Феодора

ГЛАВА 9

— Ты пришла быстро.

— В записке было сказано «немедленно». Я знаю, ты не стал бы меня звать по пустякам ночью.

Айос кивнул.

— Хорошо. Здесь ты в безопасности.

— Я понимаю, что после пира у Хионы мне следует ждать неприятностей. Но что случилось? Что тебе стало известно?

— Завтра утром в твой дом нагрянут эскувиты, чтобы арестовать тебя. Приказ об аресте отдан сегодня, но гвардейцы ленивы и отложили дело до рассвета.

— Откуда ты знаешь об этом?

— Слухи, девочка. Слухи доходят до меня окольными путями, но очень быстро. При дворе есть евнухи, слуги, мусорщики — кое-кто из них помогает нам.

Айос помедлил. Феодора нетерпеливо встряхнула кудрями.

— Я раньше тебе не говорил, меня здесь называют «протомендикус»[40], это что-то вроде царя нищих, забавно, правда? Ко мне стекаются новости из разных источников, я обязан принимать важные решения, отдавать распоряжения, разбирать тяжбы, словом, следить за порядком в Братстве.

— Да-да, я только что почувствовала это. Твои люди спасли мне жизнь. Спасибо тебе, Айос. Я даже и не подозревала, что меня охраняют всю дорогу от самого дома. Когда какой-то бродяга пристал ко мне в темном переулке, действия твоих людей заставили его отступить.

Айос едва заметно ухмыльнулся, и его лицо на мгновение стало угрожающим.

— Его счастье, — проворчал он, — иначе ему выпустили бы кишки, выбили глаза и проломили череп дубинками и костылями. Мы слабы и убоги, даже последние бедняки испытывают к нам сострадание, но иногда и с нами приходится считаться.

— Я знаю это лучше, чем кто-либо, и вновь благодарю тебя за спасение.

Айос кивнул.

— Вернемся к тому, о чем мы говорили: окольными путями до меня дошли слухи, что некий важный сановник вернулся во дворец с пиршества с сильнейшей головной болью…

— Это, должно быть, Иоанн Каппадокиец.

— Что тебе о нем известно?

— Только то, что он грубый и низкий мужлан, который даже не способен разгадать притворства такого ничтожного создания, как Хиона.

— Знай же, что он невероятно тщеславен и к тому же злобен. Человек, который при удобном случае отомстит всякому, кто ему перечил или вызывал неудовольствие. Но он же примет любой нагоняй от того, кто стоит над ним, с улыбкой и рабской угодливостью.

— Охотно верю.

— Случилось так, — продолжал Айос, — что при этом во дворце были такие люди, как Трибониан, законник, а также правитель Юстиниан, они были свидетелями его похмелья и посмеялись над тем, что увеселение, им оплаченное, вышло ему же боком. Ему нечего было возразить, но самолюбие его уязвлено, и сейчас он мечет громы и молнии и жаждет крови.

— Ты имеешь в виду, что он обратил свой гнев на меня? — спросила Феодора упавшим голосом.

Айос мрачно кивнул.

— Но разве это не унизительно для столь великого мужа — обращать внимание на столь ничтожное существо, как я?

— Собака обязательно отыщет и прихватит на зуб крошечную блоху, укусившую ее, — отвечал Айос. — Даже если эта собака из императорской псарни.

Феодора обдумывала услышанное.

— А что станет делать дальше эта собака?

— Пустит в ход закон. Закон о добродетельном поведении.

У Феодоры остановилось дыхание.

— Против меня одной?

— Да, именно. Даже городской префект не решится потревожить такое гнездо шершней, как улица Женщин.

Несправедливость всего этого была вопиющей, опасность — смертельной.

С глубокой древности, еще до первых цезарей, нормы, регулирующие поведение и одежду куртизанок, включались в своды законов. Так, римский сенат запрещал блудницам носить такие достойные одежды, как стола[41], головная повязка и любые цвета, кроме всех оттенков желтого. Были и другие запреты и ограничения, и одно из наиболее существенных состояло в том, что куртизанки, чтобы заниматься своим ремеслом открыто, обязаны были зарегистрироваться в магистрате.

Однако эти законы так давно не соблюдались, что считались как бы умершими. Куртизанки в Константинополе, если хотели, одевались так же, как самые достопочтенные матроны, и никто их за это не призывал к ответу. Обычно они все же предпочитали одеяния Сирии или Вавилона, которые, хотя и были самых разнообразных оттенков, в одном походили одно на другое — были сшиты из таких легких и прозрачных тканей, что, казалось, существуют только для того, чтобы подчеркивать прелести. Это предпочтение было совершенно добровольным, и законы тут были совсем ни при чем, поскольку женщины с прекрасным телом всегда стремятся продемонстрировать его из инстинктивного женского тщеславия. Еще более важным это является для куртизанок, поскольку вид обольстительной фигуры, лишь слегка прикрытой дымкой ткани, лишает мужчину благоразумия.

Почти каждый день Феодора, как и тысячи других, нарушала все эти законы, нисколько о том не задумываясь. Она одевалась так, как заблагорассудится, и никогда не утруждала себя регистрацией в книгах магистрата.

Теперь же забытые установления были готовы обратиться против нее одной, и она знала, что, по воле мстительного префекта, кара могла оказаться ужасной — от конфискации имущества вплоть до тюремного заключения и продажи в рабство.

