Феодора

ГЛАВА 17

Любое придворное общество обожает сплетни, и ничто не может сравниться с любовницей властителя в качестве темы для этих сплетен.

Едва ли во всей истории найдется хоть один случай, когда она не была бы главным предметом пересудов и не подвергалась бы осуждению больше всех.

Несомненно, эта девушка в Гормиздах сумела стать чем-то большим, нежели приходящая блудница. Во дворце это стало общеизвестным немногим позже, чем Юстиниан сам это осознал.

И первые известия об этом разнесли, конечно, дворцовые евнухи.

Евнухи играли зловещую, хотя и внешне скромную роль. При императорском дворце Константинополя они незримо действовали как скрытая и хорошо отлаженная система связей и интриг. Они нечасто привлекали к себе внимание, но ни одна сплетница, как бы ни обожала она совать свой нос в чужие дела и судачить о них, не могла сравниться с представителями этого женоподобного и тщеславного искусственного пола в стремлении разнюхивать, что происходит, и сеять слухи, могущие подорвать чью-нибудь репутацию, в особенности если дело пахло скандалом на почве любовных приключений, поскольку именно они возбуждали у евнухов лихорадочный и завистливый интерес.

Хотя евнухи считались не более чем лакеями, прислуживавшими в гардеробах и спальнях знатных дам, или секретарями и дворецкими при высокопоставленных мужах, их нашептывания могли существенно влиять на решения государственных учреждений, а иной раз они оказывались способны погубить того, против кого обращалась их злоба, для чего шли в ход порочащие наветы и инсинуации, которые лучше их никто не умел распространять.

От евнухов стало известно, что Юстиниан завел любовницу. И вскоре уже было очевидно, что его дворец обустраивается для новой фаворитки, а кроме того, появилась целая армия каменщиков, которые занялись наращиванием окружавших дворец стен, чтобы Гормизды были полностью скрыты за ними. Двор охватил сладкий зуд, так как все уже давно пришли к убеждению, что принц, которому шел сорок первый год, — убежденный холостяк, то есть почти то же самое, что давший обет безбрачия монах.

Все жадно засыпали друг друга вопросами. Кто эта женщина? Какова она, если смогла поразить воображение степенного человека средних лет?

Какое-то время, поскольку Феодора не появлялась в обществе, любопытство оставалось неудовлетворенным. Наконец, однако, выяснились подробности. Она, как передавали, удивительно молода и удивительно хороша собой, а кроме того, она — куртизанка.

Уличная девка! За это мгновенно ухватились почтенные матроны и нежные девы. Невозможно поверить, говорили друг другу дамы, что Юстиниан — любезный в манерах и строгий в привычках — дал себя увлечь такой твари!.. Но мужчин не поймешь, даже мужчин царственного достоинства, особенно если они попадут в нечистоплотные руки ловкой интриганки.

При этом дамы многозначительно вздыхали. И если какой-нибудь из них припоминалась ее собственная давнишняя шалость, отношение к нынешней ситуации от этого не менялось — ведь в конце концов то были романы между респектабельными людьми, и никакого распутства не было… по крайней мере, в этом они себя уверяли.

Но как не пожалеть Юстиниана! Можно было лишь надеяться, что это смехотворное увлечение не продлится долго. Ему, возможно, предстоят — тут дамы переглядывались с выражением взаимопонимания — нелегкие времена.

Мужчины же — сенаторы, полководцы, чиновники и другие придворные, мужья шокированных патрицианок — смотрели на дело иначе. С усмешками опытных распутников выслушивали они сплетни о том, что водворившаяся в Гормиздах женщина заключает в себе неугасимый жар, грозящий, может быть, ее повелителю неисчислимыми бедами, но сколь же желанный в любой дочери Евы!

Любопытно, что вся эта шумиха была вызвана не столько пикантностью ситуации, сколько предположениями о том, насколько важную роль станет играть новая любовница принца в делах двора. Возможное влияние фаворитки правителя, ожидающее ее будущее, выгоды и слабости ее положения оценивались двором со всех точек зрения — политической, дипломатической, финансовой и даже моральной, но почти никогда с точки зрения чисто человеческой.

Политика подчас играет немаловажную роль в любви венценосцев: известно немало случаев, когда честолюбивые придворные толкали очаровательную женщину в объятия любвеобильного властителя только для того, чтобы позднее использовать ее в качестве инструмента для снискания милостей. Однако, несмотря на самое усердное расследование, появление во дворце новой прелестницы не удалось связать ни с чьим влиянием.

