Феодора

ГЛАВА 7

Как и предполагалось, пир столичной фамозы должен был поразить своей расточительностью и великолепием.

Однако действительность превзошла все ожидания. Прибывающих на носилках гостей в вестибюле встречали рабы, снимали с них сандалии и омывали им ноги и руки из серебряных сосудов, затем окропляли благовониями и надевали на головы венки из живых цветов.

Трибониан, явившийся одним из последних, с удовлетворением знатока наблюдал за этими действиями, сулившими в дальнейшем еще большую роскошь и сюрпризы. Покончив с омовением, Трибониан проследовал в комнаты.

Считалось дурным тоном направляться сразу к столу, поэтому юрист вышел во внутренний двор полюбоваться цветами, побродил по комнатам, восхищаясь мебелью и кланяясь гостям, и наконец вступил в обеденный зал.

То, что он увидел, вызвало самое искреннее восхищение даже у такого сибарита, как Трибониан. Пять висячих бронзовых ламп, украшенных фигурками нимф и сатиров, каждая с шестнадцатью плошками ароматного масла и дорогими фитилями из карпатского льна, так освещали зал, что в нем практически не оставалось теней.

В алькове несколько музыкантов наигрывали приятную музыку. Вдоль стен через равные промежутки стояли обнаженные красивые мальчики, которые должны были прислуживать гостям за столом. Большие и удобные ложа со множеством мягких подушек были расставлены по всему залу. Рядом с каждым из них стояла девушка.

Лица деликат сияли приветливыми улыбками, на каждой были надеты самые лучшие ее украшения, головы празднично убраны, все они были поистине очаровательны в своих облегающих нарядах светлых тонов; все вместе создавало очаровательную гармонию, услаждающую глаз. Трибониан с удовольствием созерцал эту картину взглядом художника. Девушки были словно на подбор: молоды, свежи и красивы.

Хиона встречала гостей у дверей, одетая роскошнее, чем когда-либо, — в платье персикового цвета, с тремя драгоценными ожерельями на груди, в ослепительно сияющих браслетах, кольцах, серьгах; она просто поражала великолепием.

— Добро пожаловать в мой скромный дом, благородный Трибониан, — проговорила она.

— Но это истинное совершенство! — воскликнул юрист. — Я восхищен той гармонией, которую вам удалось так искусно создать: сладостные звуки для уха, восхитительные ароматы для обоняния и, наконец, захватывающее зрелище для глаз.

Хиона наградила его самой обольстительной из своих улыбок: оценка Трибониана льстила ее тщеславию.

— Девушки — лучшие, что есть в Константинополе, — доверительно сообщила она, — уверяю вас, не так-то просто было заполучить их сюда. Все до одной владеют искусством обольщения и любовных игр, и ни одна не откажется удовлетворить даже самое причудливое желание. Выбирайте же себе ложе, дорогой Трибониан, и ту, которая вам по вкусу.

Выбирать ложе было привилегией для гостя: вместе с ним выбиралась и девушка, стоявшая рядом, она-то и будет развлекать мужчину и на пиру, и ночью. Исключением было лишь возвышение в центре, которое предназначалось для Хионы и Каппадокийца.

С легкой улыбкой Трибониан отошел от хозяйки и двинулся вдоль зала, любезно заговаривая с юными куртизанками и интересуясь их именами.

— Меня зовут Дио, — застенчиво улыбнулась стройная блондинка.

— Тепсис, — проговорила девушка с рыжеватыми волосами и прекрасной фигурой.

— Хлоя, — откликнулась третья.

— Мелисса, — четвертая.

Каждой Трибониан отпускал какой-нибудь комплимент.

— Когда вы все так божественно прекрасны, как можно сделать выбор? — улыбнулся он, как бы приходя в замешательство от такого разнообразия красавиц.

Наконец его взгляд остановился на миниатюрной 'фигурке с сияющими глазами. Девушка, самая невысокая из всех присутствующих в зале, была в белом платье, туго обтягивающем ее талию и ниспадающем грациозными складками к крошечным ножкам.

— Твое имя, малышка? — спросил он.

— Феодора, — она чарующе улыбнулась в ответ. — Не соблаговолит ли знаменитый Трибониан провести вечер со мной?

Законовед был поражен.

— Откуда тебе известно мое имя?

— По слухам.

— И что же говорят эти слухи?