На минуту ее захлестнуло отчаяние. Она знала, как неумолима и беспощадна длань римских законов.

Однако, немного опомнившись, Феодора успокоилась. Действительно, опасность велика, а значит, следует обдумать все как можно лучше. Айосу она сказала:

— Так вот почему твое послание было спешным. Я вновь благодарю тебя. Но это значит, что мне нельзя возвращаться в собственный дом. О, Айос, что же мне теперь делать?

— Здесь ты в безопасности, — напомнил нищий.

— Но я не могу вечно оставаться здесь!

— Я переодену тебя, и ты сможешь идти куда захочешь. Никто тебя не узнает.

— Как последняя педана или нищенка? Нет, уж лучше пусть я умру.

— Именно нищий дал тебе сегодня убежище, Феодора.

— О, Айос! Умоляю, прости меня! Я глупая, неблагодарная девчонка. Занятая собой, я обидела друга!

— Мне не на что обижаться. Юность торопится сказать, не успевая подумать. Твою добрую душу я знаю давно, но ты должна научиться терпению. Так вот, у стены есть соломенный тюфяк. Ложись и попытайся уснуть. Тебе необходимо отдохнуть.

Но ей не спалось. Тревога не давала ей сомкнуть глаз, и во мраке подземной каморки, едва освещаемой болезненным желтым светом масляной плошки, по щекам ее ползли слезы.

Наконец она услышала голос нищего:

— Ты спишь?

— Нет, — она едва удерживалась, чтобы не разрыдаться. — Но я пытаюсь.

— Пожалуй, сейчас это нелегко. Тогда давай поговорим, это немного развлечет тебя.

— Но ведь тебе тоже нужно отдохнуть.

— Не беспокойся обо мне. Нередко я не сплю по многу ночей подряд. А днем на спине моего осла я неплохо отдыхаю. Что мне еще там делать? О, маленькая Феодора, я бы с радостью разделил беду с тобой, если бы у меня были твоя юность и сила.

Она услышала его хриплый вздох. О, эта тайная мольба всех увечных, которую мир так редко желает слышать!

— Мой бедный друг! — вскричала она. — А я-то донимаю тебя своими нелепыми проделками! Ну конечно, давай побеседуем.

— О чем же станем говорить? — спросил Айос.

— За неимением лучшего — о твоей повседневной жизни.

Он задумался.

— О моей жизни? Что же, дитя, жизнь нищего не так уж плоха. Конечно, мы жалки и несчастны, но, по крайней мере, мы свободны, как не свободен и самый знатный в Константинополе, ибо мы никому не нужны. И при всей своей бедности мы находимся в безопасности: мы слишком незначительны, чтобы нас тревожить. Мы сыты. Даже те, кто не просит милостыню, не голодают. Хотя временами мы едим требуху и кишки, которые выбрасывают с боен, иногда мы наслаждаемся изысканнейшими яствами роскошных празднеств, когда попрошайничаем у домов, где их устраивают. Мы многое видим, оставаясь незамеченными, мы слышим все, потому что никто не следит за своими словами в нашем присутствии, как в присутствии уличной дворняжки. А между тем разница между нищим и патрицием лишь в тоге.

— Ты философ, Айос.

— Я нищий. Но смотрю на вещи с их лучшей стороны.

— Ты говоришь, что как протомендикус ты утверждаешь законы?

— У нас много законов, дитя. Немногие знают, что Братство Нищих строго руководствуется неписаными установлениями, которые обязательны для всех его членов.

— Расскажи мне об этих законах. — Феодора всегда живо интересовалась всем новым, что попадало в поле ее зрения.

Айос поразмыслил.

— Я не вижу в этом вреда. Ты держала в руках чашу для подаяния. Я сам учил тебя словам попрошайки. Да, в известном смысле ты одна из нас, а обсуждение законов поможет нам скоротать время.

Феодора приготовилась слушать, и он начал:

— Суть нашего закона — в защите нищих от их собственных слабостей. Каждый член Братства должен нести его в своем сердце. Я назову тебе главные положения, чтобы ты сама могла судить о них.

Тени скрывали мрачную подземную нору. Пламя фитиля трепетало во тьме, и девушка едва различала громадную лысую голову Айоса, его лицо, изборожденное отвратительными шрамами, и ничего более.

Айос торжественно провозгласил:

— Слушай же великий закон Братства Нищих!

Первое. Поскольку разные народы по-разному говорят и по-разному просят подаяние, каждый член Братства обязан знать язык нищих, дабы он мог общаться со всеми членами Братства в любом краю земли. Никто чужой не поймет того, что услышит. Тот же, кто не имеет этого знания, не будет посвящен в члены Братства.

Второе. Все члены Братства должны вести себя сдержанно, не сквернословить, не богохульствовать, всегда держаться так, чтобы не быть замеченными и не вызывать неудовольствия властей.

Третье. Все братья — мошенники и нищие — должны держаться в своих кварталах, не вторгаясь в чужие владения, кроме случаев, когда дается всеобщее разрешение: это великие пиршества, царственные бракосочетания и тому подобное.

Четвертое. Занимая места для сбора милостыни у монастырей, церквей или ворот дворцов, должно соблюдать правило приоритета: никто не смеет захватить или получить обманом место, принадлежащее другому по праву старшинства.

