Дочь самурая

Глава XXV. Наш токийский дом

Несколько недель спустя мы с детьми и кухаркой, искусной маленькой Судзу, поселились в прелестном доме в Токио. С родственниками Мацуо условились так: время от времени они будут нас навещать, проверять, всё ли в порядке, я же по всем вопросам, пусть даже самым пустяковым, буду обращаться к семейному совету.

Меня связали по рукам и ногам, но я не возражала.

Родственников в Нагаоке очень тревожило моё необычное положение, и матушка решила погостить у нас, ведь молодой вдове не пристало жить одной. Но, поскольку приехать безотлагательно матушка не могла, она отправила к нам Таки: та тоже овдовела, а поскольку и дед её, и отец служили нашей семье, настояла на своём праве уехать к бывшей госпоже. Перебравшись ко мне в Токио, Таки сразу же приняла на себя обязанности и компаньонки, и экономки, и кухарки, и портнихи, и набольшей над всеми нами, включая Судзу.

За какие-нибудь три дня Таки отыскала лучшую рыбную лавку в нашем квартале, а всего лишь через неделю все жуликоватые торговцы овощами и фруктами проходили мимо дверей нашей кухни, пряча свои корзины подальше от зоркого глаза провинциалки, неизменно подмечавшей, что их товар уже утратил свежесть.

Я доверилась Таки сразу же и во всём.

Правда, не обходилось без досадных случайностей, поскольку в глубине души Таки по-прежнему считала меня малышкой Эцубо-сама, хотя вслух именовала меня не иначе как оку-сама, «досточтимая госпожа», и это при том, что у меня появились кое-какие удивительные идеи и две до изумления подвижные доченьки, которые причудливо одевались и разговаривали слишком громко.

Недоразумения начались в первый же вечер. Таки закрыла ворота, заперла входную дверь и двери кухни, и я услышала, что она задвигает деревянные перегородки с внешнего края веранды, выходящей в сад. Эти перегородки служили для защиты от непогоды, охраняли нас ночью, но, если их закрыть, дышать в доме было решительно нечем.

— Не задвигайте плотно амадо, — попросила я Таки. — Оставьте хотя бы щёлочку, чтобы воздух шёл в комнаты.

— Ма-а! Ма-а! — с искренним изумлением воскликнула Таки. — Вы почти ничему не успели научиться к тому времени, как покинули дом, оку-сама. Воздух без солнца — настоящая отрава.

— Но, Таки, — возразила я, — этот дом устроен как иностранные. В нём газовое отопление, и нам нужен воздух, даже ночью.

Таки закручинилась, явно не зная, как быть.

— Может, воздух в досточтимых иностранных домах и другой, — проворчала она, — но чуднò это всё, чуднò! Да и небезопасно: город большой и в нём кишат воры.

Таки удалилась, ворча себе под нос и покачивая головой. Я легла спать с ощущением, что наконец показала ей, кто здесь главный, но чуть погодя меня разбудило тихое прерывистое громыхание, завершившееся глухим щелчком: Таки задвинула деревянный засов на последней перегородке.

«Что же, — сказала я себе с раздражением и усмешкой, — Таки всегда умудрялась настоять на своём, даже с надзирателем из тюрьмы Нагаоки. Чего я хотела!»

Как большинство японок из трудового сословия, Таки вынуждена была зарабатывать на жизнь и многое вынесла на своих плечах. Муж её был человек добрый, хороший работник, но злоупотреблял саке, а это значило, что не только заработок его испарялся таинственным образом, но и сам он частенько попадал в тюрьму за долги.

Всякий раз, как это случалось, Таки приходила к нам, и матушка её нанимала, чтобы Таки скопила денег и вызволила мужа. Однажды, когда Таки работала у нас, моя старшая сестра отправилась с ней по делам. У самых наших ворот они заметили двух приближавшихся к ним мужчин. Один был одет прилично, но голову его закрывала плетёная корзина, какую носили все узники за пределами тюрьмы[78]. Сестра рассказывала, что Таки застыла на месте, впилась в мужчин подозрительным взглядом и, похоже, не удивилась, когда они остановились.

Тюремщик поклонился и любезно проговорил:

— Долга осталось всего три иены. Заплатите их, и он свободен.

— Ах, пожалуйста, господин тюремщик, — в великом отчаянии воскликнула Таки, — пожалуйста, подержите его ещё несколько недель. Тогда я успею выплатить все долги и ещё отложить денег на следующий раз. Пожалуйста, подержите его ещё немного. Пожалуйста!

Бедный муж её смиренно ждал, пока жена спорила с тюремщиком; Таки упорно отказывалась платить три иены, и тюремщик увёл прочь узника с корзиной на голове. Таки же провожала их торжествующим взглядом, но чуть погодя достала из-за пояса сложенную бумажку, вытерла глаза, всхлипнула несколько раз и сказала:

— Идёмте, маленькая госпожа, мы и так много времени потеряли. Нам нужно спешить!

