Дочь самурая

Глава VIII. Две затеи

Приезд брата привнёс в нашу домашнюю жизнь восхитительное новшество. А именно письма, которые ему время от времени присылали друзья из Америки. Сами письма были скучные, поскольку рассказывалось в них лишь о людях и делах, и вскоре я утратила к ним интерес. А вот большие конверты необычной формы и короткие страницы плотной бумаги, покрытые тусклыми рукописными строками, меня пленяли. Никому из нас прежде не доводилось видеть ни авторучки, ни писчую бумагу: мы знали только свитки тонкой бумаги и узенькие конверты. И буквы на этой бумаге могли быть любой высоты, иногда и в полметра-метр. Мы писали кистью по вертикали, начинали с правой стороны и постепенно разворачивали левую часть свитка. На белоснежном фоне чернели иероглифы; толщина бумаги бывала разной, и эти изящные символы казались нежными туманными лепестками. Впоследствии у нас появилась и цветная бумага с узором, но в моём детстве считалось подобающим писать исключительно на белой.

Письма в Америку брат отправлял только в больших конвертах непривычной для нас формы, и я решила, что так положено. Однажды он попросил меня передать почтальону письмо в традиционном узком конверте с вытисненной на нём изысканной ветвью кленовых листьев. Я очень удивилась, увидев в углу дорогую марку и американский адрес.

— Досточтимый брат, — нерешительно спросила я, — пропустят ли власти такое письмо?

— А почему нет?

— Я думала, письма в Америку полагается отправлять только в больших конвертах.

— Чушь! — отрезал брат и добавил, смягчившись: — Те у меня закончились, я посылал в Токио за новыми, но их ещё не доставили.

Так, к отраде моего детского сердца, нежные листья клёна отправились в Америку. На моей памяти то была первая отрадная связь меж двумя странами.

Против Америки я ничего не имела, но постоянно слышала упоминания о том, что едва ли не все, кому доводилось иметь дело с иностранцами, не очень-то ими довольны, и оттого я прониклась смутной неприязнью к неведомой мне стране. А рассказы слуг о «краснолицых светловолосых варварах, у которых нет пяток, и оттого они вынуждены крепить на обувку искусственные подпорки» лишь усиливали это впечатление.

Поговаривали, что эти странные люди едят зверей целиком и что в богатых домах хозяева зачастую развлекают гостей тем, что разрезают в их присутствии зажаренного орла. Ходили слухи, будто дешёвые красные одеяла, которые в ту пору в избытке привозили в Японию, красили кровью похищенных младенцев. Широко бытовало поверье (причём как в городах, так и в сельской местности), будто странный животный запах, свойственный чужеземцам, происходит оттого, что они едят мясо. Видимо, это поверье возникло потому, что запах шерсти — а именно ею пахло от мокрой одежды иностранных матросов — японцам был незнаком. В Японии не было ни овец, ни одежды из шерсти, вот люди и решили, что это пахнут не вещи, а те, кто в них одет. Прозвище прилепилось, так что даже сейчас в сельской местности, покупая в магазине шерстяную ткань, могут сказать: «Мне ту, которая пахнет животным».

Брат эти слухи почти никогда не опровергал. Наверное, он и сам верил едва ли не всем из них, хоть и пожил в Америке.

Видимо, там он с американцами почти не водился, разве что с теми, кто занимался куплей-продажей. Бабушка как-то сказала со вздохом: «Твой досточтимый брат в далёкой Америке выучился, кажется, только обычаям торговцев. Может быть, — добавила она задумчиво, — в тех краях обитают только торговцы».

Брат побывал в Америке, но мы не осознавали, что в этой большой стране он видел лишь малую часть одного-единственного приморского города.

Со временем брат словно бы отстранился и от нашей домашней жизни, и не влился в жизнь Нагаоки. Он отличался от всех. Порой его явно что-то тревожило, беспокоило, но чаще всего раздражало, не давало покоя. В такие минуты он приходил и садился рядом со мною, когда я шила или учила уроки, и, пожалуй, разговаривал со мною свободнее, чем с кем бы то ни было. Время от времени, пусть и редко, рассказывал о себе, и постепенно я узнала многое о том, как ему жилось после ухода из дома.

В Америку брат уехал, отдавая дань моде на дела с иностранцами, захватившей Токио примерно в ту пору, когда он ушёл из армии. Многие молодые люди, уверенные в скором головокружительном успехе, предпринимали различные затеи, и кто-то уговорил брата вложить все его средства в якобы крупную экспортную компанию с представительствами в Америке. А если брат возглавит тамошнее предприятие, то станет одним из партнёров. Брат, как и многие люди его положения, не сознавал, что ничего не смыслит в коммерции, поэтому согласился и уплыл в Америку. По прибытии выяснилось, что его обманули. Экспортная компания оказалась крошечным магазином игрушек в людном японском квартале, держала его жена рабочего, которая слыхом не слыхивала об обещанном брату партнёрстве.