Пятое. Ни один из членов Братства не может вступить в соглашение ни с одним мошенником, слепцом, священнослужителем или монахом, если те не приняты в Братство.

Шестое. Никто из нищих не может носить нового одеяния, за исключением того дня, когда оно было ему даровано. Должно без промедления продать новую одежду и всегда появляться в изношенных вещах с дырами и заплатами.

Седьмое. Ни один нищий не может спать после восхода солнца, ему следует бродить повсюду, собирая милостыню. Нищий может позволить себе утром съесть свой кусок, но тогда ему следует тщательно очистить рот, дабы не появляться с запахом вина или лука на людях, давая понять, что он сыт. Иначе он будет признан негодным и не имеющим права нищенствовать.

Восьмое. Никому не следует иметь оружия, кроме ножа. Можно также носить посох или дубинку, чтобы защитить себя при случае.

Девятое. Все нищие должны извещать других о домах, где щедро подают или происходят события, располагающие к дарам или подношениям.

Десятое. Никто не должен соглашаться, чтобы его дети работали или прислуживали кому-либо и признавали его хозяином, если плата низка, а работа тяжела. Но нищим, имеющим детей, следует учить их искусству просить, и они обязаны посылать детей попрошайничать у прохожих на улицах.

Одиннадцатое. Никто из членов Братства не должен опускаться до преступлений, таких, как грабеж, кража кошельков, отнимание одежды у детей или прочих мерзостей, которые могли бы обратить гнев толпы против нищих. И если кто-либо позволит себе это, он должен быть исключен из Братства. О нем следует донести властям, чтобы он был схвачен и достойно наказан.

Двенадцатое. Любой член Братства, который изобретет новый трюк или ловкий прием, делающий подаяние более щедрым, должен для общего блага сообщить об этом Братству, чтобы все узнали об этом. Однако в течение года только сам изобретатель трюка может его использовать и никто без его разрешения не смеет делать то же.

Тринадцатое. В каждом городе члены Братства должны избрать правителя; в случае споров правитель решает, какая из сторон права, и если кто-либо остается неудовлетворенным, он может обратиться к протомендикусу Константинополя, чье решение и будет окончательным.

Четырнадцатое. Под страхом навлечь проклятие Братства, а также суровой кары за содеянное, которая уместна в данном случае, никто не смеет выдавать секреты и таинства нашего ремесла нечлену Братства. Они могут быть раскрыты только должным образом подготовленным людям, знающим язык Братства и готовым подчиняться его законам…

Айос остановился.

— Вот главные наши законы. Есть и другие, не менее важные, но эти четырнадцать — основа жизни нищих не только здесь, но и в других странах, даже у готов и франков, даже в Персии и Индии.

— И ты установил эти законы? — живо поинтересовалась Феодора.

— Не все. Такие, как первый, третий и четвертый, свято блюдутся нищими с незапамятных времен.

— Поистине, Айос, ты мудрейший из людей! Я думаю, что устанавливать законы — это высшее, на что способен человек.

— И я думал бы так же, если бы жизнь не научила меня другому. Изредка короли и императоры обретают титулование «великий», издавая мудрые законы. Куда быстрее они могут достичь этого, став завоевателями или строителями укреплений, дорог, дворцов или флотилий кораблей.

— А как же справедливые и мудрые законы?

Айос покачал головой.

— Для властителей они ничего не значат. Милосердие и справедливость быстро забываются, зато окровавленный меч помнят всегда.

— Айос, тебе надо было стать государственным деятелем!

По лицу нищего пробежала тень.

— Все мы прикованы к колесу Фортуны. Мне предписано быть нищим, и ни на что другое я не гожусь. Ты только посмотри на меня — могу ли я делать что-либо, кроме выклянчивания милостыни, если даже для того, чтобы передвигаться по этой комнате, я должен использовать руки, как обезьяна, и никуда не могу добраться без моего осла.

— О, мой друг, у меня сердце разрывается от жалости, — едва слышно проговорила Феодора.

Он натянуто улыбнулся.

— Пусть оно не болит из-за меня, дитя. Я таков, каков есть. Сейчас мы должны думать о тебе.

— Я уже думала, но пока не нашла ответа.

— Ты можешь жить здесь сколько захочешь. Помнишь, как когда-то здесь топотали твои крохотные ножки, бегая по поручениям старого калеки?

— Благодарю тебя. Но я не могу оставаться в этой клетке, Айос. Я сойду здесь с ума!

Нищий кивнул:

— Певчая птица умрет в норе крота.

Он на минуту глубоко задумался, а затем произнес:

— Если бы нашелся какой-нибудь способ выбраться из города этой ночью. Но увы, все ворота закрыты, а к утру по всей стране разнесется повеление схватить тебя. Тогда уже будет слишком поздно.

Внезапно девушка воскликнула:

— Айос, ты подал мне мысль!

Она запнулась. Лицо ее выражало сильнейшее напряжение ума.

— Да, я должна попробовать сделать это! У меня есть только один шанс, и я не могу терять время! Милый Айос, есть ли у тебя принадлежности для письма? Мне понадобится клочок пергамента и кто-нибудь, кто быстро доставит мое послание…

Женщина обладает таинственной способностью, практически ничего не обещая, заставить мужчину питать неоправданные надежды.

