Дочь самурая

Глава XX. Соседи

Приехав в Америку, я ожидала узнать многое, но мне и в голову не приходило, что я узнаю что-то о Японии. Однако наши соседи своими вопросами и замечаниями каждый день помогали мне иначе взглянуть на мою родную страну.

Моей ближайшей подругой стала дочь отставного сановника (мы называли его Генералом); они жили сразу за крутым овражком, разделявшим наши владения. Наши земли окружала изгородь из лиловой сирени, в которой напротив тропинки к колодцу зиял проём для подъёмного моста. Однажды осенним днём я сидела в тени на ступеньке моста и ждала почтальона; на коленях у меня лежал свёрток с множеством марок. Примерно в этот час его забавная повозка с открытыми боковыми дверями, похожая на высокий и жёсткий каго, должна была проезжать мимо нас вниз по склону холма на обратном пути в город, и мне не терпелось отдать почтальону посылку с белой хлопчатобумажной парчой[59] и лентами всевозможных узоров и расцветок — самые дорогие дары, которые я могла послать в Японию.

Внезапно весёлый голос за мною пропел:

Я обернулась, и взору моему предстала прелестная картина. На мосту стояла моя ясноглазая подруга в белом платье и широкополой шляпе с кружевами и держала в горсти три или четыре виноградных листа, скреплённых колючками. На этом растительном блюдце лежали сочные грозди фиолетового винограда.

— Ах, как красиво! — воскликнула я. — Именно так в Японии подают фрукты.

— А так в Японии носят цветы. — Моя подруга положила виноград на ступеньку и вынула из-под мышки большой букет длинных тигровых лилий. — Почему японцы носят цветы стеблями вверх?

Я со смехом призналась:

— Когда я только приехала, то очень удивлялась, что здесь все носят цветы стеблями вниз. Почему так?

— Ну как почему, ведь так красивее, так они растут.

Это была правда, и всё же прежде я не задумывалась, что хоть кому-то может быть важно, как выглядят цветы у него в руках. В Японии, пока вещь не поставят на положенное место, её словно и не замечают.

— Японцы редко носят куда-то цветы, — сказала я, — разве что в храм или на могилу. Цветы для дома мы покупаем у торговцев, они ходят от двери к двери с корзинами, которые висят на шесте у них на плече, но в подарок мы цветы не посылаем и никогда не украшаем себя цветами.

— Почему? — спросила мисс Хелен.

— Потому что они вянут и блекнут. А послать цветы захворавшему другу — дурнее знака и не придумать[60].

— Ах, ваши несчастные в больницах лишены такого утешения! — заметила мисс Хелен. — А ведь Япония — страна цветов!

Я удивилась и промолчала; чуть погодя меня отвлёк от раздумий вопрос.

— О чём вы думали, когда я пришла, а вы сидели так тихо с этим большим свёртком на коленях? Вы были похожи на очаровательную, изящную, колоритную лоточницу.

— Вряд ли лоточницу посещают такие мысли, — ответила я. — А я смотрела на висящий конец цепи моста и вспоминала об одном японском влюблённом, который давным-давно пересёк такой мост девяносто девять раз, чтобы покорить сердце возлюбленной, а на сотый раз не увидел, что мост поднят, — тогда бушевала метель — свалился в ров и погиб.

— Как печально! — вскрикнула мисс Хелен. — А что же его несчастная возлюбленная?

— Из-за неё всё и вышло, — ответила я. — Она была тщеславная, честолюбивая, углядела возможность завоевать любовь некоего вельможи и тотчас же охладела к бедному юноше, велела слугам не опускать мост в тот день, когда несчастный влюблённый рассчитывал прийти к ней с победой.

— Уж не хотите ли вы сказать, что это создание хладнокровно его погубило?

— Он погиб из-за метели, — возразила я. — Та девушка была ветреница, но всё-таки не злодейка. Она полагала, что юноша увидит поднятый мост, догадается о её ответе и уйдёт.

— Да уж, наши девушки, видит бог, порой ведут себя ветрено, — сказала мисс Хелен, — но ни одна американка так сроду бы не поступила. Эта девушка — настоящая убийца.