Одним из первых дознался о происходящем Иоанн Каппадокиец. В последние два года дела этого грубоватого, но способного префекта претория шли превосходно. Продвижение из городских префектов на вторую по значимости должность в империи, где он подчинялся лишь принцу-правителю, было огромным взлетом для того, кто начал жизнь деревенским мальчишкой в отдаленной провинции.

На префекта претория возлагались обязанности по отправлению правосудия и управлению финансами, чеканке монеты, содержанию главных дорог, почты, государственных житниц, мануфактур, по налогообложению, деятельности провинциальных правителей, организации сложной системы должностей, образовывавшей имперский чиновничий аппарат, а также ответственность за все эти дела перед своим повелителем, принцем.

Действительно высокий пост, и примечательно, что Иоанн был назначен на него по весьма странной причине — он был пойман на неблаговидной сделке.

Некоторое время назад он с огромной прибылью для себя передал сенатору Полемону государственную тайну, относившуюся к походу галерного флота, направленному против эфиопов, благодаря чему сенатор завладел монополией на некоторые стратегические припасы и продал их правительству по колоссальным ценам, разделив прибыль с Каппадокийцем.

Юстиниан раскрыл нечестную сделку. Со стороны По-лемона она была законна, хотя и неблаговидна, и сенатор отделался тем, что стал persona non grata при дворе и теперь проводил большую часть времени в своем поместье в Вифинии. Но для Иоанна дело могло кончиться смертной казнью.

Принц, однако, умел обнаруживать в людях скрытые таланты и использовать их. И поступил он, как это с ним нередко бывало, повинуясь внутреннему голосу. Поставив Каппадокийцу на вид его преступление и вынудив его на коленях молить о пощаде, Юстиниан не стал предавать его палачу, а назначил своим главным администратором, будучи теперь совершенно уверенным в его преданности, поскольку угроза наказания за непрощенную провинность оставалась реальной.

Иоанн же, чувствуя себя под пристальным надзором принца, все равно не перестал втайне лелеять замыслы и строить коварные планы. Едва он услыхал о новой слабости Юстиниана, как навострил уши.

Вскоре ему стало известно и имя женщины. Так, значит, это Феодора?

Он был задет за живое — ему припомнилась нестерпимо унизительная для него ночь у Хионы и насмешки, еще долго преследовавшие его при дворе и в столице.

Он не забыл, как Феодора ускользнула от него и как он дознался о ее местопребывании — в Аполлонии, в гинекее его же клиента, наместника Экебола, ни больше ни меньше! Ему-то казалось, что ее уже нет в живых, ведь он знал о том, как ее изгнали в пустыню.

Как же она сумела уцелеть?

Она выжила — это несомненно, как и то, что ныне она здесь и стала любовницей Юстиниана. Иоанну следовало ожидать новых опасностей для себя в таком повороте событий. У Феодоры есть причины для ненависти к нему. Другие могут гадать, к добру или нет для них ее возвышение, но Каппадокийцу нечего ждать от нее, кроме несчастий. Всякий — даже венценосец — в объятиях женщины бывает склонен обещать ей все, чего она ни пожелает…

Но Иоанн не утратил присутствия духа. Знавал он дурные времена и раньше. Может быть, и на этот раз все сложится в его пользу… если приняться задело с умом. Каппадокиец был человеком неуемного честолюбия, для которого ничто не было слишком и ничто не казалось недостижимым.

Есть лишь два пути, думал он, — нужно лишь настолько сблизиться с Юстинианом, чтобы девица не смогла подкопаться под него, либо уничтожить ее самое. Второе, по его мнению, и быстрее, и приятнее, да и не потребует больших усилий, если выказать малую толику ловкости.

Юстиниан, пренебрежительно рассуждал префект, всегда был ни рыба ни мясо. Если содержать женщину оказывалось чересчур затруднительно, он вскоре склонялся к мнению, что она не стоит ни затрат, ни усилий.

А коль скоро в силу каких-либо обстоятельств Юстиниан проявит упрямство и не захочет отказаться от своей новой любовницы даже и под давлением, то ведь могут последовать и иные, громадной важности события. В конце концов принц — всего лишь племянник императора, а императору недолго осталось жить. Эскувиты по-прежнему многое решают в деле воцарения нового правителя после смерти старого, у которого нет прямого наследника, и префект претория, по совокупности надзирающий за государственными финансами, мог изыскать немало возможностей, чтобы справиться с дискредитированным претендентом на престол.