Для мужского воображения всякая загадка — практически непреодолимое искушение. Весь женский род знает это, и когда женщина видит, как другая очаровывает мужчину тайной, существующей только в его воображении, это для нее совершенно очевидно. Сами женщины говорят — иногда со злобой, иногда с изумлением, — что они не могут понять, почему бедный глупец не видит ее уловок насквозь, хотя в то же время сами они абсолютно уверены, что он и не в состоянии ничего увидеть.

Так, слово, случайно брошенное девушкой, двусмысленное или вовсе бессмысленное, даже молчание с бесстрастным лицом — все это позже возродится в мужской голове. Он будет думать о нем, поворачивая так и этак, выстроит целое здание размышлений, столь причудливое, что девушка — как правило, пустоголовое маленькое создание, — пришла бы в изумление, узнав, что она является причиной всего этого. Это происходит из-за того, что мужчины упорно убеждают себя в том, что все женщины — это обольстительные сфинксы, и всячески пытаются истолковать их загадки.

Когда же, при таком естественном преимуществе, поистине умная и тонкая женщина берется осуществить тщательно продуманный план, результат зачастую оказывается потрясающим для мужчины. Даже если он не одарен воображением или способностью оценить божественное искусство.

Экебол только что получил именно такой знак внимания, от которого могла кругом пойти голова. Взойдя на корабль еще затемно, чтобы пораньше отплыть в Киренаику, и дрожа от пронизывающей предутренней сырости, он в последний раз с раздражением и тоской взглянул на темные стены Константинополя, возвышающиеся над набережной.

Он сожалел, что приходится так скоро покидать столицу, и не сделал бы этого, если бы не срочное повеление, потому что здесь оставалось некое незаконченное дельце — эта маленькая куртизанка Феодора.

С легкой досадой Экебол вспоминал о том, как потратился на нее. В разгар веселья у Хионы, во время «торгов», когда Феодора-Афродита, сверкающая звезда живых картин, стояла на постаменте, вино и желание захватить главный приз праздника настолько затуманили его голову, что он предложил за нее целую сотню солидов еще до того, как другие выбыли из состязания.

Сотня солидов! Это немалые деньги, а Экебол, как и все левантинцы, становился скуповат, когда дело касалось золота. Он не так высоко ценил любовь, как иные мужчины, а вот утрата такого количества монет волновала его. И тем не менее следовало признать, что эта девушка, смесь пламени и восхитительного искусства, по части женских прелестей была непревзойденной и не шла ни в какое сравнение с тем, что он знавал ранее. Но сотня золотых за одну ночь — это, разумеется, непростительное мотовство.

Однако девушка поистине была хороша, как богиня, и Экебол испытывал такое же желание обладать ею, какое испытывал порой, глядя на веши необычайной ценности, — такие, как драгоценные украшения или скульптуры, в которых он считал себя искушенным знатоком. Кроме того, он был назначен правителем провинции, а кому не известно, как растет престиж мужчины, если он обладает женщиной, вызывающей всеобщее восхищение.

Эти причины, связанные скорее с тщеславием, чем с чрезмерной страстью, заставили его умолять Феодору отправиться с ним в Киренаику. В эти краткие минуты затишья в суматохе дел, связанных с отплытием, он думал о том, что показал себя не так хорошо, как мог бы. Феодора оказывала ему знаки внимания, но без особого тепла, почти равнодушно. Она улыбалась ему, но он чувствовал, что не может постичь значения этой улыбки. Когда он сделал свое предложение, девушка поблагодарила его, но без восторга, а ведь оно было весьма лестным для любой куртизанки. Но, похоже, Феодора так не считала, и когда он стал настаивать на ответе, то услышал нечто двусмысленное.

«Мой ответ удивит вас…» — это все, что она сказала. Эти слова продолжали звучать в его мозгу, несмотря на многочисленные заботы. Время бежало так стремительно, что он не успел даже попрощаться со своим покровителем, Иоанном Каппадокийцем. И хотя он все-таки заглянул в резиденцию, оказалось, что Иоанн невероятно занят делами большой спешности, о которых Экеболу ничего не было известно, а так как перед отплытием надлежало отдать последний визит еще и правителю Юстиниану, это было служебной необходимостью, ему пришлось уйти, не повидав Каппадокийца. Таким образом, ему не довелось узнать, что недоступность префекта связана именно с той девушкой, которая кое-что значила и для самого Экебола.

Словом, почти очевидный отказ Феодоры несколько отравлял предвкушение почестей и власти, которые ожидали Экебола. Эта деликата… И все же до самой последней минуты он надеялся получить весточку от нее. Даже сейчас, когда он уже находился на борту своего корабля, готового поднять якорь.

Разочарованно махнув рукой, он отвернулся от темных громад укреплений и прошел в каюту, которая была убрана и обставлена для него.

Едва он коснулся ручки дверей, у него на миг возникло странное предчувствие, но даже и тогда он не был готов увидеть Феодору сидящей в каюте и ожидающей его.

— Ты?.. — у него разом перехватило дыхание.

Девушка поднялась.

— Ты все-таки пришла?!

— Разве я не здесь?

— Но я уже оставил всякую надежду!

Она улыбнулась.

— Я сказала, что мой ответ может удивить тебя.

— Да, я помню. Ты сказала это. Но я просто поражен.