Такой прозаический взгляд на романтическое предание меня изумил, и я поспешила добавить, что госпожа Комати стала монахиней, провела жизнь в паломничествах по храмам и молитвах об усопших. На склоне лет она немного повредилась рассудком, поселилась как нищая странница среди простых сельчан на склоне Фудзи, там же и умерла.

— Священнослужители приводят в пример её участь, — заключила я, — как предостережение ветреным девушкам.

— Что ж, — мисс Хелен глубоко вздохнула, — по-моему, она очень дорого заплатила за свою опрометчивость, не так ли?

— Пожалуй, да, — ответила я, немало дивясь такому вопросу, — но нас воспитывают с мыслью, что если женщина, забыв о скромности и достоинстве, встретит мольбу преданного влюблённого презрением и насмешкой, то она долее не может считаться порядочной.

— А если мужчина соблазнит и обманет девушку, что тогда? — выпалила мисс Хелен. — Он тоже не может считаться порядочным?

Я не знала, что ей ответить. Сызмальства я невольно придерживалась убеждения, что мужчина защищает и направляет, а женщина помогает ему — разумеется, не забывая о самоуважении, но всё-таки лишь покорно помогает, не рассуждая. Впоследствии мы с мисс Хелен не раз говорили по душам, и её вопросы и замечания удивляли меня, а порой и смущали. Многие японские традиции я принимала как должное, не раздумывая, подчинялась обычаям предков, поскольку так было всегда и так водится ныне. Когда же я начала задаваться вопросами о том, что прежде казалось мне правильным и простым потому лишь, что соответствовало законам, установленным нашими мудрыми правителями, то порой совершенно терялась, а то и пугалась.

«Боюсь, я становлюсь очень дерзкой, совсем как мужчина, — думала я про себя, — но не для того ли Бог наделил меня разумом, чтобы я раздумывала обо всём?» В детстве я скрывала глубочайшие свои чувства. И вот история повторилась. Моя американская матушка поняла бы меня, но я этого не знала и с деланым равнодушием пыталась сама во всём разобраться, искала высокие идеалы — не для себя, для Японии.

Отцу мисс Хелен было уже девяносто, когда мы с ним познакомились. Он был замечательный человек, высокий, с широкими плечами — возраст лишь чуточку их ссутулил, — густыми седыми, цвета стали, волосами и кустистыми бровями. Когда он говорил, суровое лицо его смягчалось и веселело. Он казался мне энциклопедией американской истории. А историю я всегда обожала, и в детстве, и в школе, но вот именно американскую знала плохо и часами просиживала с Генералом и его немощной женой, слушая рассказы о прежней жизни. Генерал знал, что особенно я люблю случаи из жизни, и как-то раз рассказал, что обширное их поместье его отец некогда приобрёл у индейского вождя в обмен на стул, ружьё и кисет с табаком, а на месте большого дома нашей матушки прежде стояла индейская деревня из крытых корою хижин, и её купили за полдюжины кухонных стульев. Мне эти случаи казались почти что доисторическими, ведь прежде я не знала никого, чей дом не был бы выстроен в далёком прошлом.

Когда Америка была ещё совсем юной, Генерал в качестве дипломата представлял свою страну в Европе и со своей молоденькой красавицей женой участвовал в светской жизни Парижа, а после и Вашингтона. Начальное представление о жизни американцев за границей я получила из образных описаний этой любезной дамы и благодаря пережитому ею прониклась сочувствием к американцам в Японии, стремящимся понять японцев (прежде-то я замечала исключительно трудности японцев, которые пытаются понять американцев).

С самого детства и до знакомства с Генералом всё старинное вызывало у меня почтение. Я сознавала, что генеалогическое древо рода Инагаки уходит корнями в глубокую древность и наши участки на кладбище старейшие в Нагаоке. Необходимость следовать тем же традициям, которые веками блюли наши предки, представлялась мне бесспорной; я гордилась тем, что это традиции одной из старейших династий в мире.

После того как я познакомилась с Генералом и послушала его рассказы о чудесном развитии государства, бывшего куда моложе моего генеалогического древа, слово «старинный» отчасти утратило для меня ценность. Даже при жизни Генерала — за годы жизни одного человека — американское государство развивалось настолько стремительно, что порой я взирала на Генерала с благоговейным трепетом, гадая, так ли на самом деле ценна старина. «Пожалуй, — думала я подчас, — было бы лучше не оглядываться с такой гордостью на славное прошлое, а смотреть в славное будущее. Первое подразумевает спокойное удовлетворение, второе — усердный труд».

