Двадцать веселых рассказов и один грустный

21 ,тот, который грустный Ослица

Нижеследующий рассказ печальный и потому короткий. Описания страданий вообще не должны длиться так же долго, как реальные переживания, навсегда оставляющие шрамы в наших душах. Боль, какова бы она ни была, угнетает и мучает человека до конца его дней. Сперва она раскалённой лавой проникает по венам в сердце, потом затвердевает, образуя корку, и уже не проходит. Из-за этого мы стареем, из-за этого множатся наши страдания. Как сказал Байрон: «Воспоминание о пережитом счастье – уже не счастье, воспоминание о пережитой боли – всё ещё боль».

Но вернёмся к нашей истории. Парня, который не отличается умом, не учится, не знает и не хочет ничего знать о реальной жизни и не обращает внимания на то, что ему говорят, частенько называют ослом. В школе учителя даже надевают отстающим на голову картонный колпак с длинными ушами. Я тоже носил такой, и это было довольно унизительно. Вообще, то, что не гуси или куры, а именно ослы являются символом низкого интеллекта, давно стало общим местом. И всё-таки это далеко не так: на самом деле ослы наделены высочайшим интеллектом и деликатностью. Недавние исследования, весьма серьёзные и глубокие, только подтвердили эту истину, воздающую, наконец, кесарю кесарево. Отныне дети, подростки и даже взрослые, которых называют ослами, должны считать это комплиментом.

Несколько лет назад, когда несгибаемый Ичо Дуран по природному своему призванию, а также по причине экономических неудач превратился в овечьего пастыря, он стал свидетелем одного душераздирающего эпизода. Несмотря на то, что Ичо лет на десять лет меня младше, я почерпнул у него множество историй, попавших в итоге на страницы этой книги, за что я ему бесконечно благодарен. В тот раз он вместе со своим стадом расположился на пастбище Лодина-Альта, которое, кажется, тянется до самого неба. Напарником Ичо был Джанкарло из Молина, потомственный пастух, породивший, в свою очередь, череду других пастухов. Это настоящее кочевое племя, вечно движущееся под открытым небом и никогда не глядящее под ноги. Пастух всматривается только вдаль, туда, где горы смыкаются с небом. Он настойчиво впивается взглядом в эту неровную границу: отвлёкшись на какое-то мгновение, бывает, упустишь какую-нибудь овцу, но на фоне неба она будет прекрасно видна, и её легко будет вернуть в стадо. Так что, как это ни парадоксально, в мире пастухов чем дальше вещь оставишь, тем проще её найти.

Должно быть, это случилось в сентябре, ближе к его концу. На великолепных пастбищах Лодина-Альта в чуть разреженном воздухе склоняли головы цветы, а ветер лохматил кроны лиственниц в лощинах. С Ключевого холма, названного так из-за множества сбегающих с него ручейков, тянуло холодом, и это означало, что лето кончилось. Овцы жадно подъедали невысокую травку пастбищ Валацца и Пьян-деи-Джаи, словно опасались, что ветерок с Ключевого вдруг унесёт её, оставив стадо без пищи. Пастух и собаки приглядывали, чтобы овцы не заходили слишком далеко, туда, где луга внезапно заканчивались отвесным обрывом, спускающимся аж до самого Чимолайса, родины Ичо, который как раз стоял на краю и глядел вниз. Тысячей метров ниже он видел здание гостиницы с баром и рестораном напротив, где его предки годами забивали скот, чтобы до отвала накормить клиентов. Видел, как сновали туда-сюда машины: одни парковались, другие застывали на пару мгновений и снова трогались с места. Ком подкатил у него к горлу. Всего несколько лет назад это принадлежало ему: дом, гостиница, всё остальное, что нынче стало чужим. Финансовый кризис, говорят знающие люди. А у Ичо был другой кризис – душевный, вызванный болью и невзгодами, которые представлялись ему чередой пропастей, в каждую из которых можно падать бесконечно. И за каждым таким падением скрывается тайная мука, причин которой не раскрывают никому даже на смертном одре. И свою тайну Ичо тоже унесёт в могилу.