Обдумывая все эти дела, Иоанн Каппадокиец прикидывал, кто бы мог оказаться полезен ему в столь необычных обстоятельствах.

Евфимия, престарелая императрица, была удивлена и раздосадована, когда Василий, главный дворецкий, доложил, что во дворец явился и просит ее всемилостивейшее величество об аудиенции префект претория.

Ее величество, правду сказать, не была сейчас особенно милостива. Час был еще довольно ранний, и Евфимия, всю жизнь поднимавшаяся, словно простой солдат, на заре, теперь тешилась хотя бы той наградой за немилосердные передряги, которые претерпела по пути к трону, что от нее не требовалось начинать день в спешке.

В то утро она как раз заканчивала поздний завтрак, а следовательно, до сих пор не была даже одета как следует. Царственный ее лик изборождали морщины и складки, оставшиеся после сна, на царственной голове нерасчесанные седины были в беспорядке упрятаны под своего рода косо сидящий шелковый платок наподобие тюрбана, кряжистую фигуру царственной дамы облекала неряшливая ночная рубашка, а ее ноги… Евфимия так и не отвыкла от крестьянской привычки шлепать босиком, когда обстоятельства не требовали соблюдения приличий, и сейчас пошевеливала растопыренными пальцами не стесненных обувью крупных ступней.

— В такое время? — раздражительно воскликнула она в ответ на доклад Василия.

— Да, о великолепная, — проговорил величавый евнух.

— Не могу я принять его, еще рано… Почему он не предупредил меня о своем приходе?..

Однако префект претория — это префект претория. Даже императрица вряд ли может отказаться принять его по делам службы, и, очевидно, немаловажным, если он явился столь неожиданно и в столь необычное время.

— Н-ну… пусть подождет, — запинаясь, проговорила она. — Мне надо одеться.

Посему Иоанну Каппадокийцу пришлось терпеливо дожидаться в атрии в течение часа или около того, пока евнухи и камеристки скакали, будто взбесившиеся обезьяны, туда и сюда по императрицыным покоям — таща то одно, то другое одеяние, пытаясь совладать с неопрятной седой шевелюрой на ее голове, принося и унося сандалии и косметику, ленты и ожерелья, браслеты и кольца, гребни и булавки и все то поразительное множество украшений и прочих безделушек, без которых пожилая дама считала абсолютно невозможным появиться на людях. Все это происходило под аккомпанемент пронзительных восклицаний и криков, исходивших от нее самой и напоминавших более всего кудахтанье растревоженной наседки.

В конце концов префект претория был все же допущен в приемный покой императрицы, облик которой показался ему не более отталкивающим, чем обычно.

— Величественная и изумительная! — обратился он к ней, преклонив колени. Он был в великолепном одеянии, как приличествовало важному сановнику, но на голове Иоанна сияла обширная плешь, а стоявшие торчком по ее краю темные волосы напоминали шерсть на загривке дикого животного.

— Приветствую тебя, славный префект, — отвечала императрица, взглянув на него с подозрением. Похоже было, что Каппадокиец собирается просить о милости, а она по характеру своему терпеть не могла оказывать милости.

— Осмеливаюсь, о восхитительнейшая звезда творения, явиться перед тобою, чье великолепие ослепляет человеческие глаза, по некоему делу, о котором, как я считаю, тебе необходимо услышать.

Восхитительнейшая звезда творения склонила седую голову и поджала пепельные губы. Потом она несколько смягчилась, но все еще сохраняла бдительность. Дело, о коем ей необходимо услышать, вряд ли дело государственное. Речь идет, очевидно, о поведении какой-нибудь из женщин двора, безраздельной властительницей которого Евфимия себя считала.

— Продолжай, — сказала она.

— Достигло ли твоего слуха известие, о милостивая, что во дворце Гормизды появилась любовница?

— Любовница? Полно, префект! Разумеется, я слыхала, что Юстиниан развлекается с какой-то девушкой. Я, как ты знаешь, не одобряю такой распущенности. Но временная подружка — еще не любовница…

— Тысяча тысяч извинений, о величественнейшая, но это отнюдь не временная подружка. Мне все известно об этой женщине — она себе на уме и опасна. Кроме того, как ни прискорбно, согласно моим сведениям, принц без памяти влюблен в нее!