Расстроенный и ошеломлённый, брат направился в ближайший отель — по его словам, прескверный — и нашёл там массу японцев: они беседовали, играли в различные игры. Почти все они были необразованными — рабочие, бедные служащие из простолюдинов. Но брата встретили с почтением, и хотя в таком месте селиться ему не пристало, больше пойти было некуда. Вскоре он потратил все свои деньги, а поскольку делать ничего толком не умел и английского почти не знал, то с лёгкостью влился в жизнь тех, кто его окружал.

Некоторым удавалось выбраться из грязи к свету, но брат мой о чужеземцах знал мало, не связывал с ними честолюбивых замыслов, а то, что он наблюдал вокруг, внушало ему отвращение.

Порой он покидал свой людный район и бродил по широким улицам с высокими зданиями и большими магазинами. Там он видел иностранцев, но они или не обращали на него внимания, или смотрели на него так, как он сам на родине смотрел бы на работников. Его это занимало: все эти странного вида люди, которые спешили мимо, громко переговаривались, курили зловонные крупные свёртки из табачных листьев или жевали какую-то гадость, после чего сплёвывали прямо на тротуар, — все эти люди вызывали у него омерзение. Женщины в нелепых нарядах глазели по сторонам и смеялись с открытым ртом. Куда ни глянь, не увидишь ничего ни изысканного, ни утончённого, лишь огромное, крепкое, грубое. Всё здесь претило его артистичной натуре, и брат возвращался в чуждый его духу, но хотя бы понятный квартал.

А потом в дело вмешалась судьба. Брат получил травму головы и очутился в больнице, где в чистоте и прохладе провёл три благословенные недели. Наконец его выписали, и с тяжёлым сердцем брат побрёл обратно в единственное место, которое знал, — свой старый квартал, — как вдруг, завернув за угол, столкнулся лицом к лицу с молодым человеком: проворный и энергичный, он куда-то стремительно шёл. Оба застыли как вкопанные, молодой человек расхохотался, но, заметив, что брат мой бледен и явно нездоров, развернулся и пошёл проводить его.

Как бы скверно брат ни одевался, он всегда держался с достоинством, подобающим человеку знатного происхождения; молодой человек — его звали Мацуо — это заметил и настоял на том, чтобы брат пожил у него. Через несколько дней Мацуо подыскал ему место в лавке, где и сам служил приказчиком; так их случайное знакомство переросло в долгую сердечную дружбу.

Если бы сразу же по прибытии в Америку мой брат — благородный, тонко воспитанный молодой человек, пусть порой чрезмерно увлекающийся и, к несчастью, совершенно не подготовленный к практической стороне жизни, — если бы он сразу встретил такого помощника, быть может, и пробил бы себе дорогу в чужих краях; теперь же было слишком поздно. Та нечаянная травма головы, как выяснилось впоследствии, подорвала его здоровье: недуг, развившийся из-за неё, не давал полноценно работать, и мой бедный брат совершенно переменился. Но Мацуо был неизменно добр к нему.

А потом пришло письмо из Токио от майора Сато с известием о том, что отец наш болен и хочет, чтобы сын приехал домой. Мне неведомо, что творилось тогда в душе моего брата, но ответил он не сразу, а лишь через несколько недель. И вернулся на родину.

Той осенью завершился наш годовой траур, и, поскольку брат занял место отца, свадьбу нашей сестры назначили на пору урожая. Правда, в тот год урожай оказался ранним. Уже в начале октября по всей провинции Этиго рисовые колосья клонились под тяжестью зёрен, но, разумеется, в месяце без богов[25] свадьбы не играют, поэтому выбрали первый же благоприятный день в ноябре. В октябре боги брака встречаются в храме Идзумо, дабы соединить имена тех, кому предстоит пожениться. Бабушки и няньки любят рассказывать девочкам старую сказку о несчастном юноше, у которого не было ни родителей, ни старшего брата. Сосватать его было некому, и в свои двадцать лет юноша оставался холостяком.

Однажды в октябре он решил посетить храм Идзумо — посмотреть, не соединили ли его имя с именем какой-нибудь девушки. В качестве подношения юноша взял с собой первый пучок риса нового урожая и отправился в долгий путь. Приблизившись к храму, он услышал голоса. Кто-то выкликал имена, точно в считалке: «Такой-то, такая-то». «Такой-то, такая-то». То были имена знакомых ему молодых людей, и после каждого звучало имя девушки.

— Ма-а! Ма-а! — прошептал в изумлении юноша. — Я попал на встречу богов.

Но любопытство пересилило, и юноша не ушёл, а, пробравшись между узорчатых столбов, подпиравших пол, прислушивался со стыдом, волнением и надеждой.