Стадо в его путешествиях по пастбищам сопровождали четыре осла, среди них одна самка, в ту пору жерёбая, поэтому использовать её для транспортировки тяжестей было нельзя: ей хватало и того ценного груза, которую она уже носила. Ичо питал к ней особую привязанность, поскольку звали ослицу так же, как его мать, – Ниной. И не из горькой иронии: ведь мать его умерла, и звучание любимого имени помогало унять ностальгию – или, во всяком случае, делало её менее острой, пробуждая воспоминания. Это был знак теснейшей привязанности.

В тот сентябрьский вечер Ичо и второй пастух стояли на вершине утёса, поднимавшегося среди скал, словно в мрачных песнях. Периодически то один, то другой резко свистели, и собаки тут же кидались отгонять овец от края на безопасную и надёжную почву. На этих лугах было много вкусной травы, но за овцами приходилось всё время приглядывать, так что пастухи не ослабляли внимания, да и собаки делали что должно. Менее требовательные и, главное, менее жадные ослы довольствовались небольшой полянкой среди буков, где и дощипывали жалкие остатки зелени. Может, трава здесь потому казалась им такой сладкой, что они поглощали её вместе с корнями. Жерёбая ослица стояла в сторонке и почти не ела. Вдруг она обеспокоенно подняла голову: внутри неё возникло какое-то движение. Осознавая, что прошло уже двенадцать лун, время беременности закончилось и птенец готов выпорхнуть из гнезда, она была готова, ожидая только знака. И знак не заставил себя ждать. Почувствовав, что мир, внутри которого ему было так уютно, трещит по швам, ослёнок у неё в животе начал лягаться, реветь и рваться наружу. Его мать медленно пошла прочь. Оставив друзей, мирно щиплющих травку на поляне, оставив стадо, она покинула рощу, спустилась вниз по склону и устроилась в небольшой лощине между двух лиственниц, у самого обрыва: может, хотела проделать пресловутые «четыре упражнения для стимуляции родов» или просто побыть в одиночестве, вдали от любопытных глаз. В конце концов, любой акт рождения должен быть интимным, уникальным, ведь это перенос жизни от матери к ребёнку, выход из тьмы на свет, скромное чудо, которому не нужны зрители. Животные давно поняли это, в отличие от мужчин, помогающих своим партнёршам во время родов: в оборудованных по последнему слову техники клиниках, надев стерильные халаты и маски, они всё равно кажутся жалкими марионетками, испуганными, смущёнными и не находящими себе места.

Стоявший наверху Ичо заметил движение Нины. Он понял, что её время уже почти настало и, спустившись в лощину среди лиственниц, оказался в созданной самой природой родовой палате. Удостоверившись, что маленького ослёнка придётся ждать ещё не меньше часа, Ичо решил удалиться и вернуться, когда тот уже появится на свет. Через некоторое время он снова спустился вниз, чтобы проверить, не родился ли наследник. Тот лежал в невысокой траве. Мать ещё облизывала его, но было видно, что лежать ему надоело. Забавно вскинув зад, ослёнок поднялся на дрожащие копытца, поймал равновесие, но, попытавшись сделать первый шаг, тут же упал на землю. Он снова поднялся, на этот раз с большей уверенностью, но новые шаги привели лишь к новому падению. Только с третьей попытки, научившись контролировать свои силы, он все-таки пошёл, пошёл с энтузиазмом ребёнка, который вдруг обнаруживает вокруг себя природу, небо и землю, пошёл, как идут многие подростки, впервые видящие другую сторону жизни. Он сделал несколько шагов, первых своих шагов, прямо к обрыву и исчез за краем. Бедный ослёнок прожил чуть больше часа. Увидев, куда тот направляется, Ичо попытался перехватить его, но было уже слишком поздно. Ослица-мать издала отчаянный рёв, взглянула на край пропасти, снова заревела, разбежалась и прыгнула в пустоту. Она погибла вместе с сыном. И это был её сознательный выбор.

Ичо рассказывал мне эту историю много раз. Наверное, хотел, чтобы я её записал. Так что вот она.

Эрто, октябрь 2012