Дочь самурая

Глава XIV. Учёба

Часы наших занятий делились в равных долях между предметами японскими и английскими, но поскольку в предметах японских я наторела, то налегала на английские. Мои познания в языке были весьма ограниченны. Я умела читать, немного писать, но изъяснялась невразумительно. При этом я прочла некоторое количество переводов английской литературы и, что самое ценное, почерпнула кое-какие, пусть разрозненные, познания из книг, которые отец привозил мне из столицы, когда я была ещё маленькой. Это были переводы, составленные из различных источников и опубликованные одним из прогрессивных токийских издательств.

Не знаю, кто придумал перевести и опубликовать эти десять бумажных книжечек, но, кто бы он ни был, я навек ему благодарна. Они стали первыми лучами света, открывшими моему пытливому уму чудеса западного мира, благодаря им я обрела бессчётное множество прочих друзей и спутников, которые в дальнейшем подарили мне столько познаний и счастья, что я уже не представляю, как жила бы без них. Как ясно я помню день, когда их привезли! Отец уехал в столицу — одна из его поездок поры «окон в будущее».

Поездки в Токио неизменно становились важным событием нашей жизни, ведь отец привозил из них не только дивные истории о путешествии, но и диковинные, прекрасные подарки. Матушка сообщила, что он прибудет домой к вечеру, и я весь день просидела на крыльце, наблюдая, как медленно удлиняются тени садовых деревьев. Я поставила гэта на камень у края самой длинной тени и переставляла их с камня на камень следом за солнцем. Наверное, мне казалось, что так я сумею ускорить его движение и косая тень станет длинной прямой линией, предвестьем заката.

Наконец — наконец! — не успела тень выпрямиться, как я поспешно схватила гэта и с топотом пробежала по камням, заслышав у ворот крик рикши «Окаэри!»[48]. Я не помнила себя от радости, и сейчас мне даже немного неудобно, когда я вспоминаю, как неловко сунула гэта в аккуратную ячейку для обуви в шкафу прихожей.

В следующее мгновение мужчины, потные, смеющиеся, подошли к двери, где собрались все мы, слуги и домочадцы, и, глубоко поклонившись, трепетали от радости и волнения, — но, разумеется, приветствовали прибывших как положено. Едва я исполнила долг, как отец подхватил меня на руки и мы пошли к досточтимой бабушке, единственной из семьи, кому дозволялось прихода хозяина дома дожидаться в своей комнате.

Тот день стал одной из вех моей жизни, поскольку книги были самыми чудесными и прекрасными из всех вещей, которые приносили в ивовых шкатулках на своих плечах слуги. Я вижу их как сейчас. Перехваченные шёлковым шнурком десять маленьких книжечек на жёсткой японской бумаге, озаглавленные «Повести западных морей». В книги вошли фрагменты из «Всемирной истории» Питера Парли, «Нэшнл ридер», «Уилсонз ридерз», масса коротких стихотворений и рассказов английских классиков.

На протяжении дней, недель — даже, пожалуй, месяцев и лет — эти редкие книги чаровали меня своей прелестью. Я до сих пор помню наизусть целые страницы оттуда. Например, там была очень интересно описана история Христофора Колумба. Её не перевели, а пересказали таким образом, чтобы она была понятна японскому читателю и не заставляла его ломать голову над причудливыми обычаями. Все факты чудесного открытия были изложены верно, но Колумба представили рыбаком; в истории фигурировала даже лакированная миска и палочки для еды.

