Двадцать веселых рассказов и один грустный

2 Благословения

Как-то после Пасхи от дома к дому, раздавая благословения, ходил престарелый священник. Так уж было в то время заведено, что благословляли и сами дома – теперь уж всё поменялось. Священнику помогали два алтарника, один с корзиной на спине, чтобы складывать приношения, другой с ведёрком и кропилом. Весь день они обходили округу, и старый, усталый дон Кино уже едва передвигал ноги.

Некогда был он молод, силён, мускулист, чем и пользовался: высокий, светловолосый, широкоплечий, даже шкафообразный, ладонь лопатой. Дрова на церковном дворе он по зиме колол в одной поддёвке. От разгорячённого тела валил пар, а дамы заглядывались из окон сквозь опущенные шторы.

– Ах, дон Кино... – вздыхали они.

Теперь он состарился и давно уже не брался за топор. Да и дамы больше за ним не подглядывали: они тоже состарились и, за неимением возможности прелюбодействовать, глядели теперь только в небо.

Священником он был справедливым: неустанный служитель Господа, а не какой-нибудь ханжа, тычущий в разные стороны обвиняющим перстом. Никого не осуждал, понимал: все мы люди. Если надо, мог на что-то и глаза закрыть, терпел, давал разобраться, из мухи слона не делал.

Как-то вдвоём с пономарём им пришлось разгрузить полные сани дров. Валил снег, нужно было спешить. Но от спешки всегда одни неприятности, и вот дон Кино по ошибке бухнул бревно прямо на руку пономарю. На снегу осталась кровь и ноготь большого пальца. Напарник, тряся рукой, чтобы унять боль, сперва изрыгал богохульства, потом удручённо опустил глаза.

– Простите, дон Кино, – пробормотал он.

– Ничего, – ответил священник. – Что вышло, то вышло. Это боль говорит, а не ты.

Таков был дон Кино: на мозги никому не капал, но уж если кто зарывался, вполне мог пустить в ход данное ему Богом оружие, то есть руки.

Раз один парень бросился на него топором: вбил себе в голову, что дон замутил с его женой. Возможность такая, конечно, имелась, да только доказательств никаких не было. Решив прояснить этот вопрос, ревнивец размахивал топором, проклиная священника и угрожая смертоубийством. Дон Кино лишь оглядел его и, сделав вид, что хочет успокоить, подошёл поближе. А после отвесил такую затрещину, что здоровяк рухнул, как подкошенный.

– Уймись! – сказал священник. – Не то придётся ещё разок тебя окрестить.

Вот каким был дон Кино в лучшие годы: крепким мужиком, способным держать в узде целую деревню чокнутых.

Но день, когда он обходил округу, раздавая благословения, был слишком далёк от дней его силы. Дон Кино устал и потихоньку начал искал хоть какую-то возможность облегчить свои труды, если вовсе не уклониться от них, но всё никак не мог найти.

Шестьдесят лет назад он был направлен в этот край лесов и лугов, звавшийся словом, на местном диалекте означавшим «крутой склон». А на крутом склоне, если вы не хотите упасть, приходится держать равновесие и прилагать немалые усилия, чтобы продвигаться вперёд.

Центральное ядро деревни окружали хутора, разбегавшиеся по склонам окрестных холмов и глядевшие оттуда, словно ласточкины гнезда. Хутора эти имели загадочные имена, часто с испанскими окончаниями: Пинеда-Сосновый, Прада-Луговой, Саведа-Зловонный, Спьянада-Ровный, а также Контрабас, Марсово, Уступ, Добрыйдень, Кобылы, Вилы и Толстухи. Обойдя на своих двоих все эти хутора, куда вели только каменистые тропы, кривые и неудобные, утомился бы любой, и уж тем более дон Кино, измученный старый священник. И ведь не только годы давили на его плечи: не без них, конечно, но с этим грузом справиться можно. Народец там, наверху, – вот что огорчало дона Кино. С каждым днём он все острее переживал горечь, разочарование, унижение и угрозы. За шестьдесят лет среди этих людей рухнула бы даже мраморная колонна – но не дон Кино. Некогда он был силён, теперь же ослаб и искал одного лишь спокойствия для своих членов, поняв, что в этих местах мир в душе возможен только через прощение.

Итак, будучи уже в преклонных летах, добрался он, наконец, до одного из самых высогорных хуторов, где надеялся завершить благословения этого дня. Чтобы не повторять восхождения, ему приходилось кропить святой водой два, а то и три дома сразу. По окончании трудов люди предлагали ему стаканчик вина, а после укладывали в корзину алтарника свои приношения. Это могла быть колбаса, полголовки сыра, пара яиц, пригоршня муки или ещё что, не в последнюю очередь дичь. Священник принимал дары с пониманием и благодарностью.