— Что Трибониан — самый красивый мужчина при дворе императора.

Он засмеялся, очарованный:

— Маленькая выдумщица! Ты, должно быть, слышала, как Хиона приветствовала меня. Но у тебя неплохо получилось, и я остаюсь с тобой. Я должен познакомиться с такой находчивой девушкой поближе.

Другие гости поудобнее устраивались на своих ложах, принимая полулежачее положение, опираясь на левое предплечье и оставляя свободной правую руку. Взгляды всех были устремлены к центру зала, ноги вытянуты вдоль ложа, образуя, таким образом, круг. Деликаты изящно расположились рядом с каждым гостем.

Наконец Хиона и Каппадокиец заняли свои места на центральном ложе. Острый глаз Трибониана отметил, что префект весьма походит на дикого вепря из его родной варварской провинции.

Он перевел взгляд с хозяйки и префекта на других гостей. В общем кругу он заметил смуглое лицо Экебола, вытянувшегося рядом с белокурой девушкой, которую звали, как сообщила Феодора, Хризомалло. Был здесь и Сильвий Тестор, уже пьяный, со своей всегдашней вкрадчивой улыбкой, поглаживающий округлые бедра спутницы, которую, как выяснилось, звали Антонина. Он заметил здесь и старого Гермогена, ведавшего дворцовыми церемониями, и философа Филона, поэта Менда, и многих сенаторов, эстетов, военных — со всеми Трибониан был знаком.

Это было действительно избранное общество, и юрист почувствовал себя польщенным — приглашение на такое исключительное торжество много значило.

Внезапно вновь зазвучала музыка. Двое кравчих в набедренных повязках внесли меха с вином, и обнаженные мальчики немедленно покинули свои места у стен.

По древнему обычаю, хозяйка должна была первой испробовать вина, чтобы убедиться, что оно не отравлено. Хиона наполнила первый кубок, высоко подняла его и осушила до дна. Затем были наполнены кубки гостей, и мраморные тела мальчиков замелькали между ложами, разнося гостям и их подругам первые чаши.

По мере того, как они пустели, беседа оживилась, музыканты продолжали играть, мальчики поднесли к каждому ложу небольшой столик для яств.

Первое кушанье подавалось на блюдах уже разделанным так, чтобы его можно было есть одной рукой; это был лобан, рыба, считавшаяся самой изысканной, приготовленная в таком неописуемо пикантном соусе, что вызвала общий восторг. К рыбе, как и к прочим блюдам, на протяжении всей трапезы подавались ломтики хлеба, о которые можно было вытереть пальцы, а при желании — обмакнуть в соус.

Музыка продолжала звучать, разговоры и смех не умолкали. Блюда с рыбой унесли, и мальчики подали каждой паре чаши с ароматной водой и салфетки, о которые следовало вытереть пальцы, чтобы на них не осталось ни малейшего запаха, мешающего оценить следующее. блюдо, которое представляло собой искусно приготовленных куропаток и уток.

Еще одна смена чаш с ароматной водой — и настала очередь третьего блюда: жареный барашек и говяжье филе в подливе, вкус которой мог поразить воображение любого эпикурейца.

Было бы чересчур утомительно описывать каждое кушанье. Достаточно сказать, что в эту ночь Хиона подала гостям пятнадцать различных блюд, и к каждому полагалось свое вино, как нельзя более гармонирующее с яством.

— Настоящий лукуллов пир! — воскликнул Экебол, обращаясь к Сильвию Тестеру. — Клянусь святой Македонией, покровительницей куртизанок, нам будет что вспомнить!

Рука Экебола, по мере того как разогревалась его кровь, все смелее поглаживала восхитительные выпуклости Хризомалло. Девушка не противилась, а, скорее, поощряла эту откровенную ласку, улыбаясь ему через плечо.

— Нам позавидовали бы даже во дворце, — отозвался сборщик налогов, целуя Антонину.

— Во дворце никогда бы не смогли подняться до таких высот, — улыбнулся им Трибониан, — а что думаешь ты об этом вечере, маленькая Феодора?

— Что вы еще и не начинали наслаждаться всеми его прелестями, — отвечала она.

— Какими же это? — спросил Трибониан только для того, чтобы услышать, что она ответит.

— Всеми!

— Ты имеешь в виду любовь?

— Если вам так будет угодно… — из-под длинных ресниц блеснул призывный взгляд.

