Фам фаталь

Глава 18

Я медленно катила по главной улице в сторону гостиницы. Торопиться больше некуда, расследование завершено. Все, что хотела, я выяснила.

«Картину написал Галлер! Теперь можно заняться поисками покупателя. Тут проблем не будет. Продать портрет кисти такого известного художника, да еще с приложением в виде романтической истории, труда не составит. Картин Галлера сохранилось не так много, и среди ценителей они котируются высоко. В общем, если взяться с умом и не торопиться, можно заработать хорошие деньги», – рассеянно размышляла я, пребывая в том расслабленном состоянии, которое обычно охватывает меня после удачно проделанной работы.

Неожиданно плавное течение мыслей прервалось появлением высокой сухопарой фигуры. Лиля Кайсарова в своем неизменном темном платье выходила из дверей продуктового магазина.

«Нужно попрощаться. Ведь мы никогда больше с ней не увидимся», – мелькнуло в голове, и руки машинально крутанули руль вправо.

Возможно, эта женщина и не была образцом добродетели, но лично мне она ничего плохого не сделала. То, что Лиля совершила в далеком прошлом, если, конечно, совершила, меня не касалось. А тому, что она повинна в смерти мужа, я не верила. В общем, я не видела причины, почему не могу с ней попрощаться. Остановившись у тротуара, я вышла из машины и объявила:

– А я уезжаю!

– Что так скоро?

– Дела закончены. Все, что нужно, я узнала.

– Материал собран, статью писать будете дома, – понимающе улыбнулась Лиля. – Надеюсь, вы приехали в наш город не зря. Узнали что-нибудь интересное?

– Конечно! Удалось установить автора той картины.

На лице собеседницы отразилось недоумение.

– Я показывала вам фотографию с нее, – напомнила я. – Обнаженная женщина с маской в руке. Так вот, теперь я точно знаю, что ее написал Галлер.

– Это так важно? – с гримаской пренебрежительного недовольства проронила Лиля.

– Конечно! Галлер был талантливым художником, и все, что касается его творчества, имеет значение. Вот соберусь и напишу статью! Согласитесь, в судьбе этой картины есть что-то интригующее. Романтична сама история ее создания. Красивая юная женщина соблазняет знаменитого, но далеко не молодого художника. Между ними развивается бурный роман, и он, под влиянием нахлынувшего чувства, пишет ее полный радости и света портрет. Ведь «Женщину-мечту» Галлер с вас писал, верно? А потом что-то случилось. Не думаю, что вы ему надоели. Не такая вы женщина, Лиля, чтобы позволить подобную вольность мужчине. Нет, произошло что-то серьезное. Такое, что смогло разрушить ваши чары и вызвать отрезвление. Свое разочарование художник выразил во втором портрете. Согласитесь, на «Обнаженной» вы выглядите совсем иначе, чем в «Женщине-мечте». Ну разве не интересная история?

– Чушь! – выпалила Лиля. – Я приняла вас за серьезную журналистку, а вы просто сплетница. Ходите по городу и собираете слухи.

– Ну зачем же так? Это свидетельства ваших знакомых. Людей, которые хорошо знали вас в молодости.

С высокомерным презрением признанной красавицы, привычки которой не изменились даже к старости, Лиля фыркнула:

– Ах знакомых! Догадываюсь, кто сочинил всю эту ложь. Не впервые доводится ее слышать. Неужели эта дуреха до сих пор не успокоилась? Надо же! Его давно нет, а она продолжает жить воспоминаниями. Хотя что тут удивительного? Ольга ведь буквально сохла по Галлеру, вот только он на нее внимания не обращал. Она даже замуж не вышла! И все из-за него! Из-за Галлера!

– Вы меня прервали, а хотелось бы договорить. Ведь тут есть еще один момент. Тоже интересный. Судьба картины! Вы, Лиля, не в курсе, что с ней случилось? Известно, что ее вернули с московской выставки тридцать восьмого года, но потом следы теряются.