В те времена в подобных местах царила бедность, и даже служителям Господа доставалось не слишком много. Иногда приходилось и поголодать. Зимой они сами кололи дрова, которыми, к счастью, крестьяне снабжали их от всего сердца. Так и перебивались. Если добавить кое-какое возмещение за отслуженные мессы, свадьбы, крестины, миропомазания и первые причастия, священникам в горах обычно удавалось сводить концы с концами, хотя и не слишком легко.

Несмотря в возраст дон Кино выполнял свои обязанности исправно, а добравшись со своими благословениями до самых верхних домов, даже немного воспрянул духом. Ещё немного – и можно повернуть назад, нужно лишь доделать дело. Здесь склон, словно оправдывая название всей деревни, стал уже совершенно вертикальным. Проклятые хутора располагались так высоко, что легко могли бы болтать со звёздами; они лепились к скальным выступам, словно ласточкины гнезда к водостокам. А некоторые забирались и ещё выше, одиноко возвышаясь над острыми пиками, мрачными, как и их обитатели.

Одним из таких домишек было жилище Леопольдо Короны по прозвищу Лежебока. Внешне резкий и неприветливый, шестидесяти двух лет отроду, Лежебока священников не жаловал, хотя сердце имел доброе и честное. В церковь он не ходил, но когда служитель Господа раздавал благословения, не гнал его, давая честно отработать ту мзду, что будет ему после предложена. Лежебока знал, что в горах, этом царстве анархии, священнику приходится тяжко, и смеяться над этим не стоит. Он позволял тому окропить дом святой водой и осенить знаком креста, чтобы заработать свою плату, иначе приношения превратились бы в горькую милостыню, а унижать Лежебока никого не хотел, если, конечно, его к этому не вынуждали. Если же его всё-таки вынуждали, больших трудов стоило заставить его замолчать, особенно там, где дело касалось церкви и священников. Будучи богословом инстинктивным и острым на язык, он повергал в прах любого оппонента, наизусть цитируя им же самим придуманных святых.

В тот день дон Кино устал больше обычного и не имел никакого желания подниматься к одинокому дому Лежебоки. Но тут этот последний, будто ворон, показался на краю обрыва, где из-под утоптанной тяжести только-только начавшего таять снега уже пробивалась трава. Священник заметил его. Лежебока тоже увидел священника.

– Лежебока, – крикнул дон Кино, – я никак не могу к тебе подняться. Будь добр, позволь мне благословить твой дом отсюда.

– Не трудитесь, преподобный, в этом нет нужды, ступайте себе.

Священник, однако, подумал о приношении и возжелал выполнить свой долг, но решил, что делать это всё-таки будет издалека.

– Нет, Лежебока. Нужно, чтобы каждый дом был благословлён, особенно твой.

– Ах да, мой-то, ясное дело...

– Ну вот и договорились!

– Так поднимайтесь и благословляйте!

– Но я не смогу туда забраться! Я благословлю его отсюда, снизу. Благословения легко минуют семь стен, снег, ветер и дойдут до дома, я же – нет.

– Ладно, делайте как хотите, преподобный.

Услыхав такой ответ, дон Кино произнёс ритуальные формулы, взмахнул кропилом, поднял взгляд на гнездо Лежебоки, пробормотал «In nomine Patris», окропил воздух перед собой и тем завершил труды. Потом он сунул свой инструмент в ведёрко, сложил руки рупором, чтобы Лежебока лучше его слышал, и крикнул:

– Приношение можешь занести в дом священника, как будешь в деревне.

– Нет уж, преподобный, – отвечал ему Лежебока, – я лучше сейчас отдам. Погодите только, я мигом, - а сам неторопливо направился в кухню. Священник застыл в ожидании. Вскоре Лежебока вернулся, держа что-то под мышкой. Он наклонился к краю обрыва и сказал:

– Дон Кино, вы оттуда посылаете благословения, я же отсюда пошлю вам приношение, - и, вскинув над головой круг выдержанного сыра, что было сил бросил его прямо в священника. Сыр покатился по склону, моментально набрав скорость. На каждой кочке он подпрыгивал, будто кенгуру, и вертелся, будто ярмарочная шутиха. Священник и алтарники едва успели отпрыгнуть в стороны. Круг сыра пролетел мимо них быстрее ветра. Словно полная луна, катился он по направлению к Вайонту, что лежал в километре с лишним ниже по склону. Но туда ему не суждено было добраться: подпрыгнув на последней кочке, сыр распался на куски, ударившись о стену попавшейся на пути бревенчатой хижины. Дон Кино печально закусил губу, поняв, что с Лежебокой не ничего не поделаешь.

– Негодяй! – выкрикнул он, – Ничем тебя не изменишь! Так пусть же ад будет тебе домом!

– А я уже там, дон Кино! Я уж, почитай, шестьдесят два года в аду живу...

Между тем вниз по склону в надежде до отвала наесться сыра неслись привлечённые ароматом кошки. Их было множество, но драк они не затевали: еды хватило на всех.