Феодора

ГЛАВА 11

Феодора знала, что должна раскаиваться. Но хотя она и покрыла себя позором, сожительствуя с рабом, она не стыдилась ни себя, ни своего деяния.

У нее было совсем другое ощущение: она обрела новый, по-своему волнующий жизненный опыт.

Первоначальный мотив — женская месть Экеболу, побудившая ее соблазнить Линнея, который оказался более чем легкой добычей, — был на время забыт. Наоборот — впервые, сколько она себя помнила, она отдала себя мужчине не за деньги или другие дары, которыми он мог бы вознаградить ее, а за любовь. Она обнаружила, что отдавать себя, не получая за это никакой мзды, — глубоко волнующее чувство.

Линней был так покорен, настолько принадлежал ей и был так благодарен за каждое слово и улыбку и при этом так пылок и мужествен, что она чувствовала себя очищенной, исцеленной и согретой. Почти все, что могла, она отдала этому рабу: душу и тело. Но Феодора слишком долго была куртизанкой. Она не верила, что мужчина может привести ее к божественному просветлению.

Она испытывала не ликование, а покой, и была благодарна Линнею, словно это он отдал ей себя.

Но это была лишь одна сторона медали. С другой стороны царил страх. Не было ни одного свидетеля того, что происходило на ее ложе. Обстоятельства визита Линнея были обыденны, а сам визит столь краток, что вряд ли мог вызвать толки и догадки среди слуг или евнухов гинекея.

Но Феодора вскоре поймала себя на мысли, что хочет видеть его снова. Это было опасно. Если визиты лекаря возобновятся и станут частыми, пусть даже под предлогом болезни, то наверняка пойдут пересуды среди прислуги. Все женщины умирают от любопытства, если речь идет о чем-либо, что может быть связано с любовью, а евнухи, лишенные пола и, следовательно, любопытства, любят болтать о тех вещах, которые им недоступны, даже больше, чем женщины. Все это неизбежно достигнет ушей наместника, и тогда она больше не увидит Линнея.

Связавшись с женоподобным юнцом, надушенным и нарумяненным, как куртизанка, Экебол, однако, не утратил тщеславия, а следовательно, оставался ревнивым и подозрительным. Даже при том, что он совершенно не интересовался Феодорой как любовницей, если она совершит нечто, уязвляющее его самолюбие, Экебол способен на любую жестокость.

Правда, Линней оставался вне подозрений по двум причинам. Первая — он был раб, а значит, безусловно недостоин ее внимания, и вторая — он пользовался доверием, которым люди всех возрастов наделяют всех представителей медицины, словно сама природа их ремесла ставит их выше обычных слабостей.

Теперь ей случалось видеть Линнея только на редких официальных приемах. Экебол периодически требовал присутствия Феодоры на таких торжествах — это было странным образом связано с его жеманным фаворитом Алкивиадом. Наместник старался не слишком явно демонстрировать свою страсть к ганимеду, а присутствие неоспоримо женственной любовницы за пиршественным столом сводило на нет толки, которые не могли не возникнуть.

Еще большее удовольствие доставляло ему видеть, как женщина такой необычайной красоты повинуется его малейшему движению, говорит только тогда, когда ей разрешается, расцветает или становится подавленной по его прихоти. Но никто, за исключением одного человека, не мог заподозрить, что эти перемены настроения — всего лишь тонкая игра, а Феодора есть нечто большее, чем исключительно нарядная и, пожалуй, глуповатая девица, у которой кружится голова от такого подарка судьбы, как улыбка наместника.

Этим единственным исключением был Линней, который как дворцовый лекарь присутствовал на всех празднествах. Он стоял у стола проконсула и, в соответствии со своими обязанностями, отведывал каждое блюдо и каждую чашу вина, прежде чем Экебол дотрагивался до них, чтобы убедиться, что они не отравлены.

Такое снятие пробы было обязательным ритуалом. Среди смеха и застольных бесед по одному вносили блюда, и Линней съедал добрый кусок от каждого так, чтобы все могли видеть. Спустя определенное время, за которое, как считалось, яд мог подействовать, пищу ставили перед наместником.

