Дочь самурая

Глава XXIII. Тиё

Ханано, узнав, что луна, её верная подруга, последует за нею всюду, куда бы она ни поехала, заинтересовалась историями о луне. Я решила пока не рассказывать ей легенду о белом кролике, обречённом вечно молоть рисовую муку в большой деревянной чаше: его тень японские дети видят каждое полнолуние. Но всё же, чтобы дочь не идеализировала американскую легенду, я рассказала ей о том, что в Японии целые семьи или компании друзей собираются в красивой открытой местности, чтобы полюбоваться луной, пишут стихи, в которых превозносят сверкающие листья ипомеи: осенью она придаёт земле красок (в Америке эта пора называется индейским летом).

Однажды вечером мы сидели на крыльце задней гостиной и глядели на плывущую по небу ясную полную луну. Я рассказывала Ханано, что в Японии в этот же самый вечер в каждом доме — и во дворце императора, и в хижине самого простого его подданного — на крыльце или в саду, откуда видно сияние полной луны, стоит столик с фруктами и овощами, непременно округлыми и разложенными определённым образом в честь богини луны.

— Какая прелесть! — воскликнула Ханано. — Вот бы мне побывать там и это увидеть!

Сзади послышалось шуршание газеты.

— Эцу, — окликнул Мацуо, — есть детская история об этом празднестве. Помню, однажды, когда мы со старшей сестрой дразнили нашу младшую сестричку, девочку очень робкую, наша тётушка рассказала нам историю о госпоже Луне и каверзах кумушки Тучи и бога Ветра, которые в августовское полнолуние попытались испортить ей удовольствие.

— Ой, расскажи! — воскликнула Ханано, захлопала в ладоши и побежала к отцу.

— Рассказчик из меня средненький, — признался Мацуо и вновь закрылся газетой, — но мама наверняка знает эту историю. Эцу, расскажи ей.

Ханано вернулась на веранду, а я попыталась вспомнить полузабытую историю о госпоже Луне и её завистниках.

Однажды погожим августовским вечерком красавица госпожа Луна сидела за туалетным столиком. Припудрив пуховкой яркий свой лик, дабы смягчить его и прояснить, она сказала себе:

— Сегодня мне никак нельзя разочаровать людей на Земле. «Досточтимое пятнадцатое» они ждут с таким нетерпением, как никакой другой вечер года, ведь в эту пору моя красота в зените славы.

Госпожа Луна чуть повернула зеркало и оправила пушистый воротничок.

— Что за скучная жизнь — никаких тебе дел, лишь красуйся да улыбайся! Но чем ещё мне порадовать мир? Значит, сегодня я буду светить как нельзя ярче. Да и к тому же, — добавила госпожа Луна и взглянула с балкона на Землю внизу, — обязанность эта приятная, тем паче сегодня!

Неудивительно, что она довольно улыбнулась: ведь целый мир украсили в её честь. В каждом городе, большом и маленьком, в каждой деревушке, каждой одинокой хижине на склоне горы, каждой утлой рыбацкой лачуге на берегу у дверей или на веранде — так, чтобы видела госпожа Луна, — ставили столик с драгоценными подношениями. Были там и о-данго из рисовой муки, и сладкий картофель, и каштаны, и хурма, и горошек, и сливы, а посередине — два круглых кувшинчика-токкури для саке, а в них сложенные плотные белые бумажки[75]. Все предметы тщательно подобраны таким образом, чтобы их форма стремилась к идеальному кругу, поскольку круг — символ совершенства, а в такой вечер чистой и совершенной небесной госпоже подобает показывать только лучшее.

Кумушка Туча, соседка госпожи Луны, завистливо глазела в затуманенное окно. Она видела, как на Земле украшают дома в честь её соседки, слышала шёпот молитв, несущихся в небеса из уст молоденьких девушек: «Великая тайна! Сделай душу мою чистой, как лунные лучи, а жизнь идеальной, как круглый и яркий лик госпожи Луны!»