В эту минуту Экебол, уже достаточно разгоряченный, распростер Хризомалло на ложе и с жадностью припал к ее губам. Другие гости вели себя так же: открыто ласкали девушек, посмеивались, нашептывали им всякие любезности, пошлепывали, пощипывали их, в то время как девушки потворствовали самым бесстыдным поползновениям.

Пик неприличия был достигнут в тот момент, когда опьяневший и уже не владеющий собой Иоанн Каппадокиец начал открыто домогаться Хионы и настаивать, чтобы она отдалась ему прямо здесь, в центре зала, на глазах у гостей. Но фамоза, чей рассудок никогда не затуманивался ни вином, ни страстью, знала, как можно справиться с мужчиной, ублажив его лестью и посулами; смеясь, она отклонила притязания Каппадокийца.

Насупившись, префект снова налег на вино, но хорошее настроение вновь вернулось к нему, когда он увидел, как старый Гермоген, неуклюжий и грузный, свалившись со своего ложа, взбирается на него, поддерживаемый деликатой, поднимая при этом сначала свой необъятный зад, словно вол на пастбище.

Трибониан с усмешкой наблюдал все это. Хоть он и высоко ценил удовольствия, у него был утонченный вкус, и гораздо больше, чем остальных, его интересовала девушка, сидевшая рядом, в которой он угадывал что-то особенное, отличающее ее от остальных. Однако он не принял ее осторожного предложения удалиться с ним в одну из многочисленных спален, — а, напротив, повел шутливую беседу.

— Любовь? — повторил он, подхватывая ее игру. — Ну и что же такое, по-твоему, любовь?

— Это венец чувства, высший экстаз.

— Сильнее, чем религиозный?

Видя, что он расположен к разговору больше, чем к чему-либо другому, Феодора повернулась к нему и устроилась поудобнее.

— Я знаю о религии совсем немного, — ответила она, — но человек, которому она необходима в жизни, по-моему, достоин жалости. Он либо неумен, либо у него пустая душа.

— Любопытное замечание, особенно из уст куртизанки.

— Куртизанке платят за ее тело. А за свою душу она могла бы получить вдвое больше, поскольку и православие, и монофизиты хотели бы завладеть ею.

Трибониан засмеялся:

— Богословие — опасная тема. Давай-ка вернемся к любви, с которой мы оба знакомы поближе.

Феодора рассмеялась, и ее смех показался ему обворожительным.

— Любовь — это прекрасно, но это еще более опасная тема.

— Почему же, Феодора?

— Потому что люди считают ее чересчур возвышенной. По крайней мере, мужчины убеждены в этом.

— А женщины думают иначе?

— Мужчины стараются убедить женщин в этом, и женщины им подчиняются, нередко к собственному разочарованию. Но я все же уверена, что женщины гораздо более трезвы в своих суждениях о любви по сравнению с мужчинами. Хотя, надо отдать должное, мужчины более влюбчивы, а в женщинах всегда преобладает материнское начало. Первичные инстинкты, в обоих случаях.

— Но первый обычно воспринимается как отрицательный, а второй — как положительный, не так ли? — заметил юрист.

— Не знаю. Просто принято прославлять женщину за ее материнские чувства, которые для нее так же естественны, как дыхание, и в то же время осуждать мужчину за его не менее естественный и слепой инстинкт — тягу к продолжению рода. Но как одно может существовать без другого? И что более важно для людей?

— Интересный вопрос, — заметил Трибониан, совершенно заинтригованный.

— Я совсем не уверена, — продолжала Феодора, — что чувство отцовства у мужчин, которое философы считают величайшим преимуществом человеческих существ перед животными, имеет большее значение, чем ответное влечение женщин, которое животным практически недоступно, за исключением коротких периодов. Но без этого ответного влечения в нас та самая чувственная любовь, что известна всем, была бы попросту невозможной.

— Я просто поражен такой занятной и своеобразной философией, да еще в устах такого юного и привлекательного существа! Откуда ты набралась этих мыслей?

— Это моя собственная теория.

— Филон, вон тот тип, вполовину менее умен, чем ты, Феодора. И к тому же он уродлив.

Она улыбнулась, польщенная:

— Не забывайте, что у куртизанок достаточно времени для размышлений о любви, так как любовь — единственное их занятие.

— Ну и к каким еще выводам ты пришла?