Эти книги всё моё детство служили мне источником вдохновения, и когда я уже занималась в английской школе, мой неуклюжий ум начал осознавать, что за таинственными словами скрываются продолжения известных мне историй, мысли вроде вычитанных мною в старых знакомых книгах, которые я так любила; это открытие вызвало у меня безграничный восторг. Я читала запоем. Склонясь над партой, я глотала страницу за страницей, спотыкалась и пропускала строки, порою мне приходилось догадываться о смысле написанного, — рядом со мной лежал открытый словарь, но сверяться с ним я не успевала, однако каким-то загадочным образом понимала, что имелось в виду. Я не знала усталости. Я читала так же заворожённо, как любуешься луной, когда сидишь на помосте на склоне холма, набежавшее облако закрывает великолепный диск, а ты молча ждёшь, трепеща от восторга, той счастливой минуты, когда оно уплывёт прочь. Точно так же и от полускрытой мысли — мучительно ускользавшей — у меня перехватывало дыхание в надежде, что мне вот-вот откроется свет. И ещё я постоянно находила в английских книгах смутные ответы на вопросы, которые в детстве так и остались непрояснёнными. Словом, английские книги служили источником величайшей радости!

Думаю, если б я с лёгкостью заполучила переводы тех книг, которые мне не терпелось прочесть, я куда менее преуспела бы в своих занятиях. В ту пору в токийских книжных лавках появлялось множество переводов с английского, французского, немецкого и русского, как научные труды, так и классическая литература (переводили то и другое, как правило, лучшие наши учёные), но книги эти стоили дорого, а раздобыть их иным способом мне было трудно. Оставалось только читать в оригинале — пусть спотыкаясь — книги из школьной библиотеки, и я получала от этого несказанное удовольствие. После английского самым любимым моим предметом была история; книги Ветхого Завета я любила и понимала как никакие другие. Язык их метафоричностью походил на японский, героям древности были свойственны те же пороки и добродетели, что и нашим самураям, власть была патриархальная, точь-в-точь как у нас, и основанная на патриархате семейная система так явно напоминала наши семьи, что смысл многих спорных фрагментов я понимала лучше, чем толкования учительниц-иностранок.

В английской литературе из всех открывшихся мне сокровищ больше всего, как ни странно, я дорожила «Дорой» Теннисона: её образы как живые стояли перед моими глазами. Наверное, потому, что один знаменитый японский автор написал по её мотивам роман под названием «Танима-но химэюри», «Ландыш». «Дора» повествует о том, как отец-аристократ лишил сына наследства, поскольку тот полюбил простую деревенскую девушку; трагедия, ставшая следствием разности воспитаний высшего и низшего сословий, была понятна и знакома японцам. Наш писатель мастерски, с дивной образностью, переложил западную жизнь и мышление на японские условия.

«Ландыш» появился в то самое время, когда юные японские умы как высших, так и низших сословий пытались освободиться от стоической философии, что веками составляла суть нашего воспитания; роман задел читателей за живое. Он пользовался бешеной популярностью, его читали повсеместно представители всех сословий, причём — дело неслыханное! — и мужчины, и женщины. Поговаривают, будто её величество императрица так увлеклась чтением, что всю ночь не сомкнула глаз над книгою, а в соседних покоях безмолвно сидели и ждали её усталые дамы.

Я училась, кажется, уже третий год, когда Токио охватил интерес к любовным романам. Ими увлекалась вся наша школа. Когда удавалось достать переводы, мы передавали их из рук в руки, но чаще всего приходилось продираться сквозь английскую речь, выискивая любовные сцены в романах и стихотворениях из школьной библиотеки. Нашим героем стал Энох Арден[49]. Женская верность и самопожертвование были нам знакомы и понятны, и мы отлично понимали, почему Анни так долго отвергала ухаживания Филиппа, но любовь и бескорыстие Эноха мы оценили тем больше, что встречалось подобное редко.

Сердца японских девушек ничем не отличаются от сердец девушек из прочих стран, но нас веками, особенно в самурайских родах, учили считать долг, а вовсе не чувство, основой отношений между мужчиной и женщиной. А потому мы порою черпали из нашего чтения, которым никто не руководил, весьма искажённые представления об этом незнакомом предмете. У меня сложилось впечатление, что любовь, как её изображают в западных книгах, вещь, конечно, интересная и приятная, порой даже прекрасная в своём самопожертвовании (как в случае с Энохом Арденом), но ей не сравниться по силе, благородству и величию духа с привязанностью родителя к ребёнку и с преданностью вассала господину.