Евфимия вытаращила глаза, забыв о царственном достоинстве.

— Юстиниан? Влюблен? — наконец воскликнула она. — Не верю! Да в нем любви не больше, чем в прошлогодней брюкве!

— Уверяю тебя, прославленная повелительница, я знаю, что говорю. Мне известно ее имя — Феодора. Она с улицы Женщин!

— С улицы Жен… публичная девка? Смотри, префект, не завирайся, твои слова могут обернуться против тебя.

— О величественнейшая! Твой недостойный слуга готов в любое мгновение подвергнуться опасности ради пользы государства, славы императора и доброго имени любимой императрицы. А в этом деле он готов попросту рискнуть головой!

Евфимия нахмурилась. Несмотря на свои медвежьи ухватки, грубость речи и манер, Иоанн Каппадокиец обладал талантом преподносить известия так, что они вызывали доверие.

— Как же возникло это увлечение? — спросила она.

— Да разве кто-нибудь может знать, о великолепная? Возможно, это какое-то колдовство. Кто знает?

— Не становись смешным, префект! Колдовство? Обычная уличная девка на минуту вскружила голову моему племяннику!

Евфимия обычно называла Юстиниана племянником, хотя на самом деле он приходился племянником лишь Юстину, а она не могла претендовать даже на свойство с ним, так как в законный брак с императором так и не вступила.

— Я почел своим долгом известить тебя как можно скорее, — сказал Иоанн. Он пристально уставился на нее из-под своих густых бровей, чтобы убедиться в произведенном впечатлении, при этом лоб у него покрылся морщинами до самой лоснящейся плеши. Судя по помрачневшему лику императрицы, его цель была достигнута, и он откланялся, произнеся все положенные этикетом комплименты и льстивые титулы.

Какое-то время после его ухода Евфимия, нахмурившись, сидела неподвижно.

Да, похоже, разразился позорнейший скандал, и поскольку он затрагивал царствующее семейство, он затрагивал и ее. Помыслить только — уличная блудница во дворце!

По лености, а также стесняясь своего происхождения и прошлого, Евфимия обычно не вмешивалась в дела, не связанные с ее непосредственным окружением во дворце Сигма. Но на этот раз она решила проявить твердость.

Во дворце Гормизды в те первые дни царило настроение, очень близкое к отчаянию.

Нет никого более одинокого, нежели женщина, лишенная друзей, оказавшаяся во враждебном окружении, не имеющая возможности приобрести положение, имущество, репутацию и вынужденная полагаться единственно на свое влияние, подчас весьма эфемерное, на непостоянное, переменчивое, ненадежное существо, которое именуется мужчиной.

У Феодоры было такое чувство, будто она кончиками пальцев рук и ног цепляется за крутой утес, испытывая ужас от того, что при любом случайном порыве ветра сорвется и полетит вниз, навстречу гибели.

Этот страх она тщательно скрывала. Но он не оставлял ее, и временами ей казалось странным, как это она еще в состоянии совершать все эти бесконечные усилия, которые все равно так или иначе закончатся ее поражением, тем более горьким, что она была так близка к большой цели.

В минуты глубочайшего упадка духа лишь одно удерживало ее от полного отчаяния — врожденное упрямое мужество, которое никогда не иссякало и помогло ей выжить, когда она бездомной умирала от голода и ночевала в холодных подворотнях улицы Женщин, которое провело ее через ад Ливийской пустыни, где каждый шаг казался ей последним.

Она собиралась с силами, и каждый вечер, когда Юстиниан возвращался к ней из своей канцелярии, старалась очаровать его по-новому.

Иногда она заводила беседу на какую-нибудь новую забавную тему, иногда изменяла свой облик посредством нового наряда или прически, а иногда вносила что-нибудь неизведанное в любовную игру.

Ей нужно было выиграть время, и она это знала. Из того, чем женщина может завоевать мужчину, едва ли не сильнее всего привычка — с нею приходит к нему ощущение довольства и покоя от ее присутствия рядом. Привычка не возникает за несколько часов или даже дней, для этого нужны недели, может быть, месяцы, а то и годы.

Однако, обнимая своими прекрасными руками голову принца или привлекая ее к своей груди, девушка нисколько не лицемерила.