– Мне это абсолютно безразлично. Могу сказать одно – у меня ее нет. И вообще этот вопрос не ко мне. Спросите у его жены, что она сделала с работами мужа после его ареста.

– Разве Галлеров забрали не одновременно?

– Нет! И у нее было время спрятать картины! Недаром сейчас сидит и носа из дома не кажет. Небось сторожит припрятанное! Так что все вопросы к ней.

С этими словами Лиля развернулась и, не прощаясь, пошла в противоположную от меня сторону.

А я смотрела ей вслед и недоумевала. Ведь я не испытывала к ней неприязни. И остановилась только потому, что хотела по-доброму попрощаться. Почему же получилось так, что я наговорила ей гадостей, а она на меня обиделась?

– Мама неважно себя чувствует. Вчера днем к нам в дом забрались воры.

– А вы обе где были?

– Я водила маму в поликлинику. Мы отсутствовали почти весь день. Вернулись в шестом часу. А в доме все перевернуто. Мама расстроилась и теперь не в настроении. Думаю, она откажется с вами разговаривать, – с сомнением протянула Вероника Валерьевна, несокрушимой скалой загораживая входную дверь.

– Пропало что-нибудь?

– Нет, конечно! – удивилась Вероника Валерьевна. – Кто позарится на наше старье? Странно, что к нам вообще полезли.

– Понимаю, вам не до гостей, но я ненадолго. Только попрощаюсь перед отъездом и расскажу ей одну новость.

К сообщению о моем отъезде дочь художника отнеслась с полным безразличием, а вот упоминание о новостях заставило ее встрепенуться:

– Узнали что-то важное? О картинах моего отца?

– Ну, может, и не такое важное, но интересное. Во всяком случае, для меня.

– Проходите, – объявила она и отступила в сторону.

Вероника Валерьевна сказала правду. Ее мать действительно выглядела неважно и пребывала в состоянии повышенной раздражительности.

– Мама, тебя хочет видеть журналистка. Та, что приходила в прошлый раз, – объявила Вероника Валерьевна, распахивая дверь в комнату.

– Зачем? Я не встречаюсь с журналистами и не даю интервью.

– Татьяна Петровна, я зашла попрощаться.

– Прощайте, – хмуро буркнула она.

– И еще я хочу поблагодарить вас за помощь.

Стоящая рядом со мной Вероника Валерьевна беспокойно задвигалась. Я понимала, что она опасается, как бы я не проболталась о наших с ней встречах, но то, что я собиралась сказать, вреда дочери Галлера принести не могло.

Что касается ее матери, то она, услышав мои слова, буквально взорвалась:

– Помощь?! Я ничем вам не помогла! У меня принцип – никому и ни в чем не помогать! Каждый должен заботиться о себе сам, как это всю жизнь пришлось делать мне.

– И все же вы оказали мне неоценимую помощь, – заметила я, никак не отреагировав на возмущение Татьяны Петровны.

Похоже, упрямство было второй после раздражительности особенностью характера хозяйки. Она не стала спрашивать, что я имела в виду, и продолжала сверлить меня сердитым взглядом. Однако искра, мимолетно мелькнувшая в глазах, выдала ее с головой. Татьяне Петровне было очень любопытно, что же удалось раскопать этой настырной девице.

– Вы не захотели говорить со мной о картине вашего мужа и тем самым разожгли мой интерес к ней. Мне стало любопытно, почему жена так категорично открещивается от работы своего супруга. Я подумала, что за этим может крыться что-то интригующее, и провела собственное расследование, – скромно пояснила я.

Собственно говоря, мне самой было непонятно, зачем я все это говорю. Ведь я действительно заехала к Галлерам просто попрощаться. Но стоило мне переступить порог комнаты и оказаться лицом к лицу с вдовой Галлера, как в меня словно бес вселился. А может быть, во мне проснулся охотничий азарт ищейки, натасканной на выискивание художественных редкостей и вдруг почувствовавшей, что в истории с этими картинами что-то нечисто. Видно, коварная Лиля своим намеком на причастность Татьяны Петровны к исчезновению коллекции мужа достигла-таки желаемой цели и посеяла в моей душе подозрения.