Он прикрыл за собой дверь. Феодора стояла, глядя на него и не произнося ни слова, улыбка все еще играла у нее на губах, но в мозгу уже зрело сомнение. Экебол не бросился к ней, как сделал бы любой мужчина. Напротив, он остался стоять, разглядывая ее, хотя дверь была уже закрыта.

— Где твой багаж? — спросил он.

— Я ничего не взяла.

— Даже одежду?

Такой вопрос в эту минуту озадачил ее. Она снова почувствовала смутную тревогу. Этот человек реагирует вовсе не тем привычным образом, с которым она была знакома.

Ее улыбка медленно гасла.

— Кроме туники, что на мне, — ничего.

— Почему ты не дала мне знать? Я бы послал носильщиков.

— Это решение пришло в последнюю минуту. Ты сказал, что отплываешь с утренним отливом. Времени у меня не было.

Это примечательное заявление могло вызвать подозрения, но сейчас тщеславие Экебола работало на нее. Он расценил ее поступок как дань чувствам, вызванным его личной привлекательностью.

— Я мог бы отложить отплытие на час, — проговорил он, все еще колеблясь.

Это было именно то, чего она никак не хотела. Теперь было очевидно, что он еще не знал о том, что ее разыскивают. Совершенно необходимо выйти в море, пока известие об этом не достигло доков.

Она опустила глаза, как бы из скромности, на самом деле размышляя о том, как наиболее полно использовать свое влияние на этого человека. Когда она подняла глаза, Экебол все еще стоял у дверей.

— Разве время отплытия не так важно? — спросила она. — Для меня это всего лишь короткая прогулка, к тому же в Киренаике тоже есть лавки, не так ли?

Внезапно с палубы донеслись крики. На мгновение глаза ее расширились, но Экебол не мог знать, что за этим движением — страх. Однако это были всего лишь вопли матросов, отводящих судно от причала и поднимающих треугольный парус. В это время первые лучи утреннего солнца позолотили верхушки башен Константинополя. Через минуту пол каюты заколебался, указывая на то, что корабль отплывает. Жребий брошен: теперь уже не о чем толковать.

— Я полагаю, об этом не стоит беспокоиться, — проговорил он.

— Ты даже не сказал, что рад видеть меня здесь, — Феодора скорчила гримаску.

— Разумеется, рад. Разве я не просил тебя прийти? — Это были не совсем те слова, которые произносит мужчина, поглощенный страстью, и тем не менее девушка успокоилась и бросила на него взгляд, показавшийся Экеболу долгим и ласковым. Губы ее призывно дрогнули в легкой улыбке. Экебол швырнул свой плащ на скамью и направился получать первый процент со своего вклада…

Долгий взгляд, который перед этим бросила Феодора и который Экебол истолковал как исполненный любви, на самом деле был наполнен размышлениями.

Мужчины важны для женщин, но совершенно не так, как женщины для мужчин; и каждая женщина неизменно оценивает каждого нового мужчину, даже если это всего лишь случайная встреча, когда не может быть и речи о какой-либо его роли в ее жизни. Эта оценка производится особенно тщательно, если обстоятельства могут предполагать даже отдаленную перспективу более близких отношений. И если для мужчины любовь состоит из близости и наслаждения, то для женщин она значительно интимнее и важнее, поскольку для нее последствия неизмеримо более существенны.

Женщина, идущая по жизни обычной дорогой, на которой она, естественно, ожидает ухаживания, проявлений дружбы и заботы, а затем и настоящей любви, приводящей к предложению достойного замужества, может позволить себе не спешить с окончательным решением: есть ли в мужчине что-либо достойное восхищения.

Другое дело — куртизанка. Она находится в условиях, с которыми остальные женщины не знакомы. Главное из них — это то, что она занимается любовью с мужчиной, которого до этого никогда не видела. И тут почти всегда нет места никаким прелюдиям, игре нежных взглядов и слов, нерешительности, отчаянию и надежде — всему тому, что составляет смысл наслаждения быть понятой в любви. Вместо этого куртизанка практически сразу включается в примитивную схватку полов, впустую растрачивая свое чувственное богатство из-за эгоизма, недостатка воображения и грубой похоти мужчины.

Поэтому женщина, которая вынуждена иметь много любовников, приобретает привычку мгновенно, почти бессознательно оценивать каждого мужчину. Феодора всегда искала лучшее, затмевающее недостатки и пороки. Чересчур костлявый мужчина мог иметь красивые глаза, и на них-то она и сосредоточивала внимание. Тот, у кого плохие зубы, обладал сильными, выразительными руками, а толстяк — мужественным лицом. Таким образом она находила привлекательными почти всех мужчин, а с тем, чем природа с избытком наградила ее саму, ей почти нравилось быть куртизанкой, особенно с тех пор, как она стала деликатой и начала принимать мужчин, выбирая, а иной раз и отказывая любовникам. Теперь ситуация была иной: единственный любовник, которому она должна хранить верность.

Она осознала, что придется пожертвовать не чем иным, как свободой мыслей и тела. Ее на мгновение охватила паника. Но какой бы ни была цена, разнообразие, которое всегда так возбуждает в любви, должно быть отныне забыто.

С той ночи у Хионы она узнала, каким любовником был Экебол — жадным, требовательным, самодовольным, падким на похвалу и неизменно чувственным.