Женщина зачастую влюбляется в мужчину, проницательно угадывая то, что он собой представляет. Иначе не объяснить, почему бесконечно повторяется сюжет, в котором очаровательные, блестящие, великолепные женщины выходят замуж за толстых, лысых, близоруких и вовсе ничем не примечательных мужчин, которых часто преданно любят. Эти мужчины — люди действия. Именно за способность к деятельности и достижению цели и любят их женщины, и потому для них оказывается возможным закрыть глаза на все остальное.

Юстиниан был не особенно хорош собой. Наружность его была по-мужски привлекательна, но с годами эта привлекательность поблекла. Умственные его способности также были не блестящи, хотя должностные обязанности он исполнял с фанатической добросовестностью. Но для Феодоры он был — Принц. И он всегда был с нею добр, добрее всех остальных мужчин в ее жизни.

Эта девушка, всю жизнь продававшая любовь, узнала, как можно щедро дарить ее, не зная даже, нужна ли эта любовь.

Юстиниан был влюблен в нее — в этом у нее не было сомнений. Но его влюбленность, как она опасалась, была совсем не такой, как ее чувство к нему. Он не полюбил — он был лишь очарован, а очарованность может иной раз совершенно неожиданно смениться охлаждением.

В том-то и заключались трудности Феодоры — ведь любовь женщины, изливаемая на мужчину, если он не отвечает на нее равноценным чувством, становится приторной и требует пряных приправ и театрального разнообразия.

И Феодоре не было покоя. Она все время должна была сохранять бдительность, подстегивать фантазию и размышлять тогда, когда ей больше всего хотелось бы помечтать и понежиться.

До сих пор ей удавалось неизменно давать Юстиниану почувствовать, что он все более постигает смысл любви, а не просто существует. Он не был безразличен к этому и не оставался неблагодарным.

Однажды он сказал ей:

— Ты настоящий парадокс!

— Почему? — спросила она.

— Ты неизменно и щедро даришь себя мне, и все только ради удовольствия дарить. Мое блаженство для тебя важнее своего. Ты радуешься оттого, что даришь радость мне.

— Такова женщина, — сказала она, улыбнувшись своей легкой улыбкой.

Она могла бы выразиться несколько иначе: «Таково женское искусство»; но одно из искусств женщин и заключается в том, что они не признают за собой никакого владения искусством.

Иногда в промежутках между любовными играми она рассказывала ему что-нибудь, подобно Шахразаде, жившей в более поздние времена. Например, о мертвом городе Кирене и о том, как узнала его страшную историю. Или о своих скитаниях по пустыне. Или о проповеди престарелого Северия, патриарха монофизитов.

— И что же, Северию было что сказать? — спросил в тот раз Юстиниан.

— Он говорил прекрасно и показался мне добрейшим человеком.

Его лицо приняло непроницаемое выражение.

— Северий закоренелый еретик и враг истинного учения церкви.

Такое проявление религиозной нетерпимости удивило ее, оно так резко контрастировало с его обычно почти циничными взглядами. Этому настроению суждено было в будущем усиливаться в Юстиниане, но в тот момент Феодора ничего не сказала.

Однажды вечером он вернулся во дворец с новостью.

— Гонцы только что принесли с границы известие, что царь Кавад и Хосров, получив наше предложение об усыновлении посредством «Обряда оружия», тотчас же сняли шатры и ушли в глубь Персии вместе с войском.

— Что же это означает? — спросила она.

— Этим доказывается, что их намерения не были добрыми! Как ты верно все угадала! Тебя бы следовало ввести в государственный совет.

Он произнес это шутливо, и она засмеялась.

— Не удастся. Я женщина. Разве смогу я быть советником, или военным, или законником, или хотя бы привратником в совете?

— Да, — сказал он и привлек ее к себе. — По-моему, ты можешь быть только подругой для любящего мужчины.

Он поцеловал ее, а затем она сказала:

— И все-таки я чувствую, что у меня как бы два ума. Один для женских мыслей и чувств. А другой тем временем строит всякие теории…

— Какие же теории возникли в твоей милой головке?

— Наступит день, когда ты станешь императором и окажешься в самом центре подмостков истории. Именно история рассудит, останется ли твое имя жить в веках или нет.

— Ах, скажите, пожалуйста! — воскликнул он со смехом. — Ради Бога, как же мне добиться, чтобы мое имя жило в веках?

— Следует снискать славу великого правителя.