Прежде Феодоре никогда не приходило в голову, что лицо, отведывающее блюда, подвергается огромному риску. Близость с тем, кто в опасности каждый раз, когда Экеболу подают еду (а к тому времени в провинции было уже более чем достаточно ненавидящих его людей), заставляло ее отчасти испытывать то, что Линней должен ощущать при каждой перемене блюд.

Порой Экебол грубо обращался с ней, и в такие минуты она ловила в глазах Линнея муку ненависти и беспомощности. Он боготворил ее, но ничего не мог сделать, чтобы защитить.

Из-за того, что она жалела его, она все чаще делала так, чтобы он приходил к ней еще и еще. Экебол отчасти и сам был вовлечен в эту интригу, ничего не зная о происходящем.

С каждым днем наместник делался все более занятым — не только низменными наслаждениями с ганимедом, но и делом, которое интересовало его больше всего на свете: выжиманием последнего из подданных. Чтобы получить золото, он, не колеблясь, применял плеть и пытку, при которой кожаный ремень закручивали вокруг черепа до тех пор, пока жертва не начинала корчиться от невыносимой боли. Из-за своей все возрастающей алчности он разрушал деревни, разорял богатых купцов, взимая мзду за каждый тюк товара, короб утвари или безделушек, привезенных в провинцию, и привел в повиновение даже сборщиков налогов, известных своей вороватостью, которые теперь стали честно вести свои счета.

Конечно, речь шла не о том, чтобы усиленно пополнять казну империи. Экебол не знал никаких других интересов, кроме собственных, и в этом у него было полное взаимопонимание с Иоанном Каппадокийцем: с одной стороны, наместник находился под высоким покровительством при отсутствии всякого контроля, а с другой — периодически отсылал в столицу тайные подношения, что прекрасно устраивало обоих. Таким образом сундуки правителя провинции с каждой неделей становились все тяжелее.

А в это время девушка, которую он держал взаперти в своем гинекее, продолжала осуществлять свою женскую месть.

Иногда она со страхом думала о том, что ее связь с греком крепнет и становится все более опасной. Ей все трудней становилось обуздывать эту страсть. Помимо наслаждения, которое доставлял ей Линней, Феодора, как существо, наделенное необычайной пылкостью, которая бывает особенно сильна в ее возрасте, когда эмоции и чувства руководят всем, находила в их свиданиях средство от монотонности жизни — классическое оправдание женщин всех времен и народов.

Из-за ненависти к Экеболу измена стала для Феодоры формой протеста. У нее не было никаких колебаний. Будучи всю жизнь куртизанкой, она совершенно не считалась с общепринятой моралью, подобно молодому животному, что меняет одного самца на другого, который больше ей нравится. Отдаваясь рабу, который душой и телом принадлежал наместнику, она чувствовала, что наносит ему сокрушительный удар.

Но наиболее коварным было обаяние риска ради риска, что для некоторых натур является чрезвычайно притягательным. Опасность делала захватывающими краткие мгновения ее любви с лекарем, придавая особую остроту всем ощущениям.

Никто лучше самого Линнея не знал о грозящей ему опасности. Ему не было еще и тридцати, и, как предполагала Феодора, он не всегда был рабом. Родившись в бедной семье, он был самоучкой, но настолько незаурядным, что привлек внимание стареющего Филемона из Севилии, который взял его к себе учеником и помощником.

После смерти Филемона, едва Линней начал собственную практику, его постигло несчастье. Вспыхнуло восстание диких исавров[44] в горах Малой Азии. Войска, посланные из Константинополя, подавили мятеж. Затем началась охота за повстанцами, и в общей неразберихе Линней был схвачен, в частности за то, что лечил некоторых раненых из числа беглецов-исавров, которым случалось проходить через те места, где он жил. Линней не принимал участия в восстании, но прекрасно понимал бессмысленность всякой апелляции. Таким образом он оказался в рабских колодках, утратив дар речи от изумления и отчаяния. С тех пор он старался не падать духом ни при каких обстоятельствах. В конце концов он был продан Экеболу и привезен в эту отдаленную провинцию как личный медик наместника.

Обязанности его были вовсе не обременительны, и он ни о чем не беспокоился, если бы ему не было предписано поставить свою жизнь преградой против любого мыслимого яда, содержащегося в пище или питье, предназначенных для его хозяина. Самоуглубленный по натуре, Линней был большим любителем чтения и имел доступ в библиотеку дворца, где мог забыться среди книг и свитков.