Ещё два имени! И ещё! «Такой-то, такая-то». «Такой-то, такая-то». Увы! Его имени среди них не было.

Наконец властный голос объявил:

— Решено. Последний день клонится к закату, и в этом году труды наши завершены.

— Постой, — возразил ему другой голос. — Остался Таро. Опять он один. Неужто мы не найдём ему девушку?

У юноши ёкнуло сердце: Таро — это он!

— Вот досада! — раздражённо воскликнул бог. — Опять это имя!

— Спешить ни к чему. Его ведь некому сватать, — сказал третий голос.

— Пусть его имя ещё год побудет без пары, — донеслось из дальнего угла. — Девушек не осталось.

— Погодите! — произнёс первый голос. — В Каштановой деревне в доме тамошнего главы только что родилась девочка. Её род знатнее, чем у него, но давайте всё-таки отдадим её за Таро. Тогда наши труды завершатся.

— Да! Да! — дружно воскликнули боги. — Соединим их имена и поспешим перейти к обязанностям наших святилищ.

— В этом году наши труды закончены, — объявил властный голос.

Юноша уполз прочь, взволнованный, возмущённый и горько разочарованный.

Он медленно брёл домой; разочарование и возмущение в душе его крепли, но едва вдали показалась Каштановая деревня и дом деревенского главы, уютный, зажиточный — плотная соломенная крыша, просторная сетка, сплошь увешанная сушащимися пучками риса, — юноша смягчился и подумал: «В конце концов, не так уж и плохо!» Он медленно прошёл мимо открытой двери. У самого порога виднелась детская кроватка с подушками. Юноша заметил личико младенца и крохотный сжатый кулачок.

— Ждать, самое меньшее, двенадцать лет! — внезапно воскликнул он. — Ну уж нет, я этого так не оставлю! Я брошу вызов богам!

В токономе обнаружилась подставка с одним-единственным мечом скромного вассала. Юноша схватил меч, рубанул по подушкам, выбежал из дома и бросился наутёк.

Проходили годы. Милостью судьбы Таро разбогател, но невесту так и не нашёл. А время всё шло. Наконец, смирившись с тем, что, видимо, в наказание за вызов богам жить ему бобылём до конца своих дней, Таро оставил дела.

А потом случилась удивительная вещь. К Таро явился сват и предложил невесту — послушную, трудолюбивую красавицу. Таро обрадовался. Последовал сговор, приехала невеста, сыграли свадьбу. Таро и подумать не мог, что будет так счастлив. Однажды его молодая жена шила на крыльце и, поскольку день выдался тёплый, ослабила воротник; Таро заметил на её шее странный извилистый шрам.

— Что это? — спросил он.

— Загадочная история, — улыбнулась жена. — Я тогда была совсем маленькой. Однажды бабушка услышала, что я плачу, вошла в комнату, увидела, что меч моего отца валяется на полу, а у меня на плече и шее зияет рана. Рядом не было ни души, мы так и не узнали, как это случилось. Бабушка сказала, что боги отметили меня для какой-то мудрой цели. Значит, так тому и быть, — заключила жена Таро и вновь склонилась над шитьём.

Таро в задумчивости удалился. Вновь увидел личико младенца и крепко сжатый кулачок; теперь Таро осознал, что противиться воле богов — бессмысленное занятие.

Этот рассказ Иси неизменно завершала так:

— Теперь вы понимаете, что волю богов надлежит принимать с благодарностью, и никак иначе. И повиноваться их замыслу.

Мы все очень радовались, когда наконец настал день свадьбы моей сестры, но куда бóльшая радость царила в доме жениха, ведь именно там, по японским обычаям, играют свадьбу. Но и обряд расставания невесты с родительским домом по традиции сложен, так что несколько дней наш дом полнился криками — хозяева отдавали приказы слугам, а те исполняли. Таки, Иси и Тоси трудились не покладая рук, складывали в сундуки постельное бельё и наряды невесты, чтобы наутро процессия с приданым вышла из наших ворот и направилась к будущему дому сестры.

Два дня спустя сестра тоже отправилась в путь. В то утро чуть свет к нам пришла мастерица: невесте полагалось сделать сложную причёску, какую носили замужние женщины[26], с чудесными украшениями из черепашьего панциря и коралла. Лицо и шею сестры густо покрыли белилами, облачили её в белые одежды — цвет смерти, ведь брак означает, что отныне для родительской семьи невеста мертва. Под белым нарядом был алый, цвета новорождённых, поскольку невеста «рождается» в семье мужа. Матушка надела красивое кимоно с нашим гербом, а брат в торжественном камисимо — широких льняных штанах-хакама и плотной накидке без рукавов — был вылитый отец. Я любовалась им.