— Что большинство мужчин, помимо простейшего удовлетворения своих желаний, совершенно не способны к любви. Чтобы заниматься этим, требуется гораздо больший талант, чем для командования легионом. Это хорошо известно женщинам, и недостаток таких талантов среди мужчин вызывает их тайную досаду.

— Ну а что дает это умение?

— Оно заставляет женщин, в частности куртизанок, уделять любви больше внимания. Любовное действо — та же драма, но с очень короткими актами и длинными антрактами. Женщина, знающая в этом толк, понимает, что промежутки должны быть чем-то заполнены, и таким образом находит применение своим талантам.

— Ты все более и более изумляешь меня, малышка!

— Потому что я болтаю?

— Потому что ты говоришь разумные вещи.

— Ну, если вы находите их разумными, вот еще одна: по-моему, гораздо лучше быть любимым, чем любить самому.

— Как же так, если любовь — это венец чувств?

— Потому что тот, кого любят, обладает влиянием, в то время как тот, кто влюблен, — не более чем пассивный инструмент движущей им силы любви.

— Но ты торгуешь любовью!

— Я же женщина!

— Ты хочешь сказать, что все женщины торгуют ею?

— Конечно, даже самые добродетельные. Вы могли бы сказать, что куртизанка продает любовь в розницу многим мужчинам, но ведь и порядочная женщина, выходя замуж, продает ее, только оптом, причем не всем мужчинам, а одному. Однако, в конечном счете, это одна и та же сделка, верно?

Он опять рассмеялся:

— Ах ты, маленькая софистка[38]! Я пришел к выводу, что ты невысокого мнения о женской добродетели.

Она надула губы, но тут же улыбнулась:

— Что касается женской добродетели, то это всего лишь декорация. Она подобна честности, которая есть не что иное, как нежелание быть пойманным. А женское сопротивление — вовсе не доказательство добродетели, а скорее доказательство слабости. Если бы женщины были искренни, большинству пришлось бы признаться, что они готовы подчиниться, а сопротивляются только по привычке или из страха.

Трибониану все более нравились ее смелые и не лишенные остроумия замечания. Он наклонился вперед, чтобы шепнуть Феодоре на ушко, что вполне готов покинуть вместе с ней обеденный зал и отправиться в одну из спален, специально приготовленных для гостей.

Но едва он коснулся ее уха, грянула музыка, и Трибониану захотелось взглянуть, что последует за этим.

Только что подали последнее блюдо — различные закуски, вызывающие жажду: сыры различных сортов, жареный лук, пряные колбасы, соленые анчоусы и оливки. Теперь посуду убрали, обнаженные мальчики принесли большие кувшины с водой и вином, смешали вино с водой в огромной серебряной посудине, добавив туда пряности по древнему рецепту, и начали разносить напиток в больших чашах с двойными ручками. С этого момента и должна была начаться оргия, а с нею и обещанное представление.

Момент для Трибониана был упущен.

Вместе с громкими звуками труб в зале появились десять танцовщиц в коротких туниках, таких прозрачных, что они казались легкой дымкой на их совершенных фигурах. Оркестр заиграл ритмичную живую мелодию, и все девушки, ни одна из которых не достигла семнадцати, хотя просвечивающие одеяния не скрывали их вполне развитых форм, проплыли в центр зала и начали танец.

Что могло сравниться с нежным сладострастием их движений? Грациозные бело-розовые тела соединялись, разъединялись, образовывали скульптурные группы и сплетались снова в некое подобие букета цветов.

Музыка зазвучала громче, девушки задвигались быстрее.

Внезапно, ударив в ладоши и притопнув стройными ножками, танцовщицы единым движением развязали пояса, и их легкие туники соскользнули на пол.

Обнаженные тела неописуемой красоты неистово двигались теперь, словно охваченные лихорадкой страсти, наклоняя станы то в одну, то в другую сторону, изящно изгибая руки, резко отклоняя спины назад, напрягая и расслабляя мышцы живота. Их груди колыхались, лица пылали, на них появилось страдальческое выражение возбуждения, переживаемого юными женщинами, прекрасно осознающими силу своего воздействия на зрителей.

Опьяненные сенаторы, полководцы и патриции разразились аплодисментами. Там и тут легкая летящая фигурка танцовщицы выхватывалась из круга, обнаженное тело распростиралось на ложе, и какой-нибудь старый сатир покрывал ее раскрасневшееся личико поцелуями. Весь зал наполнился аурой лихорадочного желания и обворожительным ароматом обнаженных женских тел.

