Дочь самурая

Глава XXXI. Бесполезные сокровища

Мы провели счастливую неделю у сестры в шелководческой деревушке, и под самый конец нашего визита сестра отвела нас в своё просторное хранилище, где держали вещи, привезённые из Нагаоки. Бòльшая часть наших древних сокровищ превратилась в никчемное бремя, но кое-что мне хотелось показать дочерям, ведь в старину эти предметы были и полезными, и красивыми, а потому для меня по-прежнему полнились драгоценными воспоминаниями.

Сквозь тяжёлые огнеупорные двери — от пожара их защищал слой штукатурки в треть метра толщиной — мы вошли в просторную комнату, вдоль всех четырёх стен которой располагались полки, до краёв заставленные вещами. Здесь рядами тянулись узкие ящички с целой библиотекой книг в традиционных мягких переплётах. Здесь стояли ряды коробок побольше — со столиками, за которыми ели, а также блюдами, подносами и прочими предметами обихода из запасов богатого дома. Здесь были длинные тонкие коробки с картинами-свитками и множеством украшений — бронзовыми вазами, курильницами для благовоний, предметами обстановки, вырезанными из дерева или слоновой кости, — каждый завёрнут в хлопок или шёлк и расположен так, чтобы было удобно достать, ведь убранство японского дома меняли часто.

Часть пола занимали ряды комодов, составленных спинка к спинке, а в углах стояли высокие подсвечники, ширмы и прочие крупные вещи.

— Вы только посмотрите! — воскликнула Ханано, изумлённо оглядываясь. — Я никогда, ни разу в жизни, не видела столько вещей сразу!

— Как в магазине, — подхватила Тиё, — только вещи на месте, но при этом всё вперемешку!

— Не будьте строги к моему хозяйству, — рассмеялась сестра. — Битком набитое хранилище — лучший музей предметов домашнего обихода, какой только можно найти в Японии; иначе и быть не может, ведь мы держим здесь всё, чем не пользуемся. Сюда каждый день что-то убирают и что-то отсюда достают. Я ни разу не видела, чтобы где-то в хранилище было всё аккуратно.

Но в хранилище сестры и правда царил беспорядок, поскольку кое-где на полках, заполненных наполовину, и в пространстве за деревянной лестницей, ведущей на верхний этаж, были собраны вещи из наших хранилищ в Нагаоке: им пока не нашли подходящего места. Меж высоких подставок под фонари, обёрнутых в вощёную бумагу, и стопок коробок с боевыми знамёнами я увидела большой неуклюжий паланкин, в котором отец ездил с официальными визитами в столицу ещё в ту пору, когда она называлась не Токио, а Эдо. Лак потускнел, металлические украшения поистёрлись, парчовые подушки полиняли, но Ханано нашла паланкин на диво изящным. Она забралась в него, удобно устроилась на пухлой подушке, облокотилась о лакированный подлокотник, заглянула в туалетную шкатулку в шёлковом кармашке спереди. Потом посмотрела на своё отражение в тусклом металлическом зеркале и объявила, что дорожный экипаж досточтимого дедушки очень удобный, на таком хоть в Америку.

Ханано вылезла из паланкина, я толкнула обитую крышу, но замки заржавели. Прежде она открывалась и откидывалась. Если отцу случалось спешить, он не раз одевался, пока носильщики несли паланкин, а Дзия, бежавший рядом, ему помогал.

— Вот ещё один паланкин, и красивее твоего, Ханано, — прощебетала Тиё из-за лестницы, — только у этого нет дверей.

— Ма-а! Ма-а! — рассмеялась сестра, подойдя к Тиё. — В этом не ездят, малышка. В этом купаются!

Сестра подняла и усадила Тиё в огромную красную лакированную лохань, которая, сколько я себя помню, всегда стояла в углу нашего хранилища. Мы держали в ней коконы шелкопряда, пока служанки не вешали их на веретено и не сматывали шёлковую нить в клубки, отбирая её у бедных маленьких сварившихся обитателей коконов. Края лохани потёрлись, но нигде ничего не облупилось, поскольку лак делали ещё в прежние времена и он до сих пор казался бархатистым; под блестящей поверхностью, точно водоросли в чистом ручье, виднелась лента, сплетённая из бамбука. Ванна, должно быть, была очень старая, поскольку в нашу семью она попала вместе с прочим приданым моей прапрапрапрабабки, дочери даймё Ёдо, Инаба-но-ками.

— Тиё, вылезай оттуда! Вылезай и иди сюда! — позвала Ханано. — Я нашла деревянный цилиндр — правда, подкладка у него странная, — добавила она, заглянув в шляпу.

