пальтишко, целиком закрывавшее платье. Я надела на дочку пальто, застегнула его на все пуговицы и, наказав не снимать его, отправила Тиё в садик.

Но меня мучила совесть. В Японии при входе в дом принято разуваться, снимать верхнюю одежду и головной убор. И Тиё, конечно же, поступит неучтиво, если в садике останется в пальто, как если бы это была шляпка, но я догадывалась, что воспитатель примет её прелестное красное пальтишко с кружевными манжетами и воротничком за иностранное платье — не теплее обычной одежды. Подумать только, я воспользовалась невежеством воспитателя, пошла на обман! Я вспомнила Кисимбодзин и подумала, что, наверное, в сердце каждой матери таится демоница.

Я со вздохом поднялась на ноги и принялась собираться. Подошла к зеркалу сделать причёску и замерла с пристыженным смешком. На миг меня охватило суеверное сомнение: что, если в отражении я увижу тень лжи в моей душе?

Я отправилась прямиком в ближайшую лавку и купила ткани на хифу — просторную, но приличную и элегантную домашнюю накидку на кимоно, зимой её подбивают похожим на паутинку шёлковым волокном из опустевших коконов. В Японии нет одежды теплее и легче. Мы с Таки и Судзу весь день провели за шитьём, и наутро Тиё благополучно отправилась в садик в хифу поверх американского платья.

После этого случая я и решила заменить американскую одежду дочек на японскую.

В цепи моих воспоминаний о том, как мы обживались в Японии, есть ещё одно звено, не такое печальное. Когда берут рикшу, то принято, чтобы первым ехал более уважаемый человек — то есть родитель впереди, ребёнок сзади. Но я всё время тревожилась, что с моими маленькими непоседами что-нибудь случится, и отправляла их обеих в рикше впереди себя. Однажды мы ехали по оживлённой улице, и я заметила, что Ханано выглянула из рикши и лихорадочно машет мне, выпрямляется едва ли не в полный рост, лишь бы привлечь моё внимание к столику и двум бамбуковым стульям в витрине лавки. Девочки умоляли меня купить их. Но о том, чтобы принести их в наш очаровательный домик, не могло быть и речи: ножки стульев испортят мягкие татами, да и чужеземная мебель в японской комнате выглядит неэстетично. Но дети такими глазами смотрели на эти стулья, что я всё-таки их купила и велела прибить к ножкам ровненькие дощечки, чтобы не повредить пол. Назавтра стулья должны были привезти.

Рано утром я отправилась за покупками и вернулась домой к полудню. Каково же было моё удивление, когда я вошла в гостиную и увидела посередине комнаты бамбуковый стол, по бокам от него стулья, на одном сидела Ханано, на другом Тиё. Ни книг, ни игрушек при них не было. Судзу сказала, они просидели так час, время от времени менялись местами, но в целом сидели смирно и тихонько беседовали.

— Что вы такое тут делаете, дети, — спросила я, — почему сидите так тихо?

— Ничего, просто отдыхаем! — ответила Ханано.

Чуть погодя Тиё сказала:

— У бабушки стулья мягкие, а у этого край бугристый. Ханано, давай опять поменяемся местами.

Потом возник вопрос с постельным бельём. Гордость японской хозяйки — чтобы подушки были не только красивые и изящные, но и подходящие. Матушка передала нам с Таки достаточно шёлка и льна для детских постелей. На белье Ханано — под стать её цветочному имени — был узор из цветов четырёх времён года: тут и там тёмно-розовую ткань испещряли разноцветные бутончики. На постельном белье Тиё — а её имя значит «тысяча лет» — по синему небу летели белые аисты и плыли облака. Таки и Судзу несколько дней шили подушки, а когда они были готовы, Судзу постелила девочкам рядом; я сказала, что сама уложу дочек, а служанок отпустила на уличную ярмарку, которую открыли возле храма неподалёку. Я принялась раздевать дочек, но тут ко мне заглянули подруги, и я оставила детей готовиться ко сну самостоятельно.