Если бы не молодая любовница проконсула[45], Линней мог бы чувствовать себя относительно сносно. Но вместо этого он осознавал себя безнадежно несчастным, жалким и беспомощным в своей всепоглощающей страсти к удивительному созданию, обитающему в гинекее. Эта любовь была величайшим событием в его жизни.

Зная о страшной опасности, он все же не мог не отвечать на ее призывы так же, как не мог не дышать. Иногда, впрочем, они были действительно связаны с его профессиональными обязанностями. Женщины более или менее склонны к недомоганиям, а их было более десятка в свите Феодоры; евнухи также не слишком крепки здоровьем, это всем известно. В таких случаях он давал лекарства больным, а затем уходил, иногда даже не повидав той, на которой были сосредоточены все его помыслы, сны и мечты. И всякий раз, когда это происходило, он испытывал разочарование и облегчение одновременно.

Их объятия были страшно редки, но когда это случалось, Линней испытывал восторг и вдохновение сродни божественному. И еще — растерянность. Она полностью отдавалась ему, но обостренным чутьем любящего он ощущал, что в каком-то смысле она не отдает ему ничего. При мысли, что он не в состоянии пробиться сквозь преграду этой ее красивой плоти, он испытывал отчаяние, ибо стремился к ее душе так же сильно, как и к телу.

Однажды, после пылкого свидания, он прижался лицом к ее коленям и заплакал. Она нежно взъерошила его волосы, понимая то, что печалило его, и в порыве сострадания слезы навернулись на ее глаза. В этот миг ее любовь была почти совершенной, но Линней не смотрел на нее и не видел ее мягкого взгляда, а минутой позже к ней вернулось самообладание. Он никогда так и не узнал, как близко был к тому, чтобы сломать незримый барьер между двумя существами.

Гораздо позднее, размышляя об этой минутной слабости, Феодора поняла, что поистине любила Линнея, но это не было любовью женщины к мужчине в полном смысле. Скорее, это было материнским чувством, смешанным с состраданием к его безысходному положению.

Пять месяцев спустя после того, как началась ее связь с лекарем, Феодора сидела одна, погруженная в тягостное раздумье.

В моменты страсти оба любовника начисто забывали о последствиях. Но теперь вмешалась природа, извечно преследующая одну цель — продолжение рода.

Феодора никогда серьезно не задумывалась о возможной беременности. Как куртизанка она имела одно неоспоримое преимущество перед подругами — трудность зачатия. Это случилось с ней только один раз, когда ей было пятнадцать. Именно тогда Македония спасла ее от пьяной толпы.

Другие девушки часто бывали вынуждены обращаться к знахарям, к их страшным зельям и испытывать боль и ужас искусственных выкидышей. Некоторые из ее подруг умерли от этого, другие предпочли пройти через все, родить ребенка и пытаться как-то прокормить его. Это случилось и с Антониной, у которой был маленький сын, и с Хризомалло, у которой была дочь. Дети воспитывались старой нянькой, которая жила у городской стены за милю от улицы Женщин, поскольку деликаты не могли держать их при себе — это считалось серьезным препятствием в их профессии.

Теперь Феодора сама столкнулась с этим. После долгих размышлений она наконец решилась послать слугу за Линнеем.

Он явился и выслушал ее. Его темные, горящие под густыми бровями глаза выразили изумление.

— Я знала и раньше, — добавила Феодора после того, как сообщила новость. — По крайней мере, чувствовала. Сейчас я абсолютно уверена.

— Когда?.. — спросил он.

— Должно быть, прошло уже два месяца…

— Ты думаешь?.. — Его голос дрогнул.

Она кивнула.

— Время совпадает, но, конечно, я не могу быть уверена. потому что он тоже приходил ко мне в тот месяц. Для разнообразия, я полагаю, чтобы отвлечься от этой своей другой любви. Он давно отвратителен мне, и я ему совсем не отвечала. Поэтому я уверена — это ты.

— Что ты хочешь от меня, о богиня моей души?

— Ты лекарь, ты должен знать, как приготовить зелье…

— Нет!

— Почему нет?