Музыка оборвалась одним слитным аккордом. Подхватив с пола одежды, юные танцовщицы убежали, даже те, которые были схвачены и опрокинуты.

Место танцовщиц заняли акробаты и фокусники. Трибониан оценил эту весьма искусную перемену: сначала пробудить чувственность гостей, доведя их почти до исступления, а затем дать небольшую передышку, чтобы остыть — переживаемое возбуждение не могло поддерживаться слишком долго.

Затем последовали другие танцы: одни — комичные, другие — не без непристойностей. Один из них вызвал особое одобрение публики. Это была вариация на классическую тему — преследование нимф сатирами, исполненная танцорами с рогами на головах и волосатыми козлиными ногами и невинными девушками, весь наряд которых состоял из венка цветов на распущенных волосах. На редкость динамичный танец завершался самым недвусмысленным образом: сатиры настигали нимф, а дальнейшее изображало похоть мифических существ, не оставляя ни малейшей скрытой детали.

Даже Трибониан, обычно сдержанный, почувствовал биение крови в висках от непреодолимого желания и обернулся к своей собеседнице, дабы потребовать от нее то, что она сама предлагала ему немного раньше.

К его удивлению, Феодоры не оказалось на месте.

С центрального ложа сползла косматая туша упившегося Иоанна Каппадокийца, в ту же минуту Хиона поднялась и покинула зал. Из этого Трибониан заключил, что близится кульминация вечера.

Было уже далеко за полночь. Феодора, незаметно скрывшись от Трибониана, убежала в задние комнаты, чтобы принять участие в подготовке последней части представления, которой Хиона должна была увенчать свое торжество. Миновав задние комнаты, она на мгновение задержалась у решетчатого окна, выходящего на улицу, и медленно покачала из стороны в сторону зажженной масляной лампой.

В темноте она уловила неясное движение темных фигур и мгновенную ответную вспышку — словно кто-то вынул светильник из-под одежды и тут же спрятал снова.

С невозмутимым лицом Феодора возвратилась в зал. Рабы, изображавшие тритонов, опутанные зелеными сетями, с зелеными плавниками на руках и ногах, с трубами в виде морских раковин, уже стояли наготове. Танцовщики, мужчины и женщины, спешно меняли костюмы для главного номера программы, и она принялась помогать им.

Было все готово, когда внезапно появилась Хиона.

— Ну как? — осведомилась фамоза. Ее разрумянившееся лицо выражало ликование, она была уверена, что подобного триумфа не знала еще ни одна куртизанка. Но удовлетворенное тщеславие не смягчило ее сердца, и она продолжала обращаться с девушкой, которой была обязана этим блестящим представлением, как с простой служанкой.

— Готово, — отвечала Феодора, — за исключением главного персонажа наших картин.

В этот момент из задних комнат дома, из той его части, где размещались рабы, донесся какой-то крик. За ним послышались еще и еще крики, проклятия, звуки ударов, словно там завязалась яростная схватка.

— Это что еще такое? — раздраженно бросила Хиона.

— Судя по звукам, похоже на ссору между рабами, — сейчас же ответила Феодора.

— Рабы?! Как они посмели в такой момент? — Хиона вскинула голову, ее ноздри расширились от гнева.

Снова громкие вопли и топот ног.

— Может быть, они не знают… — начала было Феодора.

— Не знают! Да они просто отбились от рук! Такой шум! Они перепугают моих гостей! — Хиона побледнела от бешенства. — Где надсмотрщик? Бичи сюда! О, клянусь, их будут сечь до крови за такое дерзкое поведение!

В приступе ярости она даже не заметила, как Феодора торопливо распахнула перед ней двери, чтобы пропустить ее на половину рабов, и как быстро эта дверь захлопнулась за нею.

Хиона громко окликнула надсмотрщика:

— Деметрий! Деметрий!

Но Деметрий не мог слышать ее: он лежал без сознания с разбитым черепом, и какая-то фигура в плаще склонилась над ним.

— Отзовись немедленно, Деметрий! — закричала Хиона. — Или ты отведаешь плетей первым!

В гневе она сделала несколько шагов по направлению к строению, где содержались рабы; в темноте ночи ее фигура в светлых одеждах казалась светящейся.