Ханано стояла в тёмном углу, где на полке лежала куча всякой всячины. В руках у Ханано была высокая крышка с неглубокого ведёрка из светлого дерева, со дна ведёрка посередине торчал крепкий острый шип. Эта вещь принадлежала отцу, её всегда хранили в закрытом шкафчике над токономой в гостиной.

— Идёмте наверх, — выпалила я. — Сестра, ты ведь покажешь девочкам свой шёлковый свадебный головной убор[88]? Они ни разу не видели традиционную свадьбу, когда убор целиком закрывает голову невесты.

Я поспешно увела детей наверх по узкой лесенке. Не хотелось объяснять им, зачем нужно ведёрко с шипом. Их современное практическое образование не позволит прочувствовать ту глубокую гордость, из-за которой многие самураи былых времён, если им случилось провиниться перед законом, предпочитали наложить на себя руки, дабы не опозорить семью своей публичной казнью[89]. И в таких вот ведёрках — а они были в доме каждого самурая — доставляли ко двору голову самурая в доказательство, что закон соблюдён. После того как власти опознают самурая, его голову с подобающими церемониями возвращают родным, а самурая хоронят с почестями, поскольку он целиком искупил вину.

Разумеется, наше ведёрко никогда не использовали по его страшному назначению. Время от времени на нём крепили моток конопли, когда досточтимая бабушка или Иси сматывали её, чтобы сучить. Ведёрко для этого дела подходило не хуже, чем корзинка для кудели. Да и оба предмета были настолько похожи, что корзинки для кудели даже не клали невесте в приданое, хотя в ту пору все прочие прядильные приспособления считались для него обязательными.

Верхнюю комнату хранилища заливал свет из прорубленных в толстой стене узких оконцев, забранных железными решётками. Ставни — по сути, тяжёлые оштукатуренные двери — были открыты, по комнате гулял приятный сквознячок, так что наверху было прохладно и свежо. Вдоль стен стояли комоды и большие деревянные сундуки, обитые полосами железа; на некоторых я заметила герб Инагаки. Я легко догадалась, что лежало в этих сундуках и комодах, поскольку у сестры было полным-полно вещей, необходимых для деревенского дома. Были тут и подушечки, обитые шёлком, и круглые подушки для мужчин, и лакированные хакомакуры, деревянные подушки под шею, и большие москитные сетки, крепившиеся шнурами к потолку по углам и таким образом защищавшие комнату целиком, и всевозможные подушки — мягкие, плотные, из тяжёлого шёлка, для зимы; тонкие, летние, сплетённые из соломы; бамбуковые, в косичку, для крыльца; плетённые из верёвок — для кухни; круглые, прямоугольные, блёклые и яркие, в узорах — ибо подушки служили нам стульями и в каждом доме имелся запас на все случаи жизни.

— А здесь лежат мои «драгоценные платья». — Сестра жестом указала на невысокие комоды. — Та одежда, которую я ношу постоянно, хранится внизу, чтобы проще было достать, эти же наряды — не все, но некоторые — в нашей семье уже двести с лишним лет.

Сестра вынула из комода искусно вышитое кимоно на алой подкладке, со шлейфом и плотной подбитой каймой — церемониальный наряд, который прежде, особенно в древние времена, надевали лишь по торжественным случаям[90]. Платье было чистое и выглядело как новое, ведь японки аккуратные хозяйки, так что, скорее всего, это платье доставали, встряхивали и осматривали всякий раз, как проветривали вещи, — с тех самых пор, как кто-то из наших прабабушек давным-давно надел его впервые.

— Оно совсем как те роскошные платья, которые мы видели на том спектакле в токийском театре, правда? — сказала Ханано.

Платье действительно выглядело похоже. Ведь в современной жизни пышные наряды увидишь разве что на сцене.

В следующем ящике лежали свадебные кимоно сестры — все семь штук. И льняное белое — в знак того, что сестра умерла для своей прежней семьи, — и алое шёлковое, символ рождения в семье мужа, и пять других, искусно расшитых, с гербом мужа и брачными символами — сосной, бамбуком и сливой.

— А вот головной убор, который ты просила показать. — Сестра развернула нечто похожее на большущий атласный гриб. Этот предмет был сшит из самого изысканного шёлка и закрывал не только голову, но и плечи. Внешне он напоминал плотную блестящую вуаль.

— Какой красивый! — восхищённо воскликнула Тиё. — Ханано, примерь, а мы посмотрим, как он тебе придётся!