Если бы мне не привелось высказать своё мнение, оно, пожалуй, не причинило бы мне неприятностей, но ему суждено было увидеть свет. У нас было очень интересное литературное общество, время от времени мы проводили особые встречи и приглашали на них учительниц. Самолюбиво стремясь устроить изысканное развлечение, мы зачастую сперва продумывали программу, а потом выбирали, кто из девушек что сделает. Порой выходило так, что заданная тема оказывалась девушке не по силам. И однажды такой конфуз приключился со мной, поскольку мы никогда не отказывались от порученного задания.

В тот раз меня попросили написать по-английски сочинение на три страницы, посвящённое одной из основных добродетелей. Я гадала, что выбрать — веру, надежду, милосердие, любовь, благоразумие или терпение, но вспомнила, что наш преподаватель Закона Божьего часто цитирует фразу «Бог есть любовь», подумала, что от этого можно отталкиваться, и выбрала темой любовь. Начала с любви Отца Небесного, потом, под влиянием недавно прочитанного, перешла — боюсь, немного нескладно — на любовь в жизни известных исторических и литературных персонажей. Но я не знала, как подступиться к такой неудобной теме, и, не закончив трёх страниц, исчерпала и свои познания, и словарь. Однако, верная долгу, продолжала писать и завершила сочинение так: «Любовь как сильнодействующее лекарство. Если верно его применять, оно укрепляет силы и даже спасает жизни, но, если им злоупотребить, оно способно погубить целые народы, как мы видим на примере Клеопатры и возлюбленной императрицы императора Гэнсё Великого Китая»[50].

Когда я дочитала, одна из учительниц заметила: «Это почти святотатство».

Лишь много лет спустя я поняла, что значит это критическое замечание.

Какое-то время интерес к английской литературе заполнял всё моё свободное время, но потом я соскучилась по историям старой доброй Японии и написала матушке с просьбой прислать мне из дома какие-нибудь книги. Она, среди прочего, выбрала для меня популярную классику под названием «Хаккэндэн»; я обожала этот роман. Это самое длинное произведение, написанное когда-либо на японском языке; наш экземпляр, выпущенный в Японии, с искусными иллюстрациями, состоял из ста восьмидесяти томов[51]. С великим трудом матушке удалось отыскать экземпляр, изданный за границей: в нём было всего два пухлых тома. Я обрадовалась этим книгам и удивилась, когда одна из учительниц, заметив их в моём чемодане, отобрала их у меня, заявив, что мне такое читать негоже.

«Хаккэндэн» с его волшебной символикой вдохновлял меня как никакая другая книга. Его написал в XVIII веке Кёкутэй Бакин, наш великий литератор и философ; проза его так музыкальна, а идеалы так благородны, что образованные японцы зачастую сравнивают «Хаккэндэн» с «Потерянным раем» Мильтона и «Божественной комедией» Данте. Бакин искренне верил в нетрадиционное учение о переселении душ, и повествование его основывается на этом веровании.

В романе рассказывается о даймё Сатоми, который вместе с измученными голодом вассалами оборонял осаждённый замок. Сатоми понимал, что едва ли не единственный источник силы его врагов — их талантливый полководец, и в отчаянии поклялся отдать всё, чем владеет, даже свою драгоценную дочь, тому храбрецу, кто уничтожит его врага. Верный пёс Сатоми, красивый волкодав Яцуфуса, убежал и через месяц принёс хозяину голову его недруга. Лишившиеся командира вражеские воины пребывали в замешательстве, и могучий стремительный натиск солдат Сатоми обратил их в бегство. В провинции вновь воцарилось благоденствие и покой. Сатоми же так жалел о данной некогда клятве, что бесился при виде верного пса, которому был обязан удачей. Но красавица дочь Сатоми, княжна Фусэ-химэ, пожалела обманутого зверя.

— Самурай обязан держать слово, — заявила она. — И мой долг — защитить честь слова моего отца.

Дочь Сатоми ушла с Яцуфусой в горы, поселилась в пещере и всё время молила богов, чтобы те даровали душу отважному псу, и с каждой её молитвой благородная природа бессловесного Яцуфусы всё более приближалась к границе человеческого разума.