— Во-первых, это смертельно опасно для тебя. Если что-нибудь случится с тобой, я умру. Во-вторых, если ребенок мой — я тем более не могу этого сделать.

— Ну а как насчет Экебола?

— Он всегда будет уверен, что это его дитя.

Она поднялась. В порыве чувств он схватил ее руку.

— Если бы он был моим, возлюбленная, если бы только он был моим!..

Она видела пламя в его глазах и, отвечая ему, позволила их губам соединиться, слиться, сплавиться вместе. Их дыхание в этот миг забытья остановилось…

Этот беспечный поступок повлек трагические последствия. Именно в эту минуту в покой вошел Экебол.

Вначале он не сумел понять, что происходит, или не был готов поверить в то, что увидел. Наместник остановился. покачиваясь на своих коротких толстых ногах и выпучив глаза, а расплывшиеся черты его лица начали каменеть от осознания смысла происходящего и ярости.

Спотыкаясь, Линней отступил от Феодоры. Она взглянула на него. Его лицо в секунду как бы подернулось пеплом.

Экебол резко хлопнул в ладоши. При этом звуке сразу послышался грохот тяжелых сандалий, и отряд вооруженных стражников, бряцая железом, ввалился в покой.

С изумлением Феодора спрашивала себя о том, как наместник сумел обнаружить ее измену. Все внутри нее кричало, протестуя против несправедливости.

— Возьмите раба! — приказал Экебол.

Бесполезно было сопротивляться и оправдываться. Линней знал это, и когда солдаты схватили его, остался стоять, опустив голову на грудь.

Экебол повернулся к девушке с ядовитой усмешкой.

— Та, что была шлюхой, ею и останется! Нет ничего, что было бы для тебя слишком позорным — так я говорю, дрянь? Сколько раз ты спала с этим рабом?

Она молчала.

— Сколько? — Экебол повернулся к Линнею.

Тот стоял молча, его голова оставалась опущенной.

Начальник стражи ударил его в челюсть, и голова Линнея откинулась назад.

— Отвечай светлейшему! — проревел он.

Но Линней стоял безмолвно, только тонкая струйка крови сочилась из уголка его рта.

Начальник взглянул на Экебола, тот кивнул.

— Отведи его в подземелье. Надо слегка помочь ему развязать язык.

Глаза Линнея расширились, выражая безграничный ужас. Он послал Феодоре последний взгляд, а затем его увели.

Она вскрикнула от отчаяния, взывая к милосердию. Но Экебол грубо отшвырнул ее, и она закрыла глаза. Теперь только наместник и два солдата оставались в комнате.

— Отведите ее ко мне, — приказал он и повернулся на каблуках. Солдат подтолкнул Феодору.

В покоях наместника она села, откинувшись, в кресло напротив стола, за которым восседал Экебол, с любопытством изучая ее неподвижным взглядом. Рядом с креслом встал стражник.

— Что они там возятся?! — спустя некоторое время рявкнул наместник.

— Наверно, раб заупрямился, — осмелился предположить один из стражников.

— Пытка уже должна бы выжать из него признание, — заметил Экебол.

Он ударил в гонг. Дверь отворилась, и появился его секретарь, женоподобный Алкивиад. Он окинул взглядом Экебола, стражников, Феодору, и в его глазах промелькнуло выражение торжества.

Экебол сказал ему:

— Ступай в тюрьму и узнай, долго ли нам еще ждать.

Когда Алкивиад ушел, он снова воззрился на Феодору.

— Может быть, ты скажешь нам, как долго это продолжалось?

Она устало подняла голову.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду.

— Это совершенно очевидно. Твою низкую и противоестественную страсть к презренному рабу!

Она ощутила истерическое желание расхохотаться. Как этот человек может говорить о низкой и противоестественной страсти?

Но она даже не улыбнулась, потому что страх захлестнул все ее существо. Она была уверена, что вскоре умрет.

Ей хотелось только знать, каким образом это произойдет: быстро или в долгих мучениях. Но пока Экебол продолжал поносить ее в словах столь же грязных, как и он сам, ее страх отступил. А вместо него вдруг неожиданно вспыхнула гордость.

Она спросила:

— Чего ты намерен добиться своим допросом, Экебол? От такой дерзости он на мгновение утратил дар речи.