Однажды вечером мы с Мацуо возвращались от Генерала; мисс Хелен проводила нас до моста. Мацуо ушёл вперёд, к матушке на крыльцо, а мы с мисс Хелен уселись на ступеньку моста и, как часто бывало, разговорились.

— Когда отец рассказывал о Молли Питчер[61], вы, наверное, думали о японских женщинах, — предположила мисс Хелен.

— Почему? — удивилась я.

— Мне не раз доводилось слышать, — нерешительно пояснила мисс Хелен, — как вы говорили, что американки и японки похожи между собою. Но, по-моему, таких, как Молли Питчер, в Японии не найти.

— Вы просто не знаете нашу историю, — воскликнула я. — У нас много героинь.

— Да, разумеется, — с готовностью согласилась мисс Хелен. — В каждой стране найдутся благородные героини, готовые жертвовать собой в час испытаний. Но они всё-таки исключение. И книги, и путешественники отзываются о японках как о женщинах тихих, кротких, мягких, покорных. Чего не скажешь об американках.

— Разное воспитание, — заметила я. — Но в душе те и другие, думаю, во многом похожи.

— Что ж, — ответила мисс Хелен, — когда у нас войдёт в привычку не скрывать чувств, быть может, и мы покажемся кроткими и покорными. Но, — добавила она, поднявшись, — едва ли ваши мужчины с вами согласятся. Не далее как сегодня, когда я рассказывала о книге о Японии, которую прочитала, и призналась, что, по моему мнению, автор справедливо заявляет: «Скромностью и кротостью японки правят миром», ваш муж улыбнулся и поблагодарил меня, словно тоже так считает.

— Мисс Хелен, — ответила я серьёзно, — наших женщин действительно изображают мягкими и покорными, и наши мужчины не станут это оспаривать, однако правда и то, что под этой мягкой кротостью японки подобны… вулканам.

Мисс Хелен рассмеялась.

— Вы единственная японка, которую я видела в жизни, не считая тех, что на Выставке[62], — призналась мисс Хелен, — и мне как-то не верится, что в вас таится вулкан. Но вам виднее, и я поверю вам на слово. Среди ваших женщин есть и Молли Питчер, и кокетки — наподобие той дамы, как её бишь, о которой вы мне рассказывали на днях: вот уж кокетка была, да какая! — теперь же вы утверждаете, что японки подобны вулканам. Ваши с виду скромные соотечественницы явно обладают удивительными способностями. Когда я в следующий раз приду к вам в гости, попрошу вас привести в пример какую-нибудь японку, которая принимает близко к сердцу права женщин.

— Запросто, — со смехом откликнулась я. — Японка, которая принимает близко к сердцу права женщин, не борется за них — они у неё уже есть. А если это означает и право выполнять мужскую работу, я с лёгкостью приведу вам пример. У нас есть целый остров женщин, которые выполняют мужскую работу — и рис сажают, и законы пишут.

— Что же тогда делают мужчины?

— Готовят, ведут хозяйство, воспитывают детей, стирают одежду.

— Шутите! — воскликнула мисс Хелен и села обратно.

Но я не шутила — и рассказала ей о Хатидзё[63], островке в сотнях миль от побережья Японии; тамошние женщины, высокие, красивые, прямодушные, великолепные волосы собраны в узел на макушке, в длинных просторных платьях, перехваченных завязанным спереди узеньким пояском, работают на рисовых полях, жмут масло из семян камелии, прядут и ткут оригинальные жёлтые шелка и носят их через горы в свёртках на голове, управляясь одновременно с крохотными волами — не крупнее собак, — тоже нагруженными рулонами шёлка, которые предстоит отправить на продажу на материк. И в довершение всего они издают лучшие из законов, какие только есть в Японии, и следят за их соблюдением. Старшие мужчины в общине, привязав на спину младенцев, расхаживают по делам или сплетничают на улицах, покачиваясь под напевную колыбельную; мужчины помоложе моют сладкий картофель, режут овощи, готовят ужин или, повязав широкие фартуки и засучив рукава, моют, трут и выжимают одежду на берегу ручья.