Слушая эти слова, кумушка Туча так яростно трясла юбками, что зонтики, украшавшие их, раскрылись, и кумушка Туча едва успела их подхватить, чтобы вода, которая их наполняла, не пролилась вниз. И всё равно землю окатили брызги, сверкающие в лунном свете, так что люди в изумлении воззрились на небо.

— Я такого не видывала с прошлого августа, — раздражённо сказала кумушка Туча. — Кажется, во всех вазах на земле стоят луноцветы, на вычищенных до блеска крылечках лежат лучшие подушки, чтобы почтенные старцы и старицы сели полюбоваться госпожой Луной во всём её великолепии. Это несправедливо!

Кумушка Туча снова тряхнула юбками, и землю вновь окатили брызги дождя, сверкающие в лунном свете.

Мимо как раз пролетал Бог ветра, крепко сжимая в руках мешок с ветрами. Кумушка Туча поймала его угрюмый взгляд и крикнула:

— Добрый вечер, Кадзэ-но ками-сан! Рада вас видеть. Похоже, вы ищете, не найдётся ли для вас дельца.

Бог ветра остановился, уселся рядом на облаке, по-прежнему крепко сжимая края своего мешка.

— Земные жители престранные создания! — посетовал он. — Госпожа Луна живёт в мире небесном, как и мы с вами, но они, кроме неё, ни о ком и не помышляют! Наградили её почетным титулом и пятнадцатого числа каждого месяца[76] устраивают празднества в её честь. Даже на третий день, когда она выбирается из своего подвала и показывает лицо, они приветствуют её с такой радостью, как будто — подумать только! — не ожидали её увидеть!

— Да-да! — воскликнула кумушка Туча. — Особенно этот вечер в августе! И вечно они с тревогой вглядываются в небо, боятся, что мы с вами появимся, незваные и нежеланные.

— Ох уж этот августовский вечер! — презрительно выкрикнул Бог ветра. — Ну, сегодня я покажу этим земным созданиям, на что способен!

— Давайте повеселимся, — лукаво проговорила кумушка Туча, — налетим и перевернём всё, что выставили в честь госпожи Луны.

— Хо-хо-хо! — рассмеялся Бог ветра: эта мысль так ему понравилась, что он выпустил край мешка — и дунул ветер, ввергнув в оцепенение людей на земле.

Госпожа Луна безмолвно и спокойно улыбалась миру, ум её занимали мысли кроткие, бескорыстные, как вдруг Бог ветра с кумушкой Тучей беззвучно выскользнули из-за гор и отправились в долгий путь, чтобы появиться неожиданно со стороны моря. Но госпожа Луна заметила их и, раздосадованная и опечаленная, спряталась за покровом, в то время как её недруги с ликованием пронеслись по миру.

Ах, как ярились и бушевали ветер и дождь! Бог ветра мчался по небу, толкая перед собой развязанный мешок с ветрами, а за ним по пятам с громким свистом следовала кумушка Туча, извергая потоки воды из сотен раскрытых зонтов на своих юбках.

Но какое же горькое их ждало разочарование! Раскатистый смех Бога ветра, на миг выпустившего край мешка, послужил предостережением востроглазым земным обитателям, пусть они и не видели клубов тумана, надвигающихся с гор. Все дома подготовились к грозе. Красивые столики исчезли, и порывы ветра с дождём разбивались о запертые деревянные двери. Бог ветра и кумушка Туча выли, визжали, метались, кружились, пока не выбились из сил, — и тогда Бог ветра, ворча, поспешил прочь, в свой дом за долиной, а за ним с плачем последовала кумушка Туча.

Когда всё стихло, печальная госпожа Луна подняла голову.

— Испортили мне удовольствие! — со вздохом сказала она. — Красивые украшения таятся в земных домах, а люди сомкнули глаза и уснули.

Но тут лик её озарила ослепительная улыбка, и госпожа Луна продолжала отважно:

— Но я исполню свой долг! Пусть никто меня не увидит, я буду лучиться улыбкой!

