Эпизод из жизни деревенской дамы

XXIV.

На другое утро по всей дворнѣ шли толки и перешептыванья. Видимо всѣ тревожились, хотя, по наружности, все шло обыкновеннымъ порядкомъ. Каммердинеръ чистилъ въ сѣняхъ платье Петра Алексѣевича; поваръ пришелъ забирать запасы и стоялъ съ чашками у кладовой, гдѣ Дарья Лукинишна рылась въ кадушкахъ съ мукою; въ залѣ натирали полъ, въ гостиной сметали пыль. Только по-временамъ то тамъ, то сямъ, сходились двое, трое, останавливались и шептали съ видимымъ безпокойствомъ.

Всѣхъ занимали странныя вечернія происшествія и еще болѣе утреннія. Рано на зарѣ -- можно ли это было когда-нибудь подумать? рано на зарѣ, Параша,-- эта любимая горничная Софьи Павловны, эта воспитанница Кузнецкаго-Моста и французскихъ магазиновъ,-- вышла на крыльцо, повязанная платкомъ, въ ваточномъ капотѣ и кацавѣйкѣ, накинутой на плеча, съ узелкомъ въ рукѣ и съ заплаканными глазами. У крыльца стояла подвода, то-есть, тележонка, запряженная крестьянскою лошадью. Въ телегѣ изъ-подъ сѣна выглядывалъ небольшой сундучокъ, выкрашенный голубою краскою, лежалъ большой узелъ и двѣ подушки. Крестьянинъ въ сѣромъ чапанѣ, довольно-изорванномъ, оправлялъ что-то около лошади. На дворѣ все было тихо; только по флигелямъ изъ нѣкоторыхъ оконъ робко выглядывали головы, да дворовая собака, махая хвостомъ, стояла у крыльца и смотрѣла вверхъ своими умными глазами, какъ-бы желая угадать, для чего такъ рано появилась на крыльцѣ обыкновенно нѣсколько-лѣнивая дѣвушка. Параша медленно сошла съ лѣстницы, вскарабкалась одна-одинёхонька на телегу; крупныя слезы катились по щекамъ ея; она взглянула на окна барскаго дома, гдѣ все спало еще, заплакала еще пуще и подвода тронулась. Никто изъ подругъ не провожалъ Параши; только на околицѣ ее ждала Агаша, горничная Анюты, да старуха-стряпка, которая почему-то любила особенно дѣвушку. Куда везли Парашу? Этого не знала ни Агаша, ни стряпка, ни сама Параша. Въ дворнѣ только догадывались, потому-что знали обыкновеніе Петра Алексѣевича ссылать провинившихся въ одно изъ отдаленныхъ своихъ помѣстій, екатеринославское ли, нижегородское ли, какое бы то ни было, лишь бы далеко отъ лица своего.

Разспрашивали, догадывались, какая была вина Параши, но никто не зналъ ничего вѣрнаго. Потомъ, однакожь, кто-то разъяснялъ, что одинъ изъ сторожей видѣлъ, какъ Параша, поздно вечеромъ, говорила съ какимъ-то мужчиною и потомъ пошла съ нимъ крадучись въ садъ; вспомнили о тарантасѣ, который люди, ѣхавшіе съ Петромъ Алексѣевичемъ, видѣли за рощею, сообразили дѣло, и вышло, что Параша провела въ садъ Ладошина для свиданія съ барышнею, что Петру Алексѣевичу дали о томъ знать, что онъ засталъ и дочь и Ладошина въ саду и, должно-быть, порядочно побилъ послѣдняго. Это заключеніе еще болѣе подтвердилось, когда Агаша разсказала потихоньку, что ночью, по возвращеніи уже барина, ей передали записку отъ Ладошина къ барышнѣ, и что онъ въ этой запискѣ писалъ, что-де нечего ужь таиться, надобно идти къ папенькѣ и разсказать все, какъ были вмѣстѣ въ саду и прочее, и попросить, чтобъ покончилъ все своимъ согласіемъ. Потомъ разсказали, что барышня чѣмъ-свѣтъ пошла къ барину въ кабинетъ и долго съ нимъ говорила и все плакала, что потомъ пріѣхалъ Ладошинъ, и что и теперь еще всѣ вмѣстѣ, запершись, толкуютъ въ комнатѣ Татьяны Васильевны. А Софья Павловна одна въ своей спальной и все, слышно, плачетъ.

Только въ комнаткѣ Дарьи Лукиничны, ключницы Софьи Павловны, шли другіе толки. Тамъ сидѣла Мавра Даниловна. На маленькомъ столѣ, накрытомъ салфеткою, кипѣлъ самоваръ, очень-давно нечищеный. На камфоркѣ стоялъ чайникъ, на подносѣ двѣ чашки, молочникъ и жестяная сахарница. Дарья Лукинична бережно раскладывала ложечки и сахаръ, боясь застучать, и обѣ говорили шопотомъ, какъ въ комнатѣ больнаго. Лица обѣихъ показывали великую заботу.