Но было что-то еще. Смутный вопрос, который она даже на могла выразить, блуждал в подсознании и беспокоил ее. Нечто в особе Экебола намекало, что есть в нем некий доселе скрытый порок.

Что бы это ни было, оно ожидало ее в будущем, и с этим предстояло справляться. Она надеялась, что сумеет заставить Экебола полюбить ее, раз уж она вверила ему свою судьбу, но теперь больше не была в этом уверена. Новый характер отношений с мужчиной ставил ее в тупик.

Их первые объятия в этой каюте ни на йоту не изменили ее мнения о нем.

Но спустя полчаса у Феодоры появилась возможность поразмыслить в одиночестве. Экебол плохо переносил плавание, и даже зыбь на море заставила его позеленеть и схватиться за горло. Его стошнило, едва только он добрался до таза.

— Ступай, пошли за Линнеем, моим лекарем, — просипел он, хватая воздух ртом. Рабы наместника размещались под палубой в носу корабля, и Феодора, распахнув двери каюты, приказала мальчику на палубе сбегать и передать поручение.

Линней вошел в каюту, направился к ложу, где скорчился Экебол, и положил руку на лоб наместника. Стоя у входа, Феодора окинула лекаря быстрым взглядом.

Это был грек лет тридцати, с умным худощавым лицом, густыми бровями над слегка изогнутым носом, с чувственным ртом благородных очертаний. Приятная внешность, хотя Линней всего лишь раб.

Поняв, что лекарь прекрасно справится без нее, Феодора вышла на палубу.

Даже исключительно привлекательный мужчина, страдая от морской болезни, много теряет в обаянии, а несчастный Экебол был особенно жалок и смешон. Голова его была обернута влажным платком, глаза закрыты, а губы скорбно поджаты.

Феодора же совершенно не ощущала качки. Она стояла у поручней на вздымающейся палубе, не обращая внимания на алчные взгляды моряков, которые липли к ней всякий раз, когда ветер очерчивал ее фигуру, подхватывая платье. Но она так привыкла к этим сверлящим и раздевающим взглядам, считая их чем-то неизбежным для женщины, что не испытывала ни малейшего смущения.

Однако заговорить с ней никто на палубе не осмелился. Всем было известно, что она принадлежит наместнику, а мужчины обычно сильнее ревнуют своих подруг, чем жен.

Спустя четверть часа Феодора приказала подать ей завтрак на палубу.

Этот и следующий день корабль плыл вдоль берегов континентальной Греции, и с наступлением второй ночи они вошли в Эгейское море. Большую часть времени Феодора проводила в отведенной ей каюте, которая была расположена рядом с каютой Экебола, иногда слыша его стоны и вздохи. Наместник очень медленно приходил в себя, когда ему вновь становилось худо, он не хотел видеть даже прелестную новую любовницу, одного только лекаря-раба.

Раз или два она обращалась к Линнею, когда тот выходил из каюты, справляясь о здоровье хозяина. Отвечая, раб не поднимал глаз. Его очевидные ум и образованность привлекали ее. Поскольку Линнею явно было не по себе в ее присутствии, она быстро отпускала его, но не могла не поинтересоваться его судьбой. Этот человек не был обычным тупым рабом, и хотя за свою жизнь она привыкла видеть рабов и ее не занимала их участь, ей стало жаль Линнея.

Иногда она наблюдала за морскими птицами, скользящими над бегущей волной, или вглядывалась в почти неразличимый в дымке остров, проплывающий вдали, и перебирала в памяти последние часы, проведенные в Константинополе. Лишь один свой поступок она вспоминала с удовлетворением. Даже в лихорадочные минуты поспешного бегства она нашла время позаботиться о бедном создании, зависящем от нее и связанном с ее судьбой, — о Тее. Это ради Теи она просила Айоса дать ей пергамент и чернила, которые у него на всякий случай были припасены.

Когда придут солдаты и обнаружат, что деликата сбежала, они конфискуют всю ее собственность, включая и девушку-рабыню. Тея несомненно будет продана, как и другие рабы, и очутится в стабуле — судьба, которой Феодора не пожелала бы и злейшему врагу. Поэтому она подписала документ о передаче всего своего имущества Антонине, а кроме того, умоляла ее приютить Тею и хорошо с нею обращаться. Можно было рассчитывать на то, что Антонина примется действовать быстро, тогда как Хризомалло, в силу своего характера, стала бы колебаться и медлить.

Когда миновали первые дни, путешествие стало однообразным. Дул попутный ветер, и корабль быстро шел вперед, прыгая с волны на волну. Экебол продолжал хворать и не требовал ее любви. Он стал раздражителен, беспрерывно жаловался и придирался к мелочам, всячески понося Линнея.

Феодора понимала, как ему скверно, и изо всех сил старалась угодить наместнику, но тот явно предпочитал сейчас одиночество. После короткого утреннего визита девушка предпочитала проводить остальное время, держась подальше от каюты Экебола.

То, что он не требовал ласк, она объясняла болезнью, однако не переставала пускаться на разного рода ухищрения ради поддержания своей красоты. Но на корабле, где она была единственной женщиной, у нее имелось только одно платье, что на ней, не было даже гребня, а только маленький гребешок, скреплявший ее волосы, не было также никакой косметики.