И подобное необычное положение вещей установилось давно, несколько веков назад, когда мужья и сыновья вынуждены были отправиться на соседний остров, милях в сорока от Хатидзё, чтобы рыбачить — возле их родного острова рыба почти не ловилась. Впоследствии оказалось, что шёлк куда прибыльнее рыбы, мужчины вернулись на остров, но власть уже была в умелых женских ручках, и они её не отдали.

Всё это я поведала мисс Хелен и заметила в заключение:

— Вам стоит подумать над тем, что с такими женщинами у власти здоровы и счастливы и мужчины, и женщины, а общественная жизнь куда нравственнее, чем в любой другой столь же разумной общине.

— Вам бы надо вступить в партию, которая выступает за равное избирательное право для женщин, — сказала мисс Хелен, — и рассказать эту историю с трибуны. Она способна воодушевить и покорить сердца избирателей. Что же, — она снова поднялась, — ваши женщины такие оригинальные создания, что я уверена более, чем когда-либо: американки ничуть не похожи на японок. Мы так много говорим и так бурно интересуемся общественной жизнью, что, кажется, способны на всё. Однако, что бы мы ни выкинули, свет нам не удивить. Ваши же робкие и застенчивые соотечественницы осмеливаются на поступок дерзкий и сильный — например, поднять мост и прочее в этом роде — и вмиг опрокидывают все наши предвзятые представления. А потом вдруг оказывается, что они исподволь и весьма действенно поступают так en masse, как те островитянки, тогда вовсе не знаешь, что и думать.

Мисс Хелен перебежала через мостик и крикнула напоследок:

— И всё-таки, хоть вы и самая милая из всех молоденьких дам, которые когда-либо носили сандалии, меня вы не убедили. Американки не такие, как японки, — а жаль!

Я направилась к дому; комплимент моей излишне предвзятой подруги ещё звенел у меня в ушах, как вдруг меня окликнули из сумрака на мосту:

— Как же я не подумала о миссис Ньютон! Сдаюсь. Она совсем как японка. Спокойной ночи.

Я с улыбкой шагала к крыльцу, вспоминая утренний матушкин рассказ о миссис Ньютон. Я очень хорошо её знала: она была нашей ближайшей соседкой с противоположной стороны от дома мисс Хелен. Миссис Ньютон была кроткая, застенчивая, с тихим голосом, обожала птиц и строила им домики на деревьях. Я поняла, почему мисс Хелен сказала, что миссис Ньютон совсем как японка, но прежде мне эта мысль в голову не приходила. Миссис Ньютон была весьма разумна и прагматична и позволяла мужу заботиться о ней — пожалуй, даже избыточно. Он носил ей плащ и зонтик, а однажды я видела в экипаже, как мистер Ньютон нагнулся и застегнул жене туфельку.

Матушка рассказала мне, что миссис Ньютон несколько дней назад, сидя с шитьём у окна, услышала всполошённый щебет и увидела, что по стволу дерева к одному из птичьих домиков на низкой ветке подбирается большая змея. Миссис Ньютон отшвырнула шитьё, бросилась к ящику комода, где её муж держал пистолет, выстрелила из окна, попала змее точно в голову и тем спасла своё маленькое птичье семейство.

— Как же она отважилась? — спросила я у матушки. — Вот никогда бы не поверила, что нежная хрупкая миссис Ньютон осмелится хотя бы прикоснуться к пистолету. Она боится каждой уличной собаки, а если с ней неожиданно заговорить, вздрагивает и краснеет. И как ей удалось попасть в цель?

Матушка улыбнулась.

— Миссис Ньютон способна на многое, ты просто её не знаешь, — сказала она. — После свадьбы она несколько лет жила на ранчо в глуши на Западе. И однажды ночью в грозу — её мужа не было дома — она повесила на пояс этот самый пистолет и прошагала шесть миль в темноте, чтобы привести подмогу раненому работнику.

Я вспомнила ласковый голос миссис Ньютон, её кроткие, даже робкие манеры.

— Да уж, — сказала я себе, — она и правда совсем как японка!