Я всполошённо ахнула и обрадовалась, когда Ханано, расплывшись в улыбке, покачала головой. Не знаю, почему дочка отказалась. Быть может, мягкость белоснежного шёлка смутно напомнила ей траурные одежды, в которых мы были на похоронах моей матушки. Никаких предрассудков с тем, чтобы примерить свадебный наряд, не связано, но всё-таки это не принято. Свадебные наряды убирают с глаз долой ждать своего часа. И на досточтимую бабушку, и на мою матушку в последний путь под погребальное одеяние надели свадебное платье.

В следующем сундуке лежали сестрины погребальные принадлежности, ибо свадьба и похороны, два самых важных обряда в жизни каждого японца, идут рука об руку. Этот сундук привезли из нашего дома, и половину его занимали валявшиеся в беспорядке церемониальные наряды, в каких щеголяют мужчины, что несут высокие фонари, бамбуковая голубиная клетка и тяжёлый похоронный каго. Их делали изо льна, шёлк на похоронах не используют. Были здесь также и хакама, и камисимо без фамильного герба, для вассалов, и кимоно с белым поясом, для слуг, и коробки с наколенниками-кяхан, и сандалии-варадзи для путешествий, и масса мелких предметов, необходимых для участников замысловатых процессий. Помню, когда-то в этом сундуке лежало всё необходимое для похорон самурая — всё, кроме широкополых соломенных шляп, скрывающих от богини Солнца лица скорбящих. Шляпы по таким случаям всегда мастерили новые. В доме каждого высокопоставленного чиновника такие вещи всегда были наготове, ведь смерть зачастую является без предупреждения, а японские правила для торжественных церемоний строги и неизменны.

— Ну вот! — Сестра закрыла крышку сундука, просунула железную скобу в тройную защёлку. — Польза этих вещей, как и их красота, осталась в прошлом. Порой я распарываю какую-нибудь вещицу, чтобы обшить льном истрепавшееся татами, а если кому-нибудь из работников случается порвать ремешок сандалии, дарю ему пару сандалий из этого сундука, но вещи уходят медленно-медленно. А это, — добавила сестра и ласково похлопала по новому сундуку светлого дерева, — принадлежит будущему. И однажды пригодится.

— Что там? — спросила я.

— Мой погребальный наряд.

— Ох, сестра, — произнесла я серьёзно, — пожалуйста, покажи его девочкам. Они, разумеется, видели наряд нашей матушки, но у меня не было возможности объяснить им, что к чему.

Сестра открыла сундук и достала похоронное платье. Мы примолкли: сложенное, это платье выглядело точь-в-точь как то, в которое мы обрядили матушку. Сшили его из мягкого белого льна, вместо широкого кушака — узкий поясок, как на первом платье ребёнка, поскольку считается, что в загробный мир мы попадаем младенцами. Платье почти целиком испещряли цитаты из буддийских текстов, в разную пору написанных знаменитыми священнослужителями. Пустая полоска спереди означала, что тексты ещё не закончены. Подле платья лежал белый мешочек, его вешали на шею. Когда сестра отправится в последний путь, в него положат шкатулочку с её младенческими волосиками, которые срезали на церемонии наречения, когда сестре было восемь дней от роду[91], ещё положат высохшую пуповину, локоны, которые сестра отрезала, когда овдовела, шесть монет (чтобы отдать лодочнику), погребальные чётки с белыми деревянными бусинами и священную табличку под названием «пропуск на небо»[92].

Сестра принялась складывать платье и, заметив угрюмые лица девочек, весело рассмеялась.

— О чём загрустили, печальницы? — воскликнула она. — Если бы я получила телеграмму из дома, что пора возвращаться, но поехать мне было бы не в чем, — вот это был бы позор!

— Да, дети, — добавила я, — для японцев так же естественно готовиться к последнему путешествию, как для американцев иметь дома чемодан.

— Идите сюда. — Сестра поманила нас в противоположную часть комнаты. — Здесь есть кое-что твоё, Эцубо. И лучше-ка ты забери эту вещь себе.

Сестра выдвинула узкий ящик. В нём, завёрнутый в лиловый креповый платок с гербом Инагаки, лежал изящный футляр длиною примерно в треть метра. Сердце моё заколотилось. В футляре хранилось одно из трёх наших фамильных сокровищ — сайхай, некогда принадлежавший Токугаве Иэясу[93], который тот подарил моему предку на поле битвы при Сэкигахаре.