– Если раньше я сомневалась, то теперь знаю точно – «Обнаженную с маской» написал Галлер, а в качестве натурщицы выступила ваша подруга Лиля Кайсарова. Сейчас, когда мне известна история их взаимоотношений, ваше нежелание говорить о картине не выглядит странным. Ведь вы наверняка знали, что Лиля была любовницей Валерия Стефановича, и вспоминать об этом, даже спустя столько лет, горько и обидно. Я это понимаю.

– Что вы можете понимать? Вы, молодая, благополучная, не подозревающая о тех кругах ада, через которые довелось пройти мне? Да, она была его любовницей, и я знала об этом! Так не она одна! Сколько их было, этих любительниц приключений! Просто эта оказалась хитрей других и задержалась возле него дольше всех. Нет, милая барышня, дело совсем не в этом.

– А в чем?

– А в том! Раз уж мой супруг не имел силы воли противиться собственной натуре и, наплевав на мои чувства, завел постоянную любовницу, то хотя бы удосужился сделать это с умом. Валерий же из всех девиц, что увивались за ним, умудрился спутаться с Лилей! Лилей, которая была агентом НКВД и на пару со своим мужем шпионила за ним! Шпионила с первого дня знакомства и до самого ареста! Эта парочка и дружбу-то с ним свела сразу после его приезда в город исключительно по заданию НКВД. Во всем, что случилось с нашей семьей, виноват один Валерий, – с яростью выпалила Татьяна Петровна.

– Вы уверены? Это серьезное обвинение.

Она горько засмеялась:

– Уверена ли я? Да я собственными глазами видела папку, в которой хранились ее доносы. Мне их зачитывали, когда приводили из одиночки на допрос. Знаете, что такое одиночка? Сырой каменный мешок, затхлый воздух и огромные крысы. Днем мне не давали спать, а ночью вызывали на допрос и требовали подтвердить, что мой муж был французским шпионом и готовил свержение советской власти. А знаете, что такое допрос в подвале НКВД? Сначала с тобой разговаривают спокойно и предлагают дать показания против мужа. Потом начинают кричать, а если и это не помогает, то принимаются избивать. А между побоями тебе зачитывают доносы двух твоих лучших подруг, Лили и Оли.

– Неужели и Ольга Ильинична следила за вашим мужем?

– Куда ей! Эта роль годится для одаренной актрисы вроде Лили! Нет, Ольга не шпионила. Она просто подписала бумагу, в которой говорилось, что мы с мужем пытались завербовать ее во французские агенты.

– Наверное, на нее надавили. Сами говорите, тогда были такие методы, что не каждый выдерживал.

– Для меня это не оправдание! После ее показаний следователь сказал: «Видишь, даже твоя лучшая подруга свидетельствует против тебя. Подтверди, что он шпион, и отделаешься легко. А будешь упрямиться, получишь десять лет лагерей».

– А вы?

– А что я? Что мне оставалось? Только стиснуть зубы и молчать.

– Вы обижаетесь на Лилю?

– Я ее ненавижу! И вовсе не за то, что он предпочел ее мне. Это вы по своей молодости можете так думать. Я же ненавижу Лилю всей душой за то, что, отправив нас на Голгофу, она продолжала спокойно жить. По ее милости мы прошла все муки ада, а она не испытывает ни малейших угрызений совести. Не хочу слышать ни про нее, ни про эти проклятые картины.

– А картины чем виноваты?

– А тем, что были чересчур хороши. Они вызывали зависть у этого неудавшегося художника... Кайсарова... и потому стали еще одной причиной обрушившихся на нас несчастий.

– Как думаете, что с ними произошло после вашего с Валерием Стефановичем ареста?