Больше я об амадо не заикалась, но несколько дней спустя велела плотнику вставить широкие доски с резным узором из ирисов, цветов здоровья, между карнизом и верхним краем перегородки. И решётку из железных прутьев, упрятанных в полые стебли бамбука. Так мы защитили себя, ведь вредоносному воздуху нипочём не просочиться сквозь целебные ирисы — даже по мнению нашей доброй фанатичной Таки.

Меня удивляла готовность, с какой мои дети принимали условия существования на этой чуждой земле. Ханано с младенчества привлекало всё новое, и я заключила, что наша жизнь, полная беспрестанных перемен, не даёт ей затосковать по старому дому. Трёхлетняя Тиё всегда была всем довольна, искренне радовалась неизменному обществу сестры, и мне в голову не приходило, что у неё есть собственные мнения и желания. Пока мы гостили у родственников Мацуо, её не смущал непривычный уклад, но как только мы перебрались в место, которое я называла домом, и Тиё обнаружила, что одежда её аккуратно сложена в ящички, а игрушки лежат там, где она может их достать, она стала скучать по многому.

— Мамочка, — сказала она однажды (я сидела и шила, она подошла и прильнула к моему плечу), — Тиё хочет…

— Чего Тиё хочет? — спросила я.

Она взяла меня за руку и медленно повела через шесть наших крошечных комнат. Везде, кроме кухни, на полу лежали белые циновки. В гостиной в углублении висела картина-свиток, внизу на полированном возвышении стояла икебана. В углу расположилось пианино. Раздвижные шёлковые двери отделяли гостиную от моей комнаты и двух детских, располагавшихся рядышком. В обеих у рыжевато-коричневых оштукатуренных стен стояли комоды из светлого дерева с затейливыми коваными ручками. Наши с Ханано письменные столы, оба низкие, белые, с книгами и письменными наборами, располагались таким образом, что, когда раздвижные бумажные двери были открыты, нам было видно узкое крыльцо — выход в прелестный садик со стрижеными кустами, извилистой тропкой из камней и прудиком, где резвились девять золотых рыбок.

Столовая, расположенная перпендикулярно нашим комнатам, тоже смотрела в сад. Это была самая светлая комната в доме. Шкафчики прятались близ раздвижных дверей за рыжевато-коричневыми портьерами, а красивая длинная прямоугольная печь-хибати с ящиками — неизменная принадлежность каждой японской столовой — была изготовлена из берёзы. С одной стороны всегда лежала подушка для госпожи — на случай, если она заглянет поговорить о делах хозяйственных со служанкой, кликнув её с кухни (та находилась за другой рыже-коричневой дверью, похожей на часть стены). Сразу за ней была ванная, комната Таки и Судзу, вход для слуг. Прихожая, где мы разувались, и входная дверь располагались в передней части дома и смотрели на высокие деревянные ворота с небольшой калиткой.

Тиё вела меня из комнаты в комнату, в каждой останавливалась и тыкала пальчиком во всё подряд. «Тиё хочет…» — повторяла она, но хотела она так многого, что не находила слов. Пустота, которую я обожала, угнетала Тиё. Она хотела широкую кровать с балдахином, как в Америке дома у матушки, глубокие мягкие кресла, высокие зеркала, большой кабинетный рояль, цветастые ковры и окна с кружевными занавесками, высокие потолки, просторные комнаты, приволье! При виде её тоскливого личика у меня замирало сердце. Но когда Тиё потянула меня за рукав и, зарывшись лицом в складки моего платья, жалобно попросила: «Ах, мамочка, отвези меня домой, к бабушке и папиному портрету! Пожалуйста! Пожалуйста!» — я обняла её, уселась на пол, крепко прижала дочку к себе и впервые на своей памяти разрыдалась в голос.

Но плакала я недолго. Где моя самурайская кровь? Где моё воспитание? Неужели годы неограниченной свободы в Америке так ослабили мой характер, лишили меня силы духа? Моему досточтимому отцу было бы стыдно за меня.

— Идём, доченька, — сказала я, давясь слезами и смехом, — Тиё показала мамочке, чего нет в нашем новом доме, а теперь мамочка покажет Тиё, что у нас есть.