— Ты не получишь ответов, которые удовлетворят тебя, — продолжала она. — И если я солгу тебе, как узнаешь ты правду, сможешь ли быть уверен, что я не лгу? Ты теряешь драгоценное время, светлейший. Делай то, что собирался сделать со мной, но не сиди здесь, лопоча, как последний умалишенный!

Стражники разинули рты. Немыслимо! Эта девчонка, сидя в покоях всемогущего наместника, называла его умалишенным!

И то сказать — достопочтенный наместник Киренаики выглядел сейчас вполне по-дурацки: отвалив челюсть, немо таращился на нее из-за стола. Даже солдаты понимали, что в словах девушки была своя правда, хотя трудно с уверенностью сказать, когда женщина говорит правду.

Однако свое мнение они держали при себе.

Вскоре явился наряд стражи, волоча за собой Линнея. Феодора была потрясена. Непостижимо, как можно так преобразить человеческое существо за столь короткое время! Лекарь был совершенно сломлен. Казалось, он состарился на десятки лет, тяжко болен и измотан настолько, что стражники были вынуждены поддерживать его тело в вертикальном положении. Даже голос Линнея был едва слышен и надтреснут. У висков и вокруг лба виднелись следы федикулы, страшного кожаного ремня, который закручивают все туже и туже, пока глаза не вылезут из орбит, кожа на черепе не начнет лопаться и сходить клочьями. В мучениях Линней утратил себя и теперь молил только о пощаде.

Они швырнули его на пол, и он упал на колени. Слезы градом катились по его лицу.

— Я думаю, теперь раб готов сказать свое слово, светлейший, — мрачно проговорил начальник стражи.

— Итак? — произнес Экебол. После минутного молчания Феодора услышала слабый жалобный стон и с трудом поняла, что он принадлежит Линнею.

— Я виновен… я сделал то, в чем меня обвиняют…

— Ты лежал с этой женщиной? — потребовал Экебол.

— Да… я лежал с ней… — губы Линнея дрожали. Струйки свернувшейся крови спускались с уголков рта. Он не поднимал глаз.

— Сколько раз?

— Я… я не помню… я…

Экебол нахмурился:

— Возможно, пара оборотов федикулы освежит твою память?

Со слабым криком ужаса Линней вдруг рухнул лицом вниз, стуча лбом по плитам и хлопая по ним ладонями.

— Нет… о нет! Нет… не надо федикулы! Сжалься, господин… — Он плакал.

Вид человека, превратившегося в комок обнаженных нервов, боли и животного страха, подавлял Феодору.

Она вдруг проговорила:

— Оставьте его! Разве не видно, что вы перестарались? Он потерял память. Я расскажу все, что вы хотите знать. Пять раз подряд я отдавала себя этому мужчине, Экебол. Пять раз, но сделала бы это еще и еще, если бы могла. И ты знаешь, почему? Потому что меня тошнит от одной мысли о тебе!

Раб лежал на полу, испуская стоны. Стражники переминались с ноги на ногу, чувствуя себя не в своей тарелке. Девушка вызывающе выпрямилась в своем кресле.

Большинство женщин при таких обстоятельствах лили бы слезы, истерично отрицая все и умоляя о милосердии. Но эта, видимо, была лишена всякого страха перед могущественным наместником.

В замешательстве солдаты спрашивали себя — что им следует делать. Может быть, светлейший ждет, чтобы они заставили эту девку выказывать больше уважения? Но он не подал им никаких знаков, и они оставались на местах, ожидая приказаний.

Спустя некоторое время Экебол проговорил:

— Уберите раба.

— Как с ним поступить, светлейший? — спросил начальник стражи.

— Поступить? Обезглавить, разумеется!

Начальник отсалютовал мечом и подал команду. Двое стражников рывком подняли Линнея на ноги и поволокли на встречу со смертью.

Когда они скрылись, Экебол некоторое время еще сидел молча, хмуро глядя на Феодору.

Сама ситуация приводила его в бешенство. Но было и другое обстоятельство, известное только ему.