– Понятия не имею. Они приехали за мужем ночью, но забрали его не сразу. Сначала провели обыск и изъяли все бумаги. Потом его увезли, а меня почему-то не тронули. Как только «черный ворон» отъехал от дома, я схватила дочь и побежала сюда, в Дербеневский. Здесь тогда жила двоюродная сестра Валерия. Я оставила ей девочку и вернулась назад. Надеялась, наивная, что произошла ошибка и мужа уже отпустили. Валерия, конечно, не было, а вот меня поджидали... арестовали прямо на пороге... даже не позволили войти... С тех пор я в том доме не бывала, и что стало с картинами, не знаю. И меня это не интересует. Когда вся жизнь прахом пошла, до картин ли?!

– С вами все понятно... но ведь вокруг жили люди! Не может быть, чтобы никто ничего не видел. Так не бывает.

Татьяна Петровна ничего не ответила, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

– Пойдемте! Видите, мама устала, – сердито зашипела Вероника Валерьевна и для большей доходчивости дернула меня за рукав. Мне страшно не хотелось уходить, не получив ответа. Я чувствовала, старой женщине есть что сказать, но ее дочь тянула меня за собой, и мне ничего не оставалось, как подчиниться.

– Должен же быть кто-то, знающий, что же происходило в доме после ареста хозяев! – в порыве отчаяния воскликнула я.

На Татьяну Петровну мой вопль впечатления не произвел, и она как сидела с закрытыми глазами, так продолжала сидеть, а вот Вероника Валерьевна еще настойчивее стала выдворять меня из комнаты.

Я была уже в дверях, когда за спиной прозвучало:

– Антон должен знать.

– Антон?

Может быть, Татьяна Петровна и соизволила бы ответить, но ее дочь резко дернула меня за руку, и в следующую секунду я уже стояла в коридоре, а дверь захлопнулась.

– Не приставайте к маме, вы ее утомили, – зашипела Вероника Валерьевна, но, увидев мое огорченное лицо, досадливо вздохнула: – Антон – это мальчик... Ну теперь-то он, конечно, не мальчик. Пожилой человек. А тогда ему было лет десять – двенадцать. Он был сиротой, воспитывался в доме родителей, а отец учил его рисованию.

– Где я могу его найти?

– Представления не имею! Я вообще о нем знаю только понаслышке.

Я стояла на тротуаре и задумчиво глядела на дом на противоположной стороне улицы. Дом как дом. Ничего особенного. Одноэтажный купеческий особнячок с пестрыми занавесочками на окнах и мирной геранью на подоконниках. Глядя на него, никогда не подумаешь, что под его крышей были сломлены судьбы целой семьи. Сколько раз проезжала мимо и не догадывалась, что Галлер жил именно здесь. На фотографии, что висела в музее, дом выглядел иначе, так как был снят со стороны сада. Адрес, указанный на табличке, мне ничего не сказал, ведь я не знала города. Да и не предполагала я тогда, что мое расследование зайдет так далеко, что придется разыскивать свидетелей последних дней несчастного художника. Однако все сложилось не так, как я рассчитывала, и, когда Татьяна Петровна упомянула о существовании некоего Антона, я пустилась на его поиски.

Начать решила с дома, в котором Галлеры обитали накануне ареста. Конечно, надежда найти следы бывшего воспитанника через столько лет выглядела весьма призрачной, но, когда не располагаешь никакими иными сведениями, кроме имени, выбирать не приходится.

Постояв еще немного, я перешла улицу и толкнула незапертую калитку. Женщина, развешивающая перед домом белье, оставила свое занятие и вопросительно посмотрела на меня.

– Не подскажете, в доме много семей проживает?

– А в чем дело?

– Я журналистка. Пишу статью о вашем знаменитом земляке. Хотелось бы поговорить с теми, кто его знал.

Судя по тому, что в ее глазах не промелькнуло и искры понимания, женщина представления не имела, о ком я веду речь.

– До войны в этом доме жил художник. Галлер Валерий Стефанович. Слышали о таком?

Она отрицательно покачала головой:

– Нас сюда только в шестьдесят первом переселили, а до этого мы квартировались на другом конце города.

– А еще жильцы есть?

– Как не быть? Только они все позже нас въехали. Вам к Михалычу обратиться нужно. Он здесь дольше всех обитает, может, что путное и подскажет.

– Где его найти?