-- Выкушай, матушка, чашечку, говорила Дарья Лукинична, подставляя чашку Маврѣ Даниловнѣ.-- Вотъ сливочки; или не угодно ли съ лимонцемъ? Вѣдь теперь и не знай когда дождешься ихнего-то.

-- Ужь до чаю ли теперь, Дарья Лукинична; что-то и въ душу-то не идетъ, говорила Мавра Даниловна, принимая чашку.

-- Пойдетъ ли въ душу, матушка? продолжала Дарья Лукинична, откусивъ сахару и наливая на блюдичко чай: -- этакая печаль! Сродясь такой бѣды не видывала.

-- Ты была, что ли, у самой-то?

-- Гдѣ, матушка! только въ дверь послушала, все плачетъ. Баринъ всю ночь не входилъ, а ужь утромъ вошелъ, бросилъ передъ ней какое-то письмо распечатанное; "на, читай", говоритъ, "отъ пріятельницы" и очень послѣ шумѣлъ; не приведи Богъ слышать!

-- А дворня-то, Дарья Лукинична, толкуетъ, что Парашку за Ладошина сослали.

-- Говори себѣ! Какой тутъ Ладошинъ! Она, бестія, все это надѣлала. Вѣдь между нами сказать, Мавра Даниловна, продолжала она осматриваясь:-- соколъ-то былъ спрятанъ у нея въ чуланѣ; какъ все позатихло, она его сама и за деревню выпроводила.

-- Какой соколъ? петербургскій-то?

-- То-то оно и есть.

-- Ахъ, батюшки свѣты! вотъ оно, магазины-то, Дарья Лукинична. Не даромъ говорила Татьяна Васильевна, что добра не будетъ. Погубили дѣвчонку, да и барыню-то.

-- Конечно, Парашка кругомъ виновата, что говорить. Какъ-бы старая барыня-покойница, она бы знала, что съ нею дѣлать. А ныньче вѣдь у насъ все по модѣ. Да и то сказать, Мавра Даниловна, сама-то не больше ли виновата? Вѣдь у нихъ не съ сегодня завелось...

-- Ужь и не говори! Я давно все вижу, да не хотѣлось говорить. И вотъ объ этомъ-то я и хотѣла посовѣтоваться съ тобою, Дарья Лукинична. Вѣдь Татьяна Васильевна ничего этого не знаетъ; она догадывается, отъ нея трудно утаить; но все же навѣрное ничего до нея не дошло. А она вѣдь моя благодѣтельница; истинно, какъ Богъ святъ, чту ее больше отца роднаго. Какъ же мнѣ? сказать ли ей о томъ, что дѣлается, или молчать? Какъ-будто совѣстно оставлять ее, мою благодѣтельницу, въ такомъ обманѣ.

Дарья Лукинична поставила блюдичко на столъ, вынула изъ боковаго кармана круглую табакерку съ дамскимъ портретомъ, открыла, медленно взяла табаку и, держа его между двумя пальцами надъ открытою табакеркою, устремила глаза въ землю и качала головою съ видомъ глубокаго размышленія.

-- Мавра Даниловна, сказала она наконецъ, не перемѣня положенія:-- вы сами умные люди, дворянскаго происхожденія и лучше насъ знаете, какъ и что ведется; ужь не намъ учить васъ. А я такъ, по моему глупому разсужденію, думаю вотъ какъ; если вы доведете это дѣло до Татьяны Васильевны -- она, вы знаете, человѣкъ крутой, несносчивый, и между нами сказать, Софью Павловну не долюбливаетъ, -- она непремѣнно станетъ говорить объ этомъ барину, а ужь тотъ, виновата ли жена, нѣтъ ли, а ея не выдастъ. Начнется ссора; что же изъ этого выйдетъ?

-- Конечно, ужь добра немного, Дарья Лукинична.

-- Станетъ доискиваться, отъ кого-де вышло?..

-- Ну, ужь Татьяна Васильевна не выдастъ.

-- Богъ то знаетъ, можетъ, съ горяча и проговорится. А тогда намъ и всѣмъ достанется, и Петръ Алексѣевичъ вѣкъ этого не проститъ, хоть бы и вамъ. А посудите: вѣдь и онъ, да и Софья Павловна, какова она ни есть, а вамъ еще пригодятся.

-- Правда твоя, Дарья Лукинична; да вотъ чего боюсь. Агаѳья Ивановна вѣдь у! какъ хитра; она спровѣдаетъ какъ-нибудь и ужь разскажетъ Татьянѣ Васильевнѣ,-- ужь я знаю, непремѣнно доведетъ до нея, а та и скажетъ: ты-де знала да потаила.

-- Теперь не узнаетъ еще, не посмѣетъ говорить. А тамъ, попройдетъ время, хотя и выйдетъ что, скажете не знала и не слыхала. Да и сама Татьяна Васильевна, спустя время, не вступится такъ горячо. Ну что! мало ли что болтаютъ. Не то повѣрятъ, не то нѣтъ, а хотя и повѣрятъ, то съ нашихъ словъ говорить не станутъ, особливо въ глаза, а тамъ за глаза -- и Богъ не судитъ.