И вдруг фамоза остановилась. Какие-то темные тени приближались к ней.

— Кто, кто вы? — произнесла она, запинаясь, с дрожью испуга в голосе, пытаясь разглядеть фигуры в темноте.

Ответом ей был громовой хохот:

— Друзья, которые давно хотели познакомиться с тобой.

— Ювенты Алкиноя?.. — выкрикнула она, ужаснувшись догадке.

— Кажется, нам повезло. Прекрасная Хиона сама бросается нам в объятия, — насмешливо произнес чей-то голос.

— О нет, умоляю, не надо! — жалобно проговорила она, пятясь назад и пытаясь скрыться.

Но было поздно.

Сильные руки схватили ее. Хиона пыталась кричать и сопротивляться. Но бороться было бесполезно. Молодые негодяи подняли ее и перенесли через ограду, теперь она знала, что ей предстоит вынести. Она только жалобно спросила: «Сколько вас?»

— Ну, это ты узнаешь сама, красотка. Не волнуйся, ты пересчитаешь нас всех, одного за другим.

Тем временем в пиршественном зале гости начали выказывать первые признаки беспокойства. Прошло уже минут десять, как хозяйка покинула зал, и без нее все остановилось. Из-за громкой музыки шум в задних помещениях не долетал сюда, а музыканты пытались заполнить тягостную паузу индийскими и сицилийскими мелодиями.

Наконец послышались резкие хриплые звуки раковин. Это был условный сигнал. Оркестр заиграл новую музыку, и гости, одобрительно кивая, оживились, устраиваясь поудобнее для дальнейшего зрелища.

Появились танцовщицы, одетые, как Нереиды[39], мифические дочери моря, русалки классических времен. Они были без рыбьих хвостов, но, начиная от бедер, их ноги были закутаны в прозрачные длинные сети, сквозь которые обнаженные тела казались ослепительно белыми, а в волосы были вплетены морские водоросли.

Танцовщицы входили в зал парами, каждая последующая красивее предыдущей; всякая пара исполняла свой танец, и вместе они образовывали совершенную симфонию движений. По мере того как они входили, музыка становилась все более дикой и волнующей.

Мужчины-танцовщики в виде морских духов начали вклиниваться между Нереидами, дикими прыжками и резкими движениями изображая морские волны.

Музыка достигла апогея.

Гости пребывали в восторге. Они догадались, что готовится сцена рождения Афродиты, одно из самых волнующих событий мифологической древности.

Окруженная скачущими и мечущимися морскими существами и опирающаяся на плечи шести тритонов, в зал вплыла огромная морская раковина великолепной формы, искусно изготовленная так, что ее внутренняя поверхность, подобно жемчужине, отражала опаловые блики множества сияющих в зале огней.

И подобно прекрасной жемчужине, нежащейся в своей раковине, в ней покоилась Афродита, богиня любви и красоты.

Она пренебрегала всяким подобием одежды, способным скрыть ее прекрасное тело, точно так же, как и в тот легендарный миг, когда настоящая богиня была доставлена на берег Кипра морскими существами.

Вопль восторга и восхищения вылился в бурю всеобщего одобрения и гром аплодисментов, несмотря на то, что в зычных приветствиях и восклицаниях слышалось некоторое удивление и вопросительные интонации.

Потому что гости взирали не на божественно-пленительную Хиону, клонящуюся к ним из раковины, как следовало ожидать, а на Феодору.

Преисполненные достоинства и невозмутимой красоты, ее лицо и фигура резко контрастировали с бешеной пляской остальных персонажей. Она одна была достойна той роли, которую взяла на себя, оставаясь неподвижной. Нужно было встать выше всего житейского, чтобы произвести фурор, подобный тому, что произвела эта девушка, поразившая воображение каждого мужчины в этом зале и заставившая присутствующих забыть обо всем на свете.

Это сверхъестественное существо, плывущее в необыкновенной раковине, пьянило их своим очарованием. Почтенных мужей пробрала дрожь, и они в едином порыве привстали со своих мест. Жар страсти, волна острейшего вожделения захлестнули комнату, останавливая дыхание, заливая краской лица и странным образом искажая черты. Ни у одного из присутствующих не возникло желания задуматься о тех обстоятельствах, по воле которых центральной фигурой этого ослепительного действа стала не Хиона, хозяйка пира. Им было достаточно того, что перед ними была несравненная Феодора.