– А чего искать? Он в саду на лавке целыми днями сидит. Идите через двор, а там – за угол.

Женщина сказала правду. Я действительно нашла старика за домом, где он, свесив голову на грудь, дремал в тени развесистого куста.

– Добрый день. Не вы случайно Михалычем будете?

Он поднял голову и хриплым то ли ото сна, то ли от курева голосом отозвался:

– А что надо?

– Я ищу человека, который жил здесь в тридцать восьмом. Мне сказали, что вы поселились в доме раньше остальных семей. Вот я и подумала, может, вам что-то известно о его судьбе?

– И кого ж ты, к примеру, разыскиваешь?

– Ни фамилии, ни отчества я не знаю, а звали его Антон. До войны ему было лет двенадцать, и жил он здесь с семьей художника Галлера.

Старик оказался дотошным и на вопросы отвечать не спешил:

– И зачем он тебе понадобился?

– Мне Татьяна Петровна Галлер посоветовала с ним поговорить. Я журналистка. Пишу статью о ее муже.

– Так ты от Татьяны Петровны! – оживился старик. – Как она поживает?

– Неплохо для ее лет. Здоровье немного подводит, но память по-прежнему ясная. Вот посоветовала разыскать Антона. Сказала, он должен знать, что происходило в доме после их с Валерием Стефановичем ареста.

– Помнит меня, значит, – удовлетворенно пробормотал старик. – А я думал, забыла. Когда она из лагерей вернулась, я к ней заходил. Только она говорить со мной не захотела. Даже из комнаты не показалась. Ну я и не стал больше надоедать.

– Не обижайтесь на нее. Это все лагеря. Десять лет строгого режима на ком угодно оставят свой отпечаток.

Он согласно подхватил:

– Что и говорить, несладко ей пришлось.

– Значит, вы и есть тот самый Антон?

Михалыч молча кивнул.

– Помните, как их забирали?

– Такое разве забудешь? Проснулся от громкого стука во входную дверь. Стояла глубокая ночь, в доме все уже спали, и потому это требовательное буханье меня испугало. Я сел на кровати и прислушался. Сначала было слышно только лязганье отпираемых запоров, но, когда в прихожей раздались чужие голоса, я не выдержал, вскочил с постели и выбежал в коридор. В тот момент мимо проходила Татьяна Петровна в халате, накинутом поверх ночной рубашки. Не замедляя шага, сердито приказала: «Марш в свою комнату и носа не показывай, пока не позову». Я отступил назад, прикрыл за собой дверь и припал глазом к щели. В следующую минуту в коридоре зажегся свет, раздался топот сапог по полу и мимо меня прошли сначала Учитель и Татьяна Петровна, а за ними люди в военной форме. Я испугался, кинулся к окну и как был, босиком и в одних трусах, так и сиганул через подоконник в сад. Первым порывом было убежать подальше, но в следующую минуту я вспомнил, что там, в доме, остались близкие мне люди, и это заставило меня остановиться. На цыпочках, стараясь не шуметь, прокрался вдоль дома и заглянул в окно мастерской. Шторы были задернуты неплотно, и было видно, как ночные гости расхаживают по комнате и вышвыривают вещи из шкафов на пол.

Тогда во дворе все было не так, как сейчас. Перед крыльцом росли деревья, дорожки обсажены сиренью. Я добежал до угла дома, а там упал на пузо и ужом пополз в кусты. Место, где залег, было удобным. С него хорошо просматривалась и улица, и входная дверь. Я решил оставаться в засаде до тех пор, пока чужаки не уйдут.

Обыск тянулся долго. Все это время я лежал в кустах, а перед домом стоял «черный ворон». Наконец парадная дверь открылась, и вывели Валерия Стефановича. Я не успел сообразить, что происходит, как его затолкали в машину и увезли. Только «воронок» отъехал, как из двери выскочила Татьяна Петровна с Вероникой на руках и побежала следом. Мне стало так страшно, что я заплакал.