Он мог бы казнить эту женщину так же, как и раба, — оба сознались в своей вине, — но его одолевали сомнения. Случилось так, что Экебол отправился в гинекей, ведомый вовсе не подозрением, что Феодора и Линней находятся вместе. У него было дело совсем иного сорта, но тоже связанное с судьбой девушки. И то, что он обнаружил любовников в своей спальне, было совершенно случайным и поразило его, ибо у него не было ни малейшего представления о том, что происходит во дворце.

Его тщеславие невероятно страдало при мысли о том, чем занимались его любовница с рабом у него за спиной, несмотря на то, что у наместника была новая страсть и теперь девушка почти ничего не значила для него. Но были и другие, более важные обстоятельства.

На его столе лежало только что полученное послание. Его доставили прямо с корабля, бросившего якорь в гавани Аполлонии около часу назад. Содержание его касалось Феодоры и его самого.

Покидая Константинополь, Экебол считал, что исполнил все, что надлежало исполнить вновь назначенному правителю. То, что он обнаружил на корабле девушку, готовую отправиться вместе с ним в Африку, слегка удивило его, но, в конце концов, он сам пригласил ее. Ему и в голову не приходило, что Феодора может быть связана с весьма важными событиями.

Он даже не счел необходимым упомянуть о ней в своих письмах в столицу в первые месяцы правления. То, что он прихватил с собой хорошенькую деликату с улицы Женщин, по его мнению, вовсе не заслуживало упоминания. По чистой случайности в неофициальной записке, отправленной с оказией его патрону Иоанну Каппадокийцу несколько недель назад, он отвел абзац Феодоре, назвав ее по имени и изложив историю ее появления на корабле. Послание, которое он только что получил от Иоанна, было ответом на эту записку.

В нем говорилось буквально следующее:

«Ты пишешь, Экебол, что имеешь на попечении женщину из публичного дома, известную как Феодора? Очевидно, до тебя не дошли известия о том, что ее преследуют по закону. Воспользовавшись твоим расположением, она избежала справедливого наказания за совершенное преступление. Его Почитаемому Высочеству Принцу Юстиниану и мне не хотелось бы придавать значение твоей роли в ее бегстве, но смотри, если впредь ты не желаешь подвергнуться опасности обвинения в пособничестве, женщина должна быть изгнана из твоего дома немедленно. Запрещено давать ей убежище или оказывать помощь как в Киренаике, так и где бы то ни было».

Экебол не мог знать, что Юстиниан упомянут префектом лишь для придания веса собственным распоряжениям, не подозревал он также о том, что с принцем никто никогда не заговаривал о Феодоре. Если бы ему были известны действительные обстоятельства, при которых Феодора попала в немилость к Каппадокийцу, он мог бы и сам решить, что с нею делать. Если бы он даже отрубил ей голову — и это было бы одобрено начальством.

Его связь с префектом была, однако, сравнительно хрупкой. Она осуществлялась через его семью, которая была весьма влиятельной в Тире, хотя они с Иоанном и без того неплохо понимали друг друга. Однако перед отплытием у него не было возможности даже попрощаться с Иоанном. Вот почему он ничего не знал о плачевном состоянии своего патрона после пира у Хионы…

Во всяком случае, Экеболу было очевидно одно — перед ним дело не из тех, когда легко принять окончательное решение.

В этот момент вошел начальник стражи и, салютуя, проговорил:

— Раб умер, как было приказано, светлейший.

Но Экебол отмахнулся от него. Все это сейчас было совершенно не важно. Главное — обдумать две вещи. Первое — упоминание Юстиниана в письме. Если правитель и в самом деле лично заинтересован в Феодоре, Экебол поступит правильно, если станет действовать в строгом соответствии с инструкциями. Второе — существо инструкций. Ему приказано изгнать Феодору, но ничего не сказано о том, чтобы казнить ее. Она вполне заслуживает смерти, и если бы он, отклонившись от указаний, умертвил бы девушку, то должен был бы подать рапорт, а рапорт мог бы быть утвержден лишь на основании расследования, проведенного чиновником-инспектором из столицы империи. Но именно расследование больше всего страшило Экебола, ибо в ходе его могли всплыть несоответствия между суммами собираемых налогов и поступающих в столицу.