Она откинула покров и взглянула вниз, на мир. Её милое кроткое бескорыстие было вознаграждено: все двери домов распахнулись настежь и люди высыпали на веранды любоваться ликом Луны. Едва он явился, как ввысь устремились приветственные песни.

— Ах, посмотрите на красавицу госпожу Луну! — взывали голоса.

— Она вновь улыбается нам! После грозы она всегда вдвойне прекрасна, и мир радуется ей вдвойне!

— История очень поучительная, — задумчиво заметила Ханано. — Мне даже немного жаль бога Ветра и кумушку Тучу, но госпожа Луна просто чудо. Давайте накроем столик, как принято в Японии. Клара даст нам всё, что нужно, и будем с нашей веранды любоваться луной.

— У меня есть кое-что не хуже, — с этими словами Мацуо устремился к лестнице. — Постойте-ка.

Он принёс деревянный ящичек и поставил на стол. В ящичке был фонограф с записями на восковых валиках и с небольшой трубой, в неё можно было говорить и записывать голос. Мацуо через несколько дней уезжал по делам в Японию и выбрал фонограф в подарок для моей матери, чтобы тот донёс до неё голосок её маленькой внучки. Мы позвали нашу американскую матушку и с увлечением наблюдали, как Мацуо налаживает аппарат. Потом он сел перед фонографом, посадил на колени Ханано, и они принялись репетировать. И лишь когда наша дочурка умильно залопотала по-английски, мы вдруг осознали, что её озадаченная бабушка не поймёт ни слова из сказанного.

Тут-то до нас и дошло, что мы вырастили в нашем японском гнёздышке американку и в Японии из-за этого нас ожидают трудности.

— Если б у нас был мальчик, — сказал мне в тот вечер Мацуо, — была бы причина тревожиться. Не хотел бы я готовить сына к жизни в стране, где ему при всех его способностях не позволили бы занять высочайшее положение, доступное гражданину.

— Да и дочери нашей, — откликнулась я, — незачем пускать корни в такой стране — но и в Японии ей тоже придётся несладко с одним лишь американским образованием.

Под влиянием этого разговора Мацуо привёз из Японии полный набор учебников — от садика и до старших классов школы — и пятиярусную подставку со всем необходимым для Хинамацури, праздника кукол. Праздник этот весьма поучителен; его история насчитывает не одну сотню лет. Всякий, кто разбирается в его тонкостях, знаком с историей, фольклором, традициями и идеалами Японии. Набор куколок для праздника есть у каждой девочки, и после свадьбы она забирает его с собой в новый дом. Мацуо привёз из Японии моих куколок — тот самый набор, который брат отговорил меня везти в Америку.

Когда Мацуо привёз куколок, мы все отправились в просторный и светлый каретный сарай, Уильям открыл грубо сколоченный дощатый ящик, мы с Мацуо аккуратно достали из него гладкие коробочки из светлого дерева, все разных размеров, и в каждом лежала куколка. Взгляд мой упал на длинную плоскую шкатулку, завёрнутую в лиловый креповый платок с гербом Инагаки.

— Надо же, мама прислала камибина из Коморо! — изумлённо воскликнула я и почтительно поднесла шкатулку ко лбу.

— Я думала, все куклы из Коморо пропали, кроме тех двух, с которыми ты когда-то играла, — заметила наша американская матушка.

— Камибина другие, — пояснил Мацуо.

— Да, — согласилась я, — камибина другие. Они семейная собственность. Их нельзя ни продать, ни подарить, ни кому-то отдать. Мама наверняка хранила их долгие годы и вот теперь прислала мне.

Я растрогалась, вдруг осознав ту истину, что я последняя из «досточтимой женской половины» рода Инагаки. Набор праздничных куколок принадлежит дочери; над делами домашними глава семейства никак не властен.

Ни один набор кукол, даже самый изысканный, не считается полным без этих двух длинных куколок причудливой формы. В старые времена их всегда делали из бумаги. Позже некоторые семьи, желая соригинальничать, мастерили их из парчи или крепа, но камибина даже из самой роскошной материи называли бумажными куклами[77] и придавали им такую же грубую форму, как некогда их примитивным прообразам. Когда набор готовят к празднеству, этим куколкам не отводят определённое место, как всем прочим, но ставят куда заблагорассудится — за исключением верхнего яруса: он предназначен для императора с императрицей.