Совершенная фигура, прекрасное лицо, сияние глаз, нежная улыбка полураскрытых губ воспламеняли желание, поглощавшее целиком мысли, пробуждавшее инстинкты, примитивные, как сама жизнь.

В этот момент Феодора могла управлять ими малейшим движением пальца. Их тела дрожали, языки облизывали пересохшие губы, потные руки были вытянуты, словно стремились схватить богиню.

Только Трибониан вполне владел собой. Он осознавал невероятную власть этой девушки, но ему было очень любопытно наблюдать ее воздействие на других.

Он видел Сильвия Тестора, трепещущего от возбуждения, с глазами, налитыми кровью, всегдашняя полуулыбка исчезла с его лица; Филона, философа, смертельно побледневшего и кусающего губы, старого толстощекого Гермогена, хватающего ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег; Иоанна Каппадокийца, моментально очнувшегося и уставившегося на девушку, разинув рот, его лысая голова блестела в свете ламп, венок съехал набекрень, лицо пошло багровыми пятнами не то от ярости, не то от страсти; Экебола, смотревшего на девушку в раковине, словно она была настоящей Афродитой, — он весь, казалось, был охвачен огнем, а глаза сверкали, как уголья.

Трижды под оглушительную 'музыку проплыла богиня по залу, окруженная все возрастающими волнами неистовства Нереид и морских духов. И с каждым кругом публику охватывало все большее возбуждение, пот бисером усыпал лица гостей, они глотали слюну и пучили глаза; зал, казалось, готов взорваться, зрители задыхались, погружаясь в пульсирующую магию, источаемую плотью удивительного женского создания, с которого они не спускали глаз.

Наконец, когда все это стало просто невыносимым и человеческие нервы, казалось, не в состоянии вынести дальнейшего нагнетания страсти, танцовщики установили громадную раковину в центре зала и удалились.

Афродита покинула раковину и на мгновение застыла перед гостями в грациозной позе, блистая совершенной наготой.

Сластолюбцы повскакивали со своих мест, вновь разразившись бурной овацией.

Девушка смотрела на них, слегка улыбаясь шквалу эмоций, вызванному ею.

Но она перестаралась. Пьяные, полностью потерявшие контроль над собой мужчины начали, спотыкаясь, продвигаться к ней, простирая руки.

Улыбка мигом исчезла с лица Феодоры. Она почувствовала опасность и съежилась перед этой сумасшедшей похотью, озираясь в поисках места, где можно было укрыться. Но вокруг были только налитые кровью лица, изменившиеся до неузнаваемости, и все они приближались к ней, словно загоняя в ловушку…

Внезапно произошло непредвиденное — в зале появилась Хиона.

Она была в таком виде, что все внимание гостей тут же обратилось к ней. Не так уж и долго занимались ею Герои и его молодчики, но и в это короткое время они весьма преуспели.

Несчастная была покрыта грязью, одежда ее изорвана, прическа растрепана, волосы закрывали все лицо, драгоценности исчезли, синяки покрывали все тело, грим размазался, на щеках чернели потеки от слез. Возле собственного дома, в каком-то темном закоулке, она подверглась зверскому изнасилованию и, несмотря на то, что была опытной куртизанкой, теперь едва держалась на ногах. Юнцы, с такой дерзостью выкравшие ее, освободили ее как раз вовремя, чтобы она могла увидеть триумф Феодоры.

Теперь, в ярости и унижении, Хиона совершенно вышла из себя.

— Вон отсюда! — завопила она гостям, — уходите все;!!! Приглашенные уставились на нее, недоумевая. Куртизанка теперь уже вовсе не казалась ослепительной, а была нелепа и вызывала жалость.

Кто-то воскликнул, осененный догадкой:

— Ювенты!

Это было как озарение. Хорошо осведомленные об опасностях улицы Женщин, распутники в зале прекрасно поняли, что произошло с Хионой. Самая высокая по положению в столице куртизанка в минуту своего торжества разделила участь самой низкой из своих сестер!

— Они похитили ее с собственного пира! — воскликнул кто-то.

— Ну и дьяволы! Нет, каковы! — отозвался другой.

— Зато даром, — заметил третий.

И вдруг их сдержанные смешки перешли в гогот. Подвыпившие мужчины хлопали себя по ляжкам, не переставая веселиться и тыкать пальцами в несчастную, потерпевшую поражение женщину.