Вдруг ему в голову пришла неплохая мысль. Он прикажет сослать ее. В конце концов, что такое изгнание? Об этом ничего не сказано, а значит, решение остается на его усмотрение. Он облизал губы. А что нужно ему? Чтобы женщина умерла, и какая разница, каким образом…

Однажды Феодора уже стала свидетельницей изгнания, когда жертвой его была другая женщина. Обстоятельства ее собственного преступления были неизмеримо более серьезными, чем те, с которыми пришлось столкнуться Македонии. Только в одном отношении у нее было преимущество — ее не насиловала солдатня. Но за это она должна была благодарить извращенное тщеславие Экебола. Поскольку она принадлежала ему, наместник считал нецелесообразным позволять другим мужчинам развлекаться с ней. Это спасло ее от тяжкого и постыдного надругательства.

На этом преимущества и заканчивались. У нее самой не было другой маленькой Феодоры, чтобы сказать слова утешения или просто подарить ожерелье. Все обстояло гораздо хуже. Она была выслана без промедления, в единственном грубом холщовом платье, к самой дальней границе цивилизации, лежащей за городом Арсиноя. Ей было приказано отправляться в одиночку в дикую ливийскую пустыню.

Позади нее остались последние оливковые рощи и крохотные орошаемые поля самого отдаленного поселения Киренаики. Перед Феодорой простиралась обнаженная и грозная в своей бесплодности величайшая пустыня мира.

Экебол не проявил ни на драхму милосердия. Это не было обычным изгнанием. Ее можно было посадить на корабль, готовый к отплытию, или каким-то другим образом дать ей шанс выжить. Вместо этого она была обречена на ужасную участь: смерть от истощения, жажды и немилосердно палящего солнца.

Даже солдаты, огрубевшие за годы службы в империи, с жалостью смотрели на одинокую фигурку, двигавшуюся среди горячих скал, засыпанных песками равнин, черных, разрушенных солнцем выходов вулканической лавы.

Поглощенная своим несчастьем, Феодора сперва не обращала внимания на окрестности. Она ни слова не сказала Экеболу о своем положении, а раб, очевидно, даже под пыткой не сознался в этом. Кто был отцом ее ребенка — она не знала и, возможно, никогда не узнает. Но она была убеждена, что ни за что не доставила бы удовольствия этому тирийскому скорпиону узнать о ее самой сокровенной тайне.

Итак, она шла в одиночестве по пустынной каменистой дороге, ощущая усталость и слабость и чувствуя, как слезы наполняют ее глаза и бегут по щекам. Но после того, как слезы кончились, она стала смотреть вперед и больше ни разу не оглянулась.

Впервые в жизни она столкнулась с настоящей пустыней. Живя в Киренаике, она все эти месяцы провела, фактически не покидая дворца. Со слов других людей, пустыня представлялась ей плоской, бескрайней и состоящей из сплошного желтого песка. Но вместо этого она видела высокие плоскогорья, широкие равнины, покрытые окатанной галькой, и отдельные глыбы, которые лежали здесь еще с тех времен, когда на месте пустыни плескалось море, фантастические утесы и голые пики вдалеке — и все это в диких и ярких красках, не знающих полутонов.

Под ее сандалиями стелилась караванная тропа, тысячелетняя магистраль через пустыню, обрамленная выбеленными солнцем останками лошадей и верблюдов. Казалось, все эти животные погибли в одно мгновение, хотя на самом деле это была записная книжка смерти за многие столетия.

Феодора продолжала свой путь. Через час после того, как караванный путь обогнул подножие диких вулканических нагромождений и начал виться по дну глубокого ущелья среди крутых откосов, жар, отражаемый ими, стал невыносимым. Вокруг исчезли всякие признаки жизни.

Она была одна и близилась к смерти. Воины разрешили ей надеть сандалии, иначе ноги ее были бы изодраны в клочья острыми камнями. Из лоскута своей грубой одежды она сделала подобие покрывала и поддерживала его руками над головой, хотя от усталости не раз роняла его.

Медленно и неумолимо жажда охватывала все ее существо. Сначала это была обыкновенная сухость во рту, на языке и в горле, мучительная, но терпимая. Затем она проникла в тело, охватила все тело, все мягкие ткани — будто гигантский вампир высасывал из нее все соки. И наконец она почувствовала, как сами кости стали терзаться свирепой жаждой влаги.