— Это не так просто, милая. Не многие правители становятся великими. Если бы я носил порфиру — как мне достигнуть того, что оказалось недоступным ни одному из моих предшественников за два столетия, минувших со времен Константина, прозванного Великим?

— Удача и обстоятельства иной раз сопутствуют правителю, — отвечала она, — но я полагаю, что громкую славу может стяжать и политическая деятельность.

Он перестал посмеиваться и спросил уже с интересом:

— Скажи мне, каким путем, по-твоему, может правитель добиться, чтобы его звали великим?

— Мне случилось однажды поговорить об этом с одним весьма умудренным человеком, — ответила она медленно и серьезно. — Это был нищий.

— Нищий? Что может знать нищий об искусстве правления?

— Мудрость может пребывать там, где ее не ищут. Этот нищий был также и философом. Разве Диоген[57] не принимал подаяния?

— Допустим. — Он кивнул. — Каковы же советы твоего нищего императорам?

— Прежде всего я хочу сказать тебе, что в бытность мою в Киренаике я развлекалась преимущественно чтением исторических сочинений, которые брала в дворцовой библиотеке. И тогда я убедилась в правоте мудреца, который говорил, что правителей называют великими по различным причинам, а не по какой-то одной.

— По каким же?

— Во-первых, это грандиозные завоевания. Мне кажется, это самый быстрый путь. Им пошел Александр Македонский. Затем — законотворчество. В нем величие Моисея, вождя Израиля. Далее — строительство величественных общественных сооружений, таких, как укрепления, дороги, акведуки, храмы, дворцы и даже флоты военных кораблей. Именно это принесло величие Августу.

— Ну а как с мудрым и великодушным правлением?

— Я задавалась и этим вопросом, — отвечала она. — Именно так ты сейчас правишь народом. Но поверь мне, для истории это не имеет большого значения. Человек бывает велик не столько по свойствам души, какими может обладать и нищий, сколько по власти над мыслями и воображением людей. Сколько было монархов, которые правили со справедливостью и добротой? Тысячи, наверное. Однако их имена навеки затерялись в летописях.

Он спросил, медленно выговаривая слова:

— Значит, ты считаешь, война — это лучший путь?

— Я сказала — самый быстрый. Он также и самый опасный, ибо войну можно проиграть. Но, принц, почему бы не сочетать все три способа, о которых я сказала?

Услышав эти слова, он прищурился и впоследствии много раздумывал над ними. Так была заложена, без преувеличения, политическая основа всей его жизни и деятельности.

Всегда после серьезных разговоров такого рода его подруга увлекала его жаркими любовными утехами. И когда он, обласканный, забывал о больших делах, то бесконечно расспрашивал ее о ней самой — он хотел знать обо всем, ничего несущественного для него не было.

Большинство женщин стали бы лгать. Но Феодора была умнее. Если она хочет удержать Юстиниана, то пусть это произойдет несмотря на то, что он о ней узнает, а поскольку он принц, то, конечно, узнает многое. Сейчас самое время все рассказать ему, пока он влюблен, пока у него не возникло ложных представлений, могущих привести к разочарованию. Необходимо, чтобы очарованность не оставляла его, пока он не проглотит и не переварит то, что может оказаться не слишком аппетитным, зато впоследствии будет приниматься как данность.

Поэтому по большей части она говорила ему правду. Она не стала упоминать о ребенке, который был у нее в Египте, или о любовном эпизоде с рабом. Кое-что еще она предпочла держать про себя, но, в общем, не скрывала от него своего прошлого.

И она не ошиблась. Поскольку она была куртизанкой, Юстиниан ничему в ее предшествующей жизни не удивлялся, ничто не вызывало у него отвращения, и прежде всего потому, что говорила она откровенно, всегда с деликатностью, часто с юмором и ни в чем не раскаивалась.

Он смеялся с нею над тем, как она поспособствовала падению Хионы, переживал с нею ее мытарства в пустыне, сочувствовал ей во всех других несчастьях.

Таким вот образом, возбуждая его же собственное воображение, она становилась все более близкой ему, пока Юстиниану не стало казаться, что никого на свете он не знает лучше ее, и одновременно она завоевывала его уважение, проявляя временами удивительную проницательность и ум. Более того, она — хотя и не рассчитывала на это — снискала молчаливую благодарность мужчины не первой молодости к девушке, чья молодость не презрела его лет в делах любовных.