Праздник кукол возник ещё в давнюю — тёмную — эпоху синтоизма. В ту пору грешники, взыскующие очищения, окунались в реки. Время и сила денег освободили мышление; ленивые и богатые привыкли посылать вместо себя кого-то другого. Ещё позже появилось убеждение, что достаточно и неодушевлённой жертвы в образе человека: тогда-то и стали мастерить куколок из самого любимого и дорогого. Например, крохотные деревянные катушечки, два кокона или просто пучки шёлка незамысловатой формы — самое ценное, что есть в деревнях ткачей, а в тех регионах, где развито земледелие, — даже фигурки из овощей. Но их непременно было две, мужская и женская, они олицетворяли собой всю семью — и мужчин, и женщин. Со временем куколки, вырезанные из бумаги — в древности она стоила очень дорого, — распространились повсеместно, их стали называть «камибина», то есть бумажные куколки.

В конце концов выбрали общую для всех дату праздника — «первый день змеи третьего лунного месяца», потому что это время, когда дракон меняет кожу, символизирует переход от зимнего мрака греха к свету и надежде весны. Эту традицию соблюдают и по сей день.

В пору сёгуната, когда император считался особой священной и видеть его было нельзя, этот праздник олицетворял ежегодный визит незримого правителя, дабы показать интерес к своему народу и тем самым укрепить преданность к любимому, пусть и невидимому императору. В эпоху феодализма, когда у самураев жена в отсутствие мужа исполняла его обязанности, а детей поручали заботам знатных помощников, этот праздник в подобных семьях был единственной возможностью для девочек поучиться вести хозяйство — обязательный навык для каждой маленькой японки.

Лунный календарь передвинул «первый день змеи» на 3 марта, и после того как нам прислали набор куколок для Ханано, мы каждый год отмечали эту дату, как принято в Японии. Пятиярусную подставку устанавливали в гостиной и накрывали красной тканью. На подставку ставили миниатюрные фигурки императора, императрицы, придворных дам, музыкантов и различных слуг. Была ещё и кукольная мебель, и домашняя утварь. На нижних ярусах размещали столики с блюдами, которые Ханано готовила самостоятельно (я ей самую чуточку помогала) и угощала своих подружек — они всегда охотно присоединялись к ней. Вот так американские подружки Ханано приучились с нетерпением ждать «третьего дня третьего месяца», точь-в-точь как японские девочки без малого тысячу лет.

Один из таких праздников — Ханано тогда было почти пять лет — выдался для неё особенно хлопотливым, поскольку она не только исполняла обязанности хозяйки, но и, преисполнившись важности, лично отвечала на телефонные звонки с поздравлениями. Радостный праздник стал для Ханано ещё счастливее, поскольку её лучшая подруга Сьюзен привела с собой младшую сестрёнку — точёное личико, золотистые волосы, — та только-только училась ходить. Ханано со всеми гостьями держалась приветливо, а к этой изящной малютке отнеслась с особым вниманием. А вечером перед молитвой устремила на меня очень серьёзный взгляд.

— Мамочка, можно я скажу боженьке, чего я хочу? — спросила она.

— Конечно, милая, — ответила я и вздрогнула, когда, склонив голову и сложив ладони, моя дочка проговорила:

— Боженька, привет!

Я потянулась было остановить её, а потом вспомнила, что всегда учила уважать отца как первого после Бога, а к отцу Ханано обращается именно так, когда он далеко и его не видно. Я медленно убрала руку. И снова вздрогнула, услышав торжественный шёпот:

— Пожалуйста, подари мне такую сестричку, как у Сьюзен.

От удивления я лишилась дара речи, а Ханано тем временем дочитала «Спать ложусь на склоне дня».