Она больше не плакала: она не могла себе позволить терять жидкость.

На второй день около полудня она услышала позади голоса людей и рев верблюдов. Она тотчас опустилась на скалу, хотя та и была раскаленной, и стала ждать.

Это мог быть только караван. Впервые у нее вспыхнула надежда. Может быть, эти люди дадут ей напиться, но возможно и большее — они отвезут ее туда, где она сможет укрыться…

Дно ущелья, где она находилась, было покрыто песком и камнями, среди которых попадались колючие пустынные растения. Феодора видела, как караван обогнул скалу и оказался весь перед ней. Он был невелик, не более двадцати верблюдов, большинство из которых были навьючены товарами, а два или три несли на себе вооруженных людей.

Теперь Феодора сбросила с головы покрывало и слегка взбила волосы. Она была грязной и изможденной, но надеялась, что не совсем утратила привлекательность. Когда караван приблизился, ей даже удалось изобразить на лице улыбку.

Наконец первые верблюды поравнялись с ней. Они цепочкой двигались мимо, но ни один из погонщиков даже не взглянул на нее, словно она была прозрачна для зрения.

Только верблюды чуяли ее. Один или два повернули к ней свои уродливые головы. Но люди смотрели вперед.

Она вскочила на ноги. Это было страшно. Эти люди ехали мимо, не произнося ни слова. В неистовстве она побежала за ними, спотыкаясь о камни и крича.

В ее голосе звучали отчаянная мольба и страдание. Она обещала все, что имела: себя саму, свое тело…

Не пробежав и стадии, она споткнулась и упала, распростершись на каменистой дороге. Там, почти утратив сознание, она пролежала какое-то время.

Когда она с трудом подняла голову, караван уже скрылся из виду. Последний из вереницы верблюдов поднялся на возвышенность и наконец исчез. Никто даже не обернулся.

Она собрала силы и поднялась на ноги. Ее душили сухие рыдания. Только теперь она постигла всю глубину ненависти, которую испытывал к ней Экебол. Эта ненависть простиралась даже в пустыню. Немилость наместни. ка была обещана всякому, кто поможет или даже заговорит с Феодорой, повстречав ее на караванной тропе. Более того, были посланы вперед вестники, чтобы предупредить о том же караваны, шедшие с другого края пустыни. Она должна была умереть, умереть в муках от истощения и жажды.

Время шло, и рыдания девушки прекратились. Спотыкаясь, она снова двинулась вперед. Инстинкт подсказывал ей, что необходимо беречь голову, хотя ткань на лице душила ее и делала наполовину слепой.

Проходили часы. Медленно садилось солнце, но жара только усиливалась и становилась еще более гнетущей. Феодора все еще шла вперед.

День умирал. В ее мозгу билась смутная мысль — может быть, и она умрет вместе с этим днем? Она принялась думать о смерти. В конце концов, сказала она себе, жизнь вовсе не та вещь, которой стоит так страстно желать, уж слишком она быстротечна. Единственное, что есть в жизни, — это боль. Смерть милосердна. Вечный сон — это отдых. Почему она до сих пор не умерла?

Наконец ее покинули даже эти мрачные мысли. Она страдала и без них. Солнце утонуло за горизонтом, и пришла благословенная темнота.

Она забралась в какую-то выемку между скал, поскольку в пустыню вместе с тьмой пришел холод. День мучил ее невыносимой жарой, но ночь принесла такое же невыносимое страдание. Она завернулась в свою одежду так плотно, как могла, и в течение нескольких часов дрожала, стуча зубами.

До нее донесся отдаленный вой дикого зверя. Шакалы. Что, если они доберутся до нее? Допустим, они найдут ее и поволокут к смерти, терзая смрадными челюстями. Будет ли эта смерть желанной?

Затем она вспомнила, как ей рассказывали, что шакалы слишком трусливы, чтобы нападать на людей, и, к своему удивлению, испытала облегчение. Даже в таком отчаянном положении искра жизни все еще тлела в ней.

Она не переставала дрожать до тех пор, пока не поднялось солнце и не согрело ее. Какое-то время она лежала на песке рядом с углублением, в котором провела ночь, насыщая исстрадавшееся тело теплом. В конце концов она уснула, на время забыв о горе и боли.