По-прежнему охваченной тревогой за будущее, Феодоре пока невдомек было то, чего не осознал еще и сам Юстиниан, а именно, что вследствие живейшей его заинтересованности уже сделан немалый шаг к чему-то гораздо большему, нежели простая страсть.

И это стало вдруг отчетливо видно при неожиданных и угрожающих обстоятельствах.

Однажды вечером Дромон, главный евнух Гормизд, принес Юстиниану свернутый и запечатанный пергамент. Он сломал печать, прочел, хмурясь, послание, а затем протянул его Феодоре.

Оно было от императрицы, написано по-гречески и, очевидно, под диктовку, ибо Евфимия, как, впрочем, и сам император, так и не овладела таинством письма и чтения. Послание заключало в себе следующее:

«Ее Великолепнейшее и Благороднейшее Величество Евфимия, императрица ромеев, — Юстиниану. Повелеваем тебе явиться перед нами во дворце Сигма завтра в три часа пополудни».

Феодора подняла глаза на Юстиниана, стараясь прочесть выражение его лица.

— Это из-за меня, не так ли? — спросила она.

Он кивнул.

— Должно быть.

— Что будешь делать?

Он приказал принести принадлежности для письма, написал ответ и дал ей прочесть, прежде чем поручил Дромону отдать ожидавшему курьеру. Там было вот что:

«Юстиниан — Ее Высочайшему Величеству императрице Евфимии. Повинуюсь твоему повелению и буду у ног твоих в означенный тобою час».

Ужин в тот вечер прошел в молчании. Для Феодоры наступило время большой тревоги.

Ей было неизвестно, кто в действительности властвует во дворце. Говорили, будто император впал в детство, что он то и дело задремывает и клюет носом, а то капризно жалуется на больную ногу. По всей вероятности, старая женщина, его супруга, отлично умела управляться с ним, немощным и недужным. Так, может быть, Евфимия и есть теперь верховная власть?

Это была ужасная мысль. Мужчин Феодора в большинстве случаев не боялась. Но женщина, старая, мстительная женщина…

Когда на следующий день, едва солнечные часы показали указанное Евфимией время, Юстиниана проводили в приемный покой императрицы, и та, судя по его исполнительности и почтительности, заключила, что он готов повиноваться ее воле, она сурово начала:

— До нас дошли странные известия о тебе, Юстиниан.

Принц взглянул на придворных дам, числом в сорок, выстроившихся у кресла Евфимии, в котором она восседала, как на своего рода троне в своем приемном покое. Было хорошо известно, что императрица неизменно удаляет из своего окружения веселых, жизнерадостных и красивых женщин и держит лишь совершенно безупречных и безжизненных. Эти сорок явили взору принца исключительно безрадостное зрелище — внушительный возраст и, вероятно, единодушное неодобрение его поступков.

Позади них и вдоль стен стояли наготове многочисленные евнухи, некоторые с оружием; это были одновременно и слуги, и охранники женской части дворца. Ничего не скажешь, в предстоящей беседе слушать его будут скорее враги, чем друзья. Юстиниан медлил.

— Какие же известия, о великолепная?

— Что ты в порочных и безнравственных целях держишь во дворце Гормизды женщину.

Сорок пар глаз дам окружения императрицы переглянулись, сорок пар бровей приподнялись. Императрица сердито уставилась на принца.

— В самом деле, величественная? — спросил Юстиниан.

— Тебе отлично известно, что держать такую женщину для удовлетворения порочных плотских страстей, — Евфимия любила подчеркивать такие слова, — есть большой и постыдный грех. Столь злостный и противный святому учению церкви, что ты рискуешь своей бессмертной душой — даже если бы эта женщина и была из хорошего семейства и имела положение в обществе.

Юстиниан побагровел. Он был единственным мужчиной здесь, и ему не пришлось по вкусу, что его распекают, будто школяра, в присутствии всех этих женщин и евнухов. Однако он лишь проронил:

— Возможно.

— Но что еще хуже, — продолжала императрица, — и должна заметить, я не поверила своим ушам от удивления и возмущения, когда услышала, что эта женщина — простая куртизанка.

— Была таковой, — поправил он.

— Была или есть — это все равно! — перебила она.

— Да простит меня всемилостивейшая, я полагаю, это не вполне так.

Снова переглянулись сорок дам, послышался шепоток, легкий, словно дуновение ветерка.