Каждую ночь она стирала тунику и вывешивала ее просушить в каюте. По ночам же она принимала ванну, несмотря на жалобы капитана, что она безоглядно расходует пресную воду. Она обнаружила, что красный пояс Экебола из иллирийской кожи, если потереть об него мокрый палец, отдает немного краски. Этот пояс очень кстати оказался в ее каюте: он стал источником цвета ее губ и легкого румянца на щеках. Увидев ее по обыкновению привлекательной и свежей, никакой мужчина никогда не догадался бы о ее заботах.

Но однажды плотный северный туман, висевший над морем, рассеялся, и перед ними открылось побережье Африки, сверкающее в солнечных лучах. Вдали виднелась гряда лиловых гор, ближе — склоны холмов, покрытые густой растительностью, и залив; группа белых строений, словно выточенных из мягкой слоновой кости, отражалась в заливе.

Услыхав крик вахтенного, Экебол поднялся на палубу. Лицо его было мрачным, глаза ввалились, но в этот миг его уже не мучили боли в желудке, так как море стало гладким, как зеркало.

Он стоял, глядя на далекий берег. Капитан отдал приказ — и флаг империи взвился на верхушку мачты.

— Почему ты поднимаешь флаг? — спросил наместник.

— Это Аполлония, ваше превосходительство, — отвечал бородатый мореход. — Когда я выходил отсюда два месяца назад, Фратес, начальник порта, просил меня поднять знамя империи, если я вернусь с новым наместником, чтобы они были готовы.

— Готовы к чему? — спросил Экебол.

— Ну как же, ваше превосходительство, чтобы приветствовать нового наместника должным образом. Им еще повезло, что нам потребуется два часа, чтобы добраться до пристани. У них будет достаточно времени, чтобы подготовить почетное сопровождение и завершить другие приготовления, необходимые для встречи правителя провинции.

— Хм! — буркнул Экебол. — Сопровождение, говоришь?

— Разумеется. А поскольку нас ждали примерно в это время, здесь уже собрались магистраты пяти городов, чтобы встретить вас на пристани, ваше превосходительство.

Экебол кивнул и отпустил капитана.

— Аполлония — наша столица, — сказал он Феодоре, — один из пяти городов Киренаики, которые вместе зовутся Пентаполисом. Я рад, что снова вижу твердую землю после этого проклятого моря!

Когда минутой позднее он повернулся к ней, лицо его выражало вопрос и смущение.

— Пожалуй, я не знаю, что дальше делать, — внезапно проговорил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Это… ну, наместничество… совсем ново для меня. Я понял, что, пожалуй, не знаю… чего от меня ждут. Должен ли я произнести речь?

Феодора была несколько изумлена.

— Я думаю, что они не ждут от тебя речей, — сказала она. — Скорее, они сами примутся ораторствовать. Если они намерены вести себя так, как принято в Константинополе, то тебе следует только нарядиться как можно богаче и, сохраняя значительный вид, позволить им приблизиться и почувствовать, что ты заслуживаешь уважения и покорности. Конечно, эти провинциалы уже расписали всю церемонию, и тебе остается только следовать регламенту, поскольку, я уверена, самая важная роль в нем отводится тебе, и ты услышишь, возможно, куда больше лести, чем заслуживаешь, потому что эти люди хотят снискать твое расположение.

Его лицо прояснилось.

— Значит, мне нужно только держаться с достоинством?

— И принимать приветствия как первое лицо провинции.

Экебол кивнул.

— Хорошо. Я знал все это, однако хотел выяснить, понимаешь ли ты, что здесь происходит.

Девушка улыбнулась.

Минутой позже он сказал:

— Приготовься сразу же сойти на берег.

— Сейчас? — У нее перехватило дыхание. — Но я не могу! Это невозможно!

Он повернулся к ней с недовольным видом.

— Почему?

— Ты только взгляни на меня! Мне необходима достойная одежда. Я не меняла ее в продолжение всего путешествия…

Наместник нахмурился сильнее. Очевидно, воззвав к состраданию, она ошиблась. Феодора мгновенно изменила тактику:

— Хотел бы ты явиться здесь впервые в качестве правителя с дамой, одетой, как нищенка?

Экеболу и не приходило в голову, что она одета, как нищенка. Но обращение к его тщеславию попало в цель. Возможно, внешность любовницы можно улучшить и таким образом явить себя в еще более выгодном свете.

— Сколько времени тебе на это потребуется? — спросил он.

— По меньшей мере три часа.

Он нахмурился снова.

— Три часа? При том, что депутаты городов ждут, чтобы приветствовать меня?

— Пусть ждут! Разве ты не для того здесь, чтобы управлять провинцией? Произведи на них впечатление! Им полезно научиться терпеть и смиряться, чтобы доставить тебе удовольствие.

Он еще хмурился, но последняя фраза решила исход спора. Ворча, что эта задержка неразумна, Экебол приказал исполнить желание девушки — добыть в городе подходящую одежду и доставить на корабль особу, которая помогла бы Феодоре сделать прическу и надеть украшения. Чем больше размышлял он о том, что заставляет депутации городов ждать, тем больше эта мысль нравилась ему. С этим он и удалился в сумрак своей каюты.