Укладывая Ханано, я спросила:

— Почему ты попросила у Бога сестричку?

— Потому что у Сьюзен сестричка появилась именно так, — пояснила Ханано. — Сьюзен долго молилась, и вот её сестричка здесь.

Я удалилась не без трепета сердечного, поскольку знала, что молитву её услышат.

Мартовский праздник давно прошёл, и почти миновал май, когда однажды утром отец Ханано сообщил ей, что у неё появилась сестричка, и привёл её в комнату к младенцу. Ханано, широко раскрыв глаза от изумления, уставилась на черноволосую и румяную малютку Тиё. А потом, не сказав ни слова, отправилась прямиком вниз, к бабушке.

— Я молилась не о таком, — смущённо призналась она нашей матушке. — Я хотела младенца с золотистыми волосами, как у младшей сестрёнки Сьюзен.

Случившаяся в комнате Клара заметила с непосредственностью, свойственной американским служанкам:

— Японский ребёночек с золотистыми волосами — вот была бы умора!

— Она не японский ребёнок! — возмущённо вскричала Ханано. — Я не просила японского ребёнка! Мне не нужен японский ребёнок!

Матушка усадила Ханано к себе на колени, объяснила ей, как мы счастливы, что у нас в доме две японские девочки, и в конце концов утешила её сокрушённое сердечко.

В тот же день матушка заметила, что Ханано долго сидит в молчании перед большим зеркалом между двух передних окон гостиной.

— Что ты там высматриваешь, милая? — спросила матушка.

— Получается, я тоже японская девочка, — медленно ответила Ханано. — Я не похожа ни на Сьюзен, ни на Элис.

Она часто заморгала, сглотнула комок, но преданность голубым глазам и золотистым волосам уступила преданности любви, так что Ханано добавила: «Но мамочка ведь красивая! Я вырасту как она!» — и слезла со стула.

Невозможно постичь глубину детских помыслов, но с того дня Ханано заинтересовалась всем японским. Мацуо с удовольствием слушал её болтовню, играл с ней, но истории она ждала от меня, и вот я из вечера в вечер рассказывала дочке о наших героях, повторяла ей предания и песни, на которых росла сама. Больше всего Ханано любила рассказы о красивых черноволосых детях — я неизменно подчёркивала, что они красивые, — которые мастерили гирлянды из цветков вишни или играли в саду, где каменные фонари да изогнутый мостик над прудом среди деревцев и цветов. Я тосковала по родине, когда рисовала Ханано эти образы или в сумерках пела печальные японские колыбельные, а дочурка стояла подле меня и тихонечко подпевала.

Что пробудило в ней эту внезапную любовь к стране, которую она никогда не видала, — голос крови, а может, то было предчувствие, ведь дети порой удивительно прозорливы?

Однажды старая привычная жизнь для меня завершилась, оставив мне воспоминания, — полные как утешения, так и сожалений, проникнутые тревогой и трепетом вихрящихся в уме вопросов, ибо я лишилась мужа, а дети мои — отца. С последним весёлым словом и сонной улыбкой Мацуо стремительно и безболезненно скользнул через границу в старые новые земли за пределами нашего мира.

И нам — мне и моим детям — ничего не оставалось, кроме прощаний и долгой одинокой дороги. Страна, что встретила меня так радушно, так милосердно прощала моё невежество и ошибки, страна, где родились мои дети, где меня принимали с такой добротой, что не выразить и словами, — эта чудесная, деловитая, практическая страна не требовала и не желала ничего, что я могла ей дать. Она стала привольным, добросердечным, любящим домом мне и моим близким, но будущего для нас в ней не было. Она ничем не могла пригодиться моим растущим детям и не нуждалась в моей старости. А что это за жизнь, когда только учишься, но ничего не даёшь взамен тому, кто тебя учит?

Прошлое было сном. Из края туманных поэтических образов я переместилась в малопонятную путаницу практических дел, на беспечном своём пути собирая ценные мысли, чтобы ныне вернуться в край поэзии и туманов. Я спрашивала себя, что ждёт меня впереди.