— Ты хочешь сказать, что она не блудница, ведущая дурной, распутный образ жизни? — строго спросила императрица.

— Разве не может женщина порвать с прошлым? — парировал он.

— Уличная девка? Вздор! Она одурачила тебя — и это в твоем-то возрасте!

Он призвал на помощь все свое самообладание и постарался сохранить примирительный тон, чувствуя себя крайне неуютно под пристальными взглядами сорока дам и надеясь избежать открытого столкновения. Он знал, что Евфимия не обладает реальной властью, однако опасался ее влияния на императора, влияния, какое любая настырная женщина может оказывать на больного и дряхлого мужчину.

Она вперила в него свирепый взгляд.

— Приведи же ее сюда, я хочу видеть ее!

— Покорнейше прошу простить, но я почитаю за благо воздержаться, — отвечал он.

— Тогда, Юстиниан, я повелеваю тебе избавить себя и дворец от присутствия этой женщины!

Теперь настало время принять решение и, возможно, серьезное. К его удивлению, это решение уже сложилось само собой, ясное и определенное.

— Против этого, с твоего милостивого согласия, я должен возразить, — спокойно заявил он.

Возмущенный ропот среди дам стал громче. Сердито взглянув на них, Евфимия заставила их замолчать.

— А если я настаиваю? — осведомилась она.

— О великолепнейшая, я всегда старался следовать твоим желаниям во всем, о чем ты просила меня. Но эта женщина дорога мне. Я не хотел бы расстаться с ней.

— Ты отказываешься повиноваться моему повелению?

Впервые за все время на лбу у него запульсировала вена — верный признак нараставшего в нем гнева.

— Я ли первый держу во дворце любовницу? — спросил он.

Сорок пар глаз широко раскрылись, сорок пар ртов разинулись, а императрица откинулась на подушки своего кресла. Придворные дамы не хуже Евфимии расслышали в его словах намек на ее собственное унизительное положение. В нем были одновременно вызов и оскорбление.

Несколько мгновений императрица не могла выговорить ни слова, но когда слова пришли, в них звучали ярость и угроза:

— Это еще не конец разговора, Юстиниан! А пока можешь удалиться — немедля!

Низко поклонившись и покинув приемный покой императрицы, принц не стал сразу возвращаться в Гормизды. Он направился по галереям в канцелярии, располагавшиеся в соседнем дворце Дафны, поскольку в тот день его ждали трудные и неотложные дела.

Когда несколько часов спустя он наконец встретился с Феодорой, его лицо было мрачно.

Ее день прошел в волнениях, в озабоченности его судьбой, так же как и собственной, и теперь она пыталась прочесть что-нибудь на его лице, но тщетно.

Юстиниан не поцеловал ее, как обыкновенно делал, переступив порог. Отметив это про себя с замиранием сердца, она какое-то мгновение молча смотрела на него.

Наконец она проговорила:

— Я должна уйти?

— Нет! — воскликнул он с почти пугающим неистовством.

— Императрица приказала — и ты отказался?

— Именно так. Она распекала меня, как напроказившего мальчика, перед этими сохлыми старухами, которых она называет своим двором. Но я не поддался.

— Юстиниан…

— Постой. Это еще не все.

— Что же еще?

— Когда я уходил из канцелярии, мне доставили второе императорское послание. Прочти.

Она взяла тонкий пергамент с императорской печатью и прочитала:

«Юстиниану. Под угрозой кары повелевается тебе высочайшей властью твоего господина Юстина, императора ромеев, явиться вместе с женщиной по имени Феодора перед Его Высочайшим Императорским Величеством во дворец Сигма завтра в пять часов пополудни».

Послание было подписано с помощью известного трафарета со словом «LEGI», означающим «прочел и одобряю», которым император пользовался, чтобы поставить официальную подпись, поскольку не умел написать свое имя.

Феодора и Юстиниан обменялись взглядами, их глаза округлились.

— Ты будешь вынужден прогнать меня, — сказала она наконец дрогнувшим голосом.

— Не прогоню.

— Даже если император прикажет?

— Ни за что. — Губы и подбородок Юстиниана выразили крайнюю степень упрямства.

— Это может значить конец твоей власти, крушение всех твоих надежд, — воскликнула она.

— А хоть бы и так.

Она горестно воскликнула:

— Но, дорогой, я не стою империи!

В ответ он заключил ее в страстные объятия.