Я почтительно поднесла драгоценную вещь ко лбу. После чего, велев дочерям сесть и склонить головы, медленно развернула креповый платок и достала из него лакированный деревянный жезл, с одного конца к нему крепилась шёлковая петля — в неё продевали руку, — а с другого была бронзовая цепочка-застёжка, державшая бумажную кисть.

Мы слушали, затаив дыхание, как сестра рассказывала моим девочкам об их храбром предке, который в минуту опасности спас жизнь своего великого господина, и о том, как Иэясу любезно подарил ему на память свой окровавленный плащ, свой чудесный меч Масамунэ и жезл, которым вёл за собой войска на поле битвы.

— И все три, — заключила сестра, — по сей день хранятся в семействе Инагаки как драгоценные святыни.

— А выглядит совсем как обычная палка, правда? — прошептала Тиё, обращаясь к Ханано.

— Так это и есть палка, — отвечала моя сестра. — Самая обычная, как и любой жезл, какими в древности пользовались военачальники, ибо Иэясу жил в ту пору, когда написали: «Узорчатые ножны говорят о том, что клинок тупой».

— Эти бумажки такие жёлтые и потрёпанные, — заметила Ханано. — А раньше они были белые?

— Да, — ответила я. — Просто пожелтели от времени. А потрёпанные они потому, что их часто отрывали и ели.

— Ели! — с ужасом воскликнули дети.

Я невольно улыбнулась, объясняя девочкам, что прежде многие верили: поскольку сайхай побывал в руке самого Иэясу, бумажные ленточки обрели волшебную силу исцелять недуги. Я слышала, как моя матушка говорила, что больные порой приходили издалека, чтобы выпросить клочок бумаги, скатать его и проглотить этот катышек как лекарство. Отец каждый раз смеялся, но всё равно просил матушку дать человеку бумажку, присовокупляя, что она куда безвреднее многих снадобий, а вера и вовсе целительна.

Мы направились было вниз, как вдруг я остановилась возле большого сундука из светлого дерева, с объёмной крышкой и на изогнутых ножках: в похожих сундуках в храмах хранят книги. Этот сундук-кири я видела в детстве, но только в те дни, когда вещи доставали проветрить, и всегда он был перевязан священной синтоистской верёвкой. Я нерешительно окликнула сестру.

— Прости мне мою дерзость, — сказала я, — но не могла бы ты открыть этот кири? Наши чувства уже не те, что были, и мне так хотелось бы, чтобы дети…

— Эцубо, ты хочешь взглянуть на реликвии, — перебила сестра, но осеклась и пожала плечами. — Ладно, всё равно женские глаза уже смотрели на них, — добавила она не без горечи, — новый порядок вещей лишил нас всех благоговения.

Мы с сестрой взялись за концы крышки и подняли её, как некогда, давным-давно, делали Дзия с Ёситой в церемониальных одеждах. Меня охватил трепет, когда мы наклонились и заглянули в сундук. Некоторых реликвий в нём уже не было. Плащ и меч Иэясу ныне хранились у потомков другой ветви рода Инагаки, книги с нашей родословной забрал мой брат; нашим взорам открылось сложенное одеяние, похожее на саван, некогда белое, но пожелтевшее от времени. Сверху покоился остроконечный головной убор и старинный деревянный раскладной веер. В этом наряде даймё или его представитель в качестве верховного священнослужителя отправлял обряды в храме, посвящённом его предкам; считалось, что в такие минуты на него нисходит небесная сила. Бабушка рассказывала, что однажды, когда мой прадед надел это облачение, под тенью его широко простёртого рукава было явлено чудо.

Едва взглянув на реликвии, мы тут же бесшумно опустили крышку. Больше мы с сестрой об этом не упоминали, но я знала, что она, как и я, считает, что мы поступили дерзко, открыв кири, ведь в старину его держали в святилище и нога женщины не ступала даже в ведущий к нему коридор, дабы не осквернить святыню. Я давно уж переросла свою детскую веру в подобные вещи, но память не вовсе утратила влияние надо мною, и мысли, прекрасные и печальные, крутились в моей голове, как вдруг одно из тяжёлых окон со стуком затворилось. Их всегда закрывал снаружи слуга с длинным шестом, и, видимо, кто-то из слуг, не зная, что мы в хранилище, закрыл окно.

— Ма-а! Ма-а! Уже поздно. Торопитесь, негостеприимно прошу вас, — рассмеялась сестра.

Мы поспешно спустились по узкой лестнице и вышли во двор. Окна одно за другим со стуком закрывались за нашей спиною, погружая хранилище со всеми его сокровищами во мрак.