Губы Хионы, вся помада с которых размазалась по подбородку, шевелились, но взрывы оглушительного смеха перекрывали ее голос. Забыв всю важность момента, забыв о том, что за люди были перед нею — забыв обо всем на свете в страстном желании поскорее остаться одной и без промедления расквитаться с Феодорой, этой дьяволицей, Хиона яростно кричала, чтобы гости сейчас же убирались.

Она полностью утратила контроль над собой. Схватив с подставки греческую вазу, подаренную Иоанном Каппадокийцем, она швырнула ею в гостей. Тяжелый сосуд пролетел, едва не задев лоб Филона, ударился о стену и разлетелся на мелкие черепки.

В припадке бешенства Хиона метнула следом небольшую мраморную статуэтку Эроса, которая могла бы причинить серьезное увечье, если бы достигла цели.

Странное это было зрелище: разъяренная, взлохмаченная, полуголая женщина, бросающая драгоценные вещи в медленно отступающих, ошарашенных мужчин — ее гостей.

Однако удивление уступило место всеобщему гневу: как достойные мужи могут мириться с подобным обращением, да еще от куртизанки.

Настала очередь Хионы съежиться от страха.

Угрозы сотрясли зал:

— Вышвырнуть ее на улицу!

— Нет! На кухню! Запереть ее в собственной кухне!

— Прочь отсюда, гнусная шлюха!

Мужчины начали наступать. Хиона заслонилась руками и попыталась бежать, но тут же была схвачена.

К ее счастью, вся эта погоня вернула мужчинам чувство юмора, так что Хиона не получила новых увечий. Но ночь, которая должна была стать триумфальной, обернулась для нее горчайшим унижением. Запертая в кухне, Хиона провела несколько часов в темноте и одиночестве, среди котлов и прочей утвари, проклиная все на свете, беспомощная, а тем временем ее дом оглашался неистовыми криками развратников, приглашенных ею же самой.

У тех все шло давно заведенным порядком.

Сначала — торги. Каждую девушку выставляли и продавали, как на рынке, с молотка, причем деньги получала она сама. Ни одной не удалось избежать этой участи: и Нереиды, и подруги пирующих, и сама Феодора — все участвовали в этом чувственном безумии.

Так как женщин было больше, чем мужчин, к друзьям присутствующих были отправлены гонцы с приглашениями принять участие в оргии. Новоприбывшим достались танцовщицы и те деликаты, которые остались без пары.

Хиона слышала, как ее жилище буквально сотрясается от взрывов смеха, беготни, треска сокрушаемой мебели, звона разбиваемых ваз, временами до нее доносился шепот, настойчивые просьбы, мольбы, вздохи и стоны: звуки преследования, пленения и экстаза, симфония сладострастия.

Но Феодора не задумывалась об этом, потому что для нее это было обычным проявлением византийских нравов, прекрасно ей известных. В роскошной постели Хионы она отдавала себя Экеболу, только что назначенному наместником и заплатившему за нее сумму, достаточную, чтобы купить пожизненные услуги рабыни-наложницы. Теперь будущий наместник пытался получить за свои деньги все, что только возможно за одну ночь.

Трибониан посмеивался над собой — он упустил шанс быть с девушкой, которая казалась ему столь желанной. Теперь он проводил время с маленькой танцовщицей, которую приобрел «на торгах», цитируя ей Валерия Флакка, латинского поэта, и Вакхилида, древнего грека, чьи стихи казались ему особенно подходящими к случаю, до тех пор, пока бедное дитя с прекрасным телом и почти полным отсутствием мозгов, не уснуло, оставив безуспешные попытки понять, о чем идет речь.

Филон, философ из Пергама, не думал ни о чем, бормоча нечто невнятное во сне. Вся его высокая философия была принесена в жертву чудовищному опьянению, так что он не заметил даже, как куртизанка стащила его кошелек и сбежала еще до наступления рассвета.

Сильвий Тестор перестал помышлять о чем бы то ни было после того, как обнаружил, что вино лишило его основной мужской способности, к тому же в купленной им девушке он обнаружил сходство с собственной женой, Софронией, которую терпеть не мог. Придя в бешенство, он покинул пиршественный зал, приказав слугам подать носилки и отнести его домой.

Иоанн Каппадокиец ни о чем не думал. Всю ночь он прохрапел на полу возле ложа, предназначенного для него и Хионы.