Таким образом, после того, как корабль наместника бросил якорь у набережной, толпа встречающих из пяти городов, состоящая из военачальников, гражданских сановников, землевладельцев, аристократов и прочих, кто счел необходимым присутствовать при этом событии, а также две центурии всадников, три центурии тяжелой пехоты я военный оркестр, все в парадном облачении или держащие в руках столько железа, меди, кожи и дерева, из которых изготовляются оружие, снаряжение и музыкальные инструменты, что можно было полностью загрузить небольшой корабль, — стояла, парилась и потела под жгучим африканским солнцем в течение трех убийственных часов в ожидании, пока молодая женщина приведет свою внешность в соответствие со всеми представлениями о должном виде.

Когда же Феодора появилась, то почти оправдала это ожидание: на ней было белоснежное, украшенное золотым шитьем платье, которое очень шло ей, глаза и губы девушки ярко горели, фигура была полна волшебной грации, волосы неподражаемо уложены — все вместе представляло собой столь очаровательное зрелище, что разгоряченные и сердитые сановники, выдающиеся мужи и воины, забыв о своем гневе и мучениях, с восхищением воззрились на нее.

Она положила свою хрупкую руку на запястье Экебола, пышно вырядившегося в пурпур и золото, и вместе они двинулись между рядами встречавших.

Военный оркестр громогласно затрубил. Множество холеных и роскошно одетых людей, выступив вперед, преклонили колена перед наместником, а затем произнесли пространные речи, восхваляющие правителя и заверяющие его в совершенной преданности. При этом маленькая возлюбленная наместника оставалась как бы в стороне от происходящего и молча ждала. И хотя на ее долю досталось больше косых взглядов, чем полагалось по ее роли, церемония встречи показалась ей нескончаемой.

В конце концов она оказалась в предназначенном для нее паланкине, и восемь носильщиков одним мощным движением вскинули его на плечи. Феодора расслабилась, ощущая себя драгоценностью в достойной оправе.

Оркестр грянул походный марш, и процессия пришла в движение. Впереди следовала сотня всадников в стальных шлемах, латах и алых плащах, затем оркестр с барабанщиками, руки которых летали в воздухе, отбивая ритм, затем пешие воины со склоненными копьями, затем паланкин наместника, а сразу за ним — паланкин его возлюбленной, окруженные с обеих сторон колоннами громыхающих доспехами пехотинцев; далее шли сановники, и, наконец, вторая сотня всадников в алых плащах замыкала шествие. Хотя это и нельзя было сравнить с процессиями в Константинополе, здесь тоже было на что посмотреть.

С моря Аполлония показалась Феодоре красивой: белые постройки, стоящие на террасах или взбегающие по склонам холмов, длинный мол, вытянутый, как рука, и корабли, бросившие якоря в заливе. Однако вблизи эта иллюзия быстро рассеялась.

Узкие улицы оказались еще уже из-за своеобразной архитектуры зданий, у которых вторые этажи, поддерживаемые колоннами из кедра или камня, почти смыкались над мостовой. Все дома были каменными, выбеленными известью, с плоскими крышами и без окон, которые заменяли узкие щели, защищенные решетками из железа или дерева, что превращало их в подобие маленьких крепостей. Все улицы были, кроме того, чудовищно грязны. Мухи тучами роились над разлагающимися в канавах отбросами. Повсюду на улицах, у зарешеченных окон и на крышах домов толпились горожане. Некоторые возгласами приветствовали процессию, но Феодоре их крики и рукоплескания казались искусственными и лишенными подлинного энтузиазма.

Теперь ей предстояло новое испытание. Впервые в жизни она играла важную роль в публичной процессии, привлекая внимание огромной толпы — это вовсе не то, что случайные взгляды мужчин, к которым она привыкла.

Везде она видела обращенные к ней лица — тысячи лиц. Лица греков, римлян, евреев, левантинцев и кочевников-берберов. Она чувствовала на себе взгляды сотен глаз, которые приводили ее в смущение и вызывали беспокойство, особенно взгляды женщин. Ей казалось, что ее оценивают, судят по женским меркам, а этого боится каждая женщина, что эти люди уже враждебно настроены и ищут только недостатки и, как только процессия отдалится, собираются кучками, чтобы поделиться впечатлениями и посостязаться в умении отпустить самое убийственное замечание о ней. Один из кварталов, через который двигалась процессия, она узнала сразу — это был квартал проституток. Здесь городские шлюхи, сидя на крышах, вели беспрерывный словесный огонь, комментируя, выкрикивая, бранясь и зазывая свистом ухмыляющихся солдат почетного сопровождения. Но эти женщины умолкали, когда мимо проносили пышные паланкины, и снова Феодора чувствовала десятки пристальных женских взглядов. Знают ли они что-нибудь о ней?

Нижний город остался позади, и процессия стала неторопливо подниматься по крутым улицам, лежащим на склонах. Начали появляться общественные здания, более внушительные, чем нагромождения лачуг, теснящихся у воды. Феодора увидела базилику и акведук, бассейны, маленький ипподром, общественные бани и театр. Хорошо бы разузнать, разрешат ли ей посещать театр? Сейчас, во всяком случае, она чувствовала то, что чувствует актер перед тысячеликой толпой.

Увенчивая холм, раскинулось белое здание с красной черепичной крышей, а вокруг него — ухоженные сады, окруженные стеной. Перед воротами выстроилась двойная цепь почетного караула.

Тириец Экебол волею Юстина, императора ромеев, новый наместник Киренаики, со/ своей юной возлюбленной вышли из носилок и вступили во дворец, их новую резиденцию.