Однажды в горы пришёл преданный вассал Сатоми. И увидел, что в пещере с открытой книгой сидит княжна Фусэ и читает священные строки, а Яцуфуса внимает ей, как верный слуга. Вассал, полагая, что делает доброе дело, застрелил Яцуфусу. Но сама судьба хранила Яцуфусу. Жертвой вассала пала княжна Фусэ. Душа её вылетела из тела восемью сияющими звёздами в дымке, проплыла по небу и разлетелась в восемь концов света. И каждая звезда была добродетелью: верность, честность, сыновья почтительность, дружество, милосердие, праведность, учтивость и мудрость.

Судьба направила каждую из звёзд в чей-то дом, и в положенный срок в каждом из этих домов родилось по сыну. Когда они возмужали, судьба свела их вместе, и восемь добродетелей, объединившись, стали героическими вассалами и прославили имя Сатоми. Так дух почтительной дочери принёс честь имени её отца.

Я не понимала, почему эту историю о чуде, полную возвышенного символизма, считают более предосудительной, чем английские басни и сказки о животных, ставших людьми. Но, поразмыслив хорошенько, пришла к выводу, что мысли, как и язык, на одном конце света буквальны и прямолинейны, а на другом туманны, призрачны и полны мистицизма.

В конце моей школьной жизни мне вернули любимые книги. Сейчас они у меня — потрёпанные, старенькие, листы выпадают, — и я по-прежнему их люблю.

Со временем я полюбила едва ли не всё в моей школе, даже многое из того, к чему я привыкла не сразу, но было и такое, что мне искренне нравилось с самого начала. Школу выстроили на обширном участке среди высоких деревьев. За лужайкой у главного входа тщательно ухаживали, прочие же места заросли кустарником, который никто не стриг, и сорняками. Не было ни каменных фонарей, ни пруда с резвящимися рыбками, ни изогнутого мостика, лишь большие деревья с раскидистыми ветвями, нестриженая трава и — свобода.

В нашем домашнем саду был один-единственный клочок земли, который не трогали. Деревья здесь были кривые, как клонящиеся от ветра горные сосны, извилистую каменную тропинку покрывала опавшая хвоя, изгородь состояла из неровных бамбуковых прутьев, меж которых росли кедры, а ворота были из хвороста, связанного грубой верёвкой. И всё равно кто-нибудь то и дело постригал сосны, подрезал изгородь, а Дзия каждое утро протирал камни дорожки, подметал под соснами и аккуратно рассыпал свежую хвою, набранную в лесу. Словом, буйство природы в нашем садике постоянно укрощали, здесь же, в школе, всё пронизывала окрыляющая свежесть безграничной свободы. Это дарило мне несказанную радость и наслаждение: я и не подозревала, что сердце умеет так радоваться.

Одну часть этих нетронутых школьных земель отдали ученицам; каждой из нас выделили свой садик и семена цветов: сажай что хочешь. Этого удовольствия я прежде не знала. Я уже полюбила свободно растущие деревья и траву, по которой можно ходить даже в обуви, но собственный садик подарил мне совершенно новое ощущение, что я хоть в чём-то себе хозяйка. И вольна поступать, как считаю нужным, не боясь нарушить традиции, запятнать родовое имя, вызвать возмущение родителей, учителей, земляков, причинить кому-либо вред. Я не стала окружать свой садик низкой бамбуковой изгородью, как сделали почти все девочки, — я пошла на кухню и выпросила у поварихи хворост, припасённый для растопки. И смастерила простую изгородь, а вместо цветов посадила… картофель.

Кто знает, какое чувство беспечной свободы внушил мне этот безрассудный поступок и к каким последствиям он привёл. Он освободил мою душу, я вслушивалась и наконец услышала, как, возникший из странной путаницы улыбок, чуждых условностям, и непосредственных поступков, искренних слов и непотаённых мыслей, растущих деревьев и нетронутой травы, в двери мои постучал дух свободы.