Подруги засиделись допоздна. Я слышала, как возвратились Таки и Судзу, и вскоре из детской донёсся гомон. Голос Ханано произнёс громко и чётко по-английски: «Это нечестно! Не надо! Это нечестно!» Затем что-то забормотали по-японски — жалобно, сонно, — тихий шелест — негромкое: «Простите, что вас потревожила, досточтимые. Спокойной ночи!» — скрипнула раздвижная дверь, зашептали и — тишина.

Как только гостьи ушли, я поспешила в детскую. Девочки крепко спали. Я дождалась Судзу — она ходила запирать ворота — и выяснила, что случилось. Верная Таки по возвращении заглянула к детям — проверить, всё ли благополучно, — и увидела, что «цветок в чужих краях» спит под одеялом с летящими журавлями, а девочка, чьё имя означает долголетие, мирно дремлет под цветами четырёх времён года. Выработавшаяся у Таки за всю жизнь привычка к порядку пришла на помощь и вынудила исправить путаницу. Таки рывком сдёрнула с Ханано одеяло, подняла её сильными руками, поставила перепуганного ребёнка на ноги, подхватила Тиё, плюхнула её на постель Ханано, бормоча непрестанно: «Маленькие невежды! Маленькие невежды!» Не обращая внимания на негодующие протесты Ханано, уверявшей, что они с сестрой намеренно поменялись постелями, «просто так», Таки уложила Ханано, накрыла одеялом, вежливо поклонилась, пожелала спокойной ночи, тихонько задвинула двери и удалилась бесшумно, точно боялась разбудить спящего ребёнка.

«Годы идут, а Таки всё не меняется, — думала я, со смехом ложась в постель. — Тем, кто считает, что японки непременно кроткие, впору расширить круг знакомств».

Но кое над чем я никогда не смеялась — а именно над потайной частью жизни моих детей, которую я видела лишь украдкой. Ханано всегда мужественно, не жалуясь, сносила маленькие неприятности, которые не исправить, и так была занята своей новой жизнью, так глубоко интересовалась ею, что я и не догадывалась: в глубине души она тоскует по прежнему дому. В наш сад было два пути — один через дом, другой через невысокую живую изгородь на тропинке, что вела от деревянных ворот к двери кухни. Однажды я у самого дома попала под проливной дождь и вымокла до нитки. И вместо того чтобы войти через большие ворота, юркнула в деревянную калитку и пробежала по каменной садовой дорожке к крыльцу. Оставила сандалии на ступеньках и поспешила к себе, как вдруг услышала голоса дочерей.

— Бабушкино кресло всегда стояло вот тут, в тени на веранде, — говорила Ханано. — А вот под этим деревом висел гамак, где ты спала днём, папа однажды чуть было не сел на тебя. А на этой широкой тропинке из камня мы четвёртого июля всегда запускали шутихи. А это подъёмный мостик. А сюда Клара ходила кормить цыплят. Всё именно так и было, Тиё, ведь я сама это нарисовала, чтобы ты больше никогда не забыла. Только маме не говори, она огорчится, а она ведь единственное дорогое, что у нас осталось. Всех остальных больше нет, Тиё, и мы никогда уже их не увидим. Ничего не поделаешь, придётся смириться. Но ты не должна забывать, никогда-преникогда, что там живёт наша любовь. Теперь давай споём.

Они встали, взялись за руки и уверенно завели звонкими голосами: «Моя страна, о тебе!»[79]

Я тихонько расплакалась, расхаживая по соседней комнате и вспоминая те вьюнки, которые пересадили на чужую почву. «Правильно ли не спросясь сажать маленький цветок в саду любви и счастья, из которого его, быть может, вскоре вырвут ради нового начала в другой земле — начала, которое, быть может, воспрепятствует его росту? Эта другая земля, возможно, дарует ему и силы, и вдохновение, но стоит ли оно того? Ах, стоит ли оно того?»