И мы весело прошлись тем же маршрутом. В гостиной я отодвинула низкие шёлковые двери под круглым окном, и мы увидели две глубокие полки с аккуратно составленными на них прекрасными книгами Ханано и Тиё, привезёнными из Америки. Я указала на прелестное панно над дверью, широкую тонкую доску, на диво изящную: за долгие годы — бог знает, сколько их минуло! — волны вырезали на ней неподражаемый, причудливый узор. Я показала ей столбик близ углубления в стене — всего лишь изогнутый сосновый ствол с чешуйками коры, но блестящий, точно он заключён в хрустальную оболочку. Мы полюбовались роскошными полами тёмного дерева, «гладкими и сияющими, как зеркала в бабушкиной гостиной», напомнила я Тиё, она наклонилась, увидела отражение своего серьёзного личика и расплылась в улыбке. В другой комнате я открыла двери святилища, которым мы не пользовались. Средь изысканного резного дерева стояла фотокарточка в рамке — портрет её отца, сделанный в Америке; когда к нам наконец заглянет плотник, мы собирались повесить её над пианино. Я показала Тиё большие шкафы, где днём отдыхают подушки наших постелей — шёлковые, в цветочек, — впитывают музыку, разговоры и смех, дабы сплести из них приятные сны и ночью даровать их Тиё. Я осторожно открыла длинную печь-хибати в столовой, показала дочери горку пепла, мерцающие угольки, дожидавшиеся неизменно с утешением и теплом всякого, кто надумает выпить чаю. Я позволила ей заглянуть в ящички хибати — в одном бело-розовые рисовые лепёшки на случай, если в гости зайдёт ребёнок, в другом палочки для еды, в третьем баночка чая и большая деревянная ложка. А вот нижним широким ящиком — ух ты! ух ты! — мы не пользовались вовсе. Должно быть, его изготовили для чьей-нибудь старомодной бабушки, которая порой, рассказав внукам сказку, доставала из ящика длинную тонкую трубку с серебряной чашей-кисэру. Затянувшись три раза, выбивала её о край ящика — вот тут — трижды, тук-тук-тук, и убирала в ароматный шёлковый мешочек (Тиё принюхалась и сказала: «Фу, мамочке не нравится!») до следующего раза, когда захочется поразмыслить или развеять тоску, или другая милая бабушка заглянет на огонёк. И тогда обе сделают по три затяжки (а может, два раза по три затяжки), попивая чай и негромко беседуя о былом.

— А здесь Судзу хранит лодочки, в которых приносят угощения, — пояснила я, — эти лодочки ждут, когда в них положат еду.

Я отодвинула перегородку, ничуть не похожую на дверь, и мы заглянули в шкафчик с множеством неглубоких полок, на которых стопками по пять стояли деревянные миски для супа, фарфоровые миски для риса, овальные блюда для рыбы, глубокие для солений, масса тарелок, блюдечек, чашек, у каждой своё назначение, свой узор, рассказывающий о старой Японии. Ниже размещались наши лакированные столики, каждый площадью в метр и столько же в высоту, а чуть поодаль громоздились наши подушки: «Одна, и две, и три — усядемся все мы!», как пела Ханано, когда Судзу раскладывала их перед трапезой.

— А теперь на кухню, — продолжила я. — Эта дверь не отодвигается, а открывается, нужно лишь повернуть бронзовую сосновую шишечку. Надень эти сандалии, Тиё, в кухню нельзя в одних носках или чулках. Ну вот мы и здесь! Половина пола — гладкие тёмные половицы, видишь, а другая — наступай! — бетон. Здесь газовая плита, а рядом с ней глиняная печь для большого пузатого горшка с тяжёлой деревянной крышкой, в нём варят рис. В эту печь нельзя бросать ни объедки, ни использованную бумагу: для растопки берут солому, а поддерживают пламя углём, ведь тут готовят рис, главную нашу пищу, и обращаться с ним следует уважительно. А вот и Таки, сейчас она кое-что нам покажет, да так, что тебе, малютка Тиё, захочется подбежать к той большой коробке, от которой пахнет камфорой, как в лесу близ дома дяди Отани, и достать меховой воротник, твой подарок от бабушки на прошлое Рождество. Смотри!

Таки просунула пальцы в две дырочки в одной из наших узких половиц и приподняла её, потом вторую и третью. Наконец показался широкий прямоугольник светлого дерева, под которым — так близко, что Таки могла дотянуться рукой, — прятался погреб: там лежала глыба льда, а в ней на неровно вырубленных полках стояли деревянные блюда с рыбой и овощами, с яйцами и фруктами.

— Вот куда девается холодный-прехолодный свёрток, который нам каждое утро приносит торговец с соломенной сумой за плечами, — пояснила я. — А вот деревянная раковина Таки, она возвышается над бетонным полом, подобно столику на ножках из водопроводных труб.

А теперь поверни направо. По узкому коридорчику — пять моих шагов, восемь твоих — мы попадём в ванную комнату. Овальная ванна из светлого дерева, над нею два крана, внизу ряд газовых фонарей; ванна такая глубокая, что если сесть на дно, то даже твоей мамочке вода доходит до подбородка. А вот три полочки — для нашего мешочка с отрубями, чашки и зубной щётки, и под каждой из полочек резная вешалка для полотенца, а в углу большая бамбуковая корзина для белья и свёрнутый в кольцо шланг для поливки сада. В общем, Тиё, у нас преинтересный домик, совсем как игрушечный, только большой, и мамочка всё время дома, чтобы поиграть с тобой, пока Ханано в школе.