Я все еще сидел в кустах, когда снова послышался шум мотора. Подумав, что возвращается Валерий Стефанович, я обрадовался и собрался уже бежать навстречу, но из «воронка» вышли только военные и торопливо заспешили к дому, а я остался в кустах. Внутри они пробыли недолго, уже через несколько минут вернулись назад, стали рядом с машиной и, тихо переговариваясь, закурили. Как я понял позднее, сотрудники НКВД приехали за Татьяной Петровной, не нашли ее и остались ждать. Как только она появилась, ее тут же посадили в «воронок» и увезли.

Вот тут мне стало совсем плохо. Я боялся сидеть в темном саду и в дом, хотя во всех комнатах горел свет, идти тоже боялся. Когда машина подъехала в третий раз, я уже ни на что не надеялся, и правильно! Это оказался грузовик с солдатами. Они стали таскать из дома картины и грузить в кузов машины, а я смотрел на это и плакал. Мне же было известно, как Валерий Стефанович дорожит своими работами, и то, что их ночью по-хозяйски увозили чужие люди, окончательно убедило меня, что происходит нечто очень страшное.

Грузовик тронулся с места, а я кинулся следом. Конечно, мне за ним было не угнаться, но стояла глубокая ночь, улицы пусты, а до монастыря тут, сами видите, рукой подать. Как только я понял, что они направляются туда, так со всех ног к нему и припустил.

Когда подбежал к воротам, машина уже давно въехала во двор и тяжелые створки снова были плотно закрыты. Только ведь недаром мы с пацанами шастали по окрестностям. Мне в монастыре знаком каждый камень, каждая щель. И про лаз под западной башней, о котором взрослые не догадывались, тоже было известно. Спотыкаясь в темноте о поросшие бурьяном горы мусора и рискуя сломать ногу, я пробрался вдоль стены до башни и нырнул в скрытый кустами пролом. Все то время, пока я полз на животе по узкому проходу, а потом крался по монастырскому двору, меня колотила такая крупная дрожь, что, казалось, на всю округу было слышно, какую чечетку выбивают мои зубы.

Конечно, так мне только со страху казалось, на самом деле вокруг было тихо и спокойно. Темень стояла такая, хоть глаз коли. Горела только одна лампочка, но ее тусклый свет терялся на огромном пространстве монастырского двора. Машина стояла как раз под фонарем, у крыльца келейного корпуса, и ее уже заканчивали разгружать. Солдаты заносили внутрь последние картины, а поодаль стоял директор музея с тогдашним начальником НКВД и наблюдали за работой.

Короткими перебежками, от дерева к дереву, я подкрался к ним и затаился в тени. В неверном желтоватом свете я хорошо видел их спокойные лица и слышал каждое сказанное слово.

– ...Галлеру конец. Недельку-другую посидит у нас и запоет как канарейка. После пары-тройки допросов от его заморского гонора и следа не останется. А как только подпишет признание, тут его, миленького, можно и к стенке ставить, – мерно попыхивая папиросой, проронил начальник НКВД.

Директор музея, внимательно следивший за разгрузкой картин, не поворачивая головы, молча кивнул.

– Если б не вы, я бы и картинки к праотцам отправил, – продолжал рассуждать его собеседник. – Сложил бы в кучу посреди двора, плеснул бы бензинчиком – и хана!

– Нет-нет, милейший Петр Васильевич! – встрепенулся Кайсаров. – Делать этого ни в коем случае не следует!

– Да кому она нужна, эта мазня? – пренебрежительно фыркнул военный. – У меня директива из Москвы в течение месяца дело Галлера завершить, а картины уничтожить.

При этих словах директор музея нервно дернулся, а говорящий, заметив беспокойство собеседника, добродушно осклабился:

– Не нервничайте, Леонид Николаевич. Я помню наш уговор и не трону эту пачкотню. Отдаю ее, как и обещал, в ваше полное распоряжение. Только и вы уж со своей стороны постарайтесь, спрячьте получше. Не нужно, чтоб она посторонним людишкам на глаза попадалась, ведь в Москву я отпишу, что все ликвидировано согласно распоряжению.