Наконец к дверям принесли невестин паланкин, и мы все направились в святилище, чтобы сестра попрощалась с духами наших предков, ведь после свадьбы она будет принадлежать уже не нашей семье, а семье мужа. Сестра склонилась перед святилищем. Матушка подвинулась к ней на татами и подарила прелестное зеркальце в шкатулке: такие носят с праздничными нарядами все знатные японки. Шкатулочку сестры украшала великолепная креповая мозаика с узором, изображавшим сосну, бамбук и сливу. Наша прабабка смастерила его собственными руками. Внутри шкатулочки было зеркальце. На шёлковом шнурке висел покрытый парчой хрусталь; сбоку шкатулочки, спрятанная под повязку, была длинная серебряная шпилька для волос. В былое время ею пользовались как кинжалом. Всё это символы императорских регалий — зеркала, украшения и меча.

Мать протянула сестре шкатулочку и сказала то же, что говорит дочери-невесте каждая мать. Ныне ты смело идёшь в новую жизнь, подобно тому как солдат идёт в бой. «Смотрись в зеркало каждый день, — сказала матушка, — и, если сердце твоё покроют шрамы гордыни или эгоизма, морщины на лице известят тебя об этом. Гляди внимательно. Будь сильной, подобно сосне, будь уступчивой и нежной — так бамбук подчиняется ветру — и, подобно благоуханной сливе, цветущей под снегом, никогда не теряй нежной стойкости преданной женственности».

Никогда ещё я не видала матушку в таком волнении, но лицо бедной моей сестры под густым слоем белой пудры не выражало ничего.

На пороге мы низко поклонились друг другу. Сестра села в паланкин и скрылась за красной завесой оконца. Её нянька, которая должна была идти вместе с нею, уже вышла замуж и уехала далеко, и вместо неё в первую рикшу уселась Иси. В следующих двух разместились сват и его жена, а следом мои брат и мать. Процессия тронулась в путь, Тоси посыпала наш порог солью — так поступают, когда из дома выносят усопшего, — со стуком колёс и негромким топотом ног слился дрожащий голос нашей бабушки, она пела невесте прощальную песнь:

Так закончилась жизнь сестры в семье Инагаки: отныне, как бы часто она ни навещала нас и как бы ласково и приветливо её ни встречали, в нашем доме сестра только гостья.

Много лет спустя сестра рассказала мне, как прошло её путешествие в новый дом. До него было всего несколько часов пути, но нужно было переходить через гору, и паланкин нещадно трясло. Сестра признавалась, что изо всех сил старалась не удариться головой о подушки и сохранить искусную причёску, украшенную тяжёлыми кораллами. Наконец носильщики вышли на ровную дорогу, сделали остановку, и Иси подняла красную завесу на оконце паланкина.

— Молодая госпожа, — сказала Иси, — мы дошли до места, где нам надлежит сделать привал и отдохнуть, прежде чем прийти в дом досточтимого жениха.

Иси и матушка помогли сестре выбраться из паланкина и вместе с нею вошли в безыскусный, хоть и просторный крестьянский дом. Хозяйка, дальняя родственница жениха, встретила их очень любезно. Подали ужин — порцию красного риса и рыбу, целиком, с головой — в знак поздравления. Иси привела в порядок платье сестры, оглядела её пояс, причёску, припудрила ей лицо. И процессия вновь медленно тронулась в путь, вверх по долгому пологому холму. На вершине их встретил вестник «семь с половиной», и вскоре они достигли высоких ворот с фамильным гербом и приветственными фонарями. Сестра почувствовала, что носильщики ступают по камням, и тут паланкин опустили на землю. Сестра ничего не видела, но знала, что вот-вот оконце паланкина откроется, внутрь заглянет жених и в знак приветствия ударит веером по крыше паланкина.

Обычно невесте ждать не приходилось, но жених моей сестры оказался стеснительным юношей всего семнадцати лет, и за ним потребовалось посылать. Сестра признавалась, что в эти считаные минуты ожидания ей впервые сделалось страшно. Но потом она услышала быстрые шаги, и в следующий миг красную завесу отдёрнули. Ей полагалось сидеть молча и неподвижно, скромно опустив глаза, но она вздрогнула, невольно взглянула наверх и в этот короткий миг увидела бледное рябое лицо с широким низким лбом и поджатыми губами.

Завесу опустили, и чуть погодя по крыше паланкина нервно хлопнули веером.

Паланкин подняли и понесли к двери. Сестра сидела на удивление тихо, ибо, когда завесу подняли, страх её улетучился навсегда.

Носильщики подошли к двери. Паланкин опустили на землю. Сестре помогли выйти из паланкина, и когда она ступила на порог дома, где ей предстояло провести всю жизнь, два старческих голоса завершили